Когда старуха протягивает ему мёд, собранный ещё летом, Феликс понятия не имеет, что делать с ним и ситуацией в целом. Волны растерянности кроют его со страшной силой, потому что, во-первых, а точно ли принимать подношения от нечисти безопасно — в тот момент юношу почему-то не смущает наличие в его жизни одного шкодливого домового, — а во-вторых, нормально ли вообще дарить подобные сладости с такой заговорщической улыбкой? Феликсу по неясной причине кажется, что ответы на оба эти вопроса одинаковые и, что самое главное, не те, которые хотелось бы услышать. Нет, он не отрицает, паранойю никто не исключал, да и после несколько необычного знакомства со своим суженым-ряженым стоило бы привыкнуть. Он и привык. С трудом, внутренней борьбой, раздражением и предательски быстро растущей внутри любовью. Но привык.

— Кто там заходил? — голос Хёнджина звучит настолько внезапно, что Феликс едва не подпрыгивает на месте, с трудом удерживая тяжёлый горшок в руках.

Внутренне приходится дать клятву самому себе, что сегодня никто убит не будет.

— А то ты не знаешь, нос твой лисий, — подозрительно щурится он, смеряя домового напротив пристальным взглядом.

— Чур меня, обижаешь, — хмурится тот и обиженно дует губы. Внутри у Феликса что-то сладостно ёкает, после чего хочется простить что угодно. В конце концов, такого суженого ни у кого нет. Он вообще не уверен, что существуют на свете существа очаровательнее этого.

Хёнджин, будто читая чужие мысли, обворожительно улыбается, а затем с интересом принимается разглядывать подарок. По глазам его неясно, удивлён он или нет, но они стремительно округляются, вкупе с улыбкой выглядя в какой-то мере безумно. Феликс даже не удивляется этому, потому что за прошедшие два месяца хорошо усвоил то, как эмоционален бывает домовой. У него вообще всегда эмоции были слишком живыми и, возможно, немного наигранными, но юноша всё равно любил и его, и их безумно. Всё в Хван Хёнджине было по-своему прелестно. За редким исключением, конечно. Иногда его будто настойкой какой спаивали — вёл себя ну просто неадекватно. И Феликс не был уверен, что бесы не вселяются в чужое тело, а просто продолжают бродить где-то вокруг да около.

— Кто тебе принёс такой славный мёд? — густая бровь так стремительно взмывает вверх, что уцепиться за неё взглядом практически невозможно. Серьги-пёрышки покачиваются в такт наклону головы, совсем неслышно позвякивая о бусины, вплетённые в длинные волосы. Красиво.

— Знахарка… — Феликс не в силах оторвать взгляд от бледного лица, поэтому даже не смотрит на горшочек, бесстыдно продолжая вглядываться в родные черты. — Но разве ты не должен был почувствовать? Она же, ну, из ваших.

Хёнджин забавно фыркает на последних словах, но потом выпрямляется в полный рост и, прикинув что-то в уме, терпеливо объясняет. Его это нисколько не напрягает, скорее забавляет немного, потому что у маленького и наивного Феликса в голове всё слишком просто. Домовой не винит его в этом, только любуется: он сам прекрасно понимает, что, окажись на месте юноши, давно бы уже засыпал многочисленными вопросами о том и о сём. Невозможно же сдерживаться, когда рядом нечто, о чём слышал только в бабушкиных преданиях, но во что продолжаешь упорно верить.

— Всё достаточно просто, она человек.

— Что? Но ты же говорил…

— Я не говорил, что она нелюдь. Только то, что у неё подруга Яга да и водится она со всякими юродивыми, — пожимает плечами он, — что есть, того не отнимет и леший.

— А что, у вас леший как князь? — карие глаза загораются детским любопытством, а горшок отставляется на одну из полочек деревянной лесенки, подставленной к печке.

— Можно и так смолвить, но я бы назвал его бесом непутёвым. Никогда не доищешься. Пока весь лес, каждый кустик и деревце не поспрашиваешь, ничего не узнаешь, — Хёнджин возмущённо всплескивает руками. — Один раз пришлось за Святогором идти!

У Феликса чуть приоткрывается рот от удивления, но он спешит его захлопнуть, чтобы не попасть в ещё более глупое положение. Вот в кого-кого, а в Святогора верилось до этого совсем с трудом, как в общем-то и в остальных до определённого момента.

Половицы издают скрип, когда домовой, осторожно подхватывая юношу, взбирается на печку. Сколько бы раз он так не делал, Феликс всё ещё диву даётся, как легко у Хёнджина это получается. Он же ну… Ещё один человек, которого нужно поднять?

Феликс устраивается у Хёнджина под боком. Он притягивает чужую голову к своей груди, заставляя обвить собственную талию руками, а сам вплетается в длинные волосы пальцами. С удовольствием он утыкается носом в чёрную макушку и думает, что ничего лучше уже быть не может. Тепло, которое исходит от растопленной с утра печки и уютного домового под боком, в груди разливается горячим чаем и не даёт спокойно заснуть. В голове так и вертятся мысли о том, как же всё-таки хорошо. Хорошо, что Феликс тогда ворожить пошёл, хорошо, что Хёнджин до него добрался, пусть и напугав до полусмерти — это пустяки всё, — и хорошо, что они обещаны друг другу самими небесами. Феликс счастлив.

— А нам в баню не пора? — сонно и почти неслышно выдыхает Хёнджин, приподняв голову вверх. Он преданно заглядывает в большие оленьи глаза и замечает в них ту же пелену, тот же туман, который накрыл суженого вместе с ним самим.

— Наверное, пора, — Феликс отворачивается в противоположную сторону, чтобы сладко зевнуть. Думы в голове потихоньку отпускают, теперь только мягко убаюкивая и напоминая матушкины колыбельные. — Ты дрова подкидывал?

— Прямо перед тем, как к нам наведалась карга старая.

У Феликса где-то внутри сначала щёлкает и заставляет улыбнуться милое «нам», а потом медленно, но верно начинает доходить относительно агрессивное «карга старая», пытаясь вызвать смешок. Агрессивное — это, конечно, сильно сказано, потому у самого домового оно не вызывает ничего, кроме хитрой усмешки. Почему усмешки, и почему хитрой юноше остаётся только догадываться. По спине тягуче ползёт что-то похожее на холодок, потому что, когда Хёнджин так улыбается, ничего хорошего ждать точно не стоит. Это Феликс, слава всевышнему, понял быстро — пары месяцев хватило с лихвой, чтобы понять всю домовскую суть. Приблизительно столько же понадобилось для регулярного нахождения метёлки возле двери, которая раньше кочевала по всему подворью из угла в угол. Феликс правда очень дорожит своим Хёнджином, но несносности и редкой тугодумости ему не занимать. Там даже соседские бараны завистливо глядят в его сторону.

— Иди в баню, — закатывает глаза юноша и пытается скрыть озорную улыбку.

— Я только с тобой, — нижняя губа у домового очаровательно надувается, и Феликс просто не может ему отказать.

***

— Фух, — Феликс с трудом разгибается под тяжестью шубы и жара предбанника. Он только заходит, но уже становится невыносимо жарко. Понемногу начинает кружиться голова. — Ты веник взял? — он оборачивается назад, чтобы увидеть презабавную картину того, как Хёнджин, наклонившись ниже прежнего, пытается протиснуться вовнутрь.

— Взял, — слышится сдавленное и какое-то жалостливое снизу.

Феликс только тихонько хихикает и смело шагает к лавочке, едва не туша попутным ветром лучинку. Видно не очень хорошо, но вполне достаточно, чтобы уложить скинутые вещи и найти вход в саму в баню. В конце концов, юноша бывает здесь достаточно часто. Тут тихо и спокойно, а ещё вкусно пахнет смолой и прогретыми брёвнами. Печка всегда умиротворяюще стонет, немного перебивая трещание дров в печи. А еще никто не трогает и не пытается довести до помутнения рассудка, — нет, конечно, Феликс сейчас не про домового.

Когда расшитая Хёнджином рубаха и плотные штаны с тихим шуршанием укладываются на скамейку, а Феликс остаётся совсем нагим, Хёнджин не может остановиться разглядывать его. Чужое тело мягко подсвечивается, обтекаемое бледными лучами небольшого огонька, а карие большие глаза сверкают живым блеском с таким же плохо скрываемым интересом глядя на домового. У того только что рот не открывается в немом восхищении, потому что человек ему достался неимоверно красивый. Таких ещё поискать надо, усыпанных разнообразными пятнами веснушек и с умилительными ямочками на пояснице. Хёнджину становится дурно.

Феликс, слегка смущаясь под пристальным, но до безумия любимым взглядом, решительно открывает дверь прямиком в парную. Он выхватывает берёзовый веник из рук и шустро скрывается за деревянной дверью, не дающей всему теплу выйти в предбанник. Хёнджин сглатывает и покрепче вцепляется в горшочек с мёдом, который им принесла знахарка. Были, конечно, некоторые сомнения по поводу его применения, но домовой искренне считает, что лучшего ему просто не найти.

Хёнджин тоже скидывает шубу, отмечая, что весь взмок, пока стоял и думал о грядущем. На губах его появляется хитрая предвкушающая улыбка, которую тут же перехватывают.

— Ты чегой-то удумал, балда несчастная?

Домовой аж подпрыгивает на месте, вздрагивая. Он преувеличенно наигранно хватается за грудь, там, где должно быть сердце навскидку, и смотрит круглыми от испуга глазами на дядьку-банника. Тот с подозрением щурится и недобро наступает. С него один за другим сыпятся банные листы, которые вообще-то должны прилипать лучше любой смолы. Однако же, к нечестью, подобные законы на нечисти не работают — Хёнджин закрывает глаза на то, что сам не далеко ушёл.

— Ничего, — руки тут же взмывают перед собой в защищающемся жесте. Правда, их хозяина они вряд ли спасут в данной ситуации, — ну, почти.

— Почти?

— Старый, зачем ты на меня взъелся, как на утопленницу? Почему я не могу провести это время наедине с любимым человеком? — Хёнджин негодует совершенно искренне. В конце концов, ему все так пророчили дивного суженого-ряженого и теперь не дают со спокойной душой наслаждаться его абсолютным вниманием.

— Но вы в моих владениях! — старичок, кажется, даже начинает фырчать от возмущения и надуваться как какой-нибудь гриб.

— От тебя не убудет, — хмыкают ему в ответ. — Не забывай, что я тоже нечисть.

— Того и бойся, — парирует тот. — Что ты собрался делать с этим ребёнком?

— Ничего, что противоречило бы нашим или людским законам. Он мой суженый, мой жених и моя жизнь. Я имею право любить его.

Банник ничего не отвечает. Он стоит ещё с минуту-две, но после окрика «Джинни, ты долго?» тяжело вздыхает и направляется к входной двери. Хёнджин замечает, как дядька его вздрагивает из-за всё ещё холодного зимнего ветра и делает шаг за порог.

— Обидишь ребёнка, и дурно будет лично тебе. Уж я об этом позабочусь.

Конечно, дядька знает, что ничего плохого Хёнджин сделать просто не в состоянии. Давненько банник не видал, чтобы кто-то из «них» относился к своему суженому с такой теплотой и лаской. Домовой был влюблён безмерно, и скрывать у него это, откровенно говоря, не получалось. Так что с Феликсом всё должно быть в порядке, даже, когда вся нечисть на него ополчилась, как проклятая. Людей, однако, совсем разучились в свои круги принимать. Но это только первое время, пока все не привыкнут. Хёнджин справится. Банник уверен, ведь иначе и быть не может. Он весело что-то бурчит себе под нос и выходит на улицу, выпуская облачко пара.

— Совсем уже в труху превращаюсь. Баню свою на какой-то молодняк оставил… А! — машет рукой и направляется к речке, к водяному. Благо товарищ живёт недалеко да и всегда рад принять у себя старого друга. Что ж, в этом тоже есть свои плюсы.

***

— Джинни? — взмокшая светлая макушка высовывается из парной, с любопытством глядя на раздевающегося домового. — Я слышал ещё чей-то голос.

Хёнджин поворачивается:

— Это дядька мой. Хранитель этой бани.

— Ой, — Феликс пищит и крепко жмурится, вспоминая свою прошлую встречу с этим добрым дедушкой. — А он… Он… — вопрос всё никак не хочет задаваться или сложиться во что-нибудь целое. Как ни крути, а спрашивать подобные вещи стыдно.

— Будет ли он здесь? — ответом служит неуверенный кивок. Хёнджин только улыбается, полностью очарованный чужим смущением. — Нет, я его выпроводил на время. Как только мы уйдём, он вновь вернётся в свою обитель жары и сперающего воздуха.

Феликс облегчённо выдыхает и тут же скрывается вновь, молчаливо давая понять, что будет ждать домового внутри. На раздетого Хёнджина смотреть слишком томительно и слишком хорошо. У юноши не так давно появились собственные соображения насчёт рельефных рук и широких плеч. О них он, разумеется, пока не говорил да и не наблюдал толком. Всё соблазнительное тело всегда было прикрыто хлопковой тканью и длинными волосами. Нет, Феликс был в восторге, честно, но иногда так хотелось прикоснуться пальцами к обнажённой коже, провести по чуть выступающим мышцам. А ещё очень хотелось оставить маленькое краснеющее пятнышко на изящной шее. Ну ладно, может быть, не одно.

Всё впереди. Во всяком случае, он надеется.

Хёнджин возникает в дверях что тебе княжна на пороге своего терема. Разве что без платья и с длинными распущенными волосами. Феликс ловит себя на том, что невольно сводит колени посильнее и отодвигается подальше к стенке. Губы тоже начинают как-то сами собой закусываться, а уже влажные от жары пряди убираться пальчиками за ухо. Домовой же смотрит на всё это безобразие, подмечает бегающие в панике глаза и совершенно довольный собой хмыкает. Должное впечатление произведено, можно и жить теперь спокойно. Возможно, это не совсем получится рядом с таким очаровательным Феликсом, но он очень постарается, честно.

— Я мёд принёс, — Хёнджин падает на полочку рядом, и юноша замечает, что домовому с его ростом даже не приходится взбираться сначала на лавку поменьше, поставленную специально для удобства. Ну и ладно, подумаешь. Сосна тут появилась, понимаешь ли.

— А зачем? — Феликс с любопытством берёт горшочек в руки и снимает с него кусочек ткани.

— Будем тратить его в пустую, — прежде, чем юноша успевает заподозрить неладное, Хёнджин набирает в ладонь немного мёда и тут же принимается размазывать его по собственным плечам, откинув волосы назад.

Феликс застывает на месте, словно дуб посреди леса. Рот у него бесконтрольно приоткрывается, а он сам завороженно смотрит, как янтарная вязкая жидкость стекает по чужим плечам, предплечьям, попадает на спину, соблазнительно скользя по лопаткам. Хёнджиновы пальцы, собирая меж собой мёд, проходятся из стороны в сторону, короткие ноготки красиво цепляют кожу в некоторых местах. С ума сойти. Никакой порчи не надо.

Домовому же, кажется, всё равно. Он неторопливо подчерпывает ещё порцию и проводит ей уже по груди, задевая соски и постепенно спускаясь ниже. На губы, конечно, сама собой просится хитрая улыбка, но её хозяин ещё держится. Иначе всё соблазнение коту под хвост.

— Тебе спинку помазать? — звучит совершенно невинное в тишине, нарушаемой только естественными звуками бани.

— Что?

— Спинку, говорю, помазать?

— А… Да, почему бы и нет, — Феликс забирается на полку с ногами и смущённо поворачивается к Хёнджину спиной. Только сейчас он почему-то в полной мере осознает, что абсолютно голый перед своим суженым. И это, откровенно говоря, немного смущает. Смущает настолько, что щёки, кончики ушей и, видимо, даже плечи начинают потихоньку краснеть. Жуть какая.

Хёнджин же с нескрываемым удовольствием принимается размазывать по щуплой спине сладкий мёд, едва сам сдерживая слюну. Блестящая кожа под пальцами выглядит просто потрясающе, а смущённый Феликс и того лучше. Хочется прямо сейчас прикусить загривок, может быть, провести языком вдоль позвоночника… Домовой отдёргивает себя. Пока что рано. Юноша еще не готов. Но это ненадолго. На губах у Хёнджина мелькает несколько опасный оскал, но, к счастью или нет, Феликс этого не видит. Он сверлит стенку напротив взглядом и старается не дрожать от каждого сладостного прикосновения к своей спине. Как оказалось, это место весьма чувствительное, и оно чрезвычайно странно реагирует на чужие, по-своему незнакомые руки.

Когда Хёнджин чуть сильнее надавливает на спину в районе трапецевидных мышц, слышится неожиданный стон. Феликс испуганно зажимает рот рукой и едва не соскакивает с полки, но сделать этого не успевает, потому как его мгновенно хватают за талию и прижимают к себе. Юноша в полной мере ощущает рельефный торс позади, а ещё табуном бегущие собственные мурашки. Если до этого ему казалось, что сильнее покраснеть нельзя, то теперь он в этом не уверен совсем: то ли температура в бане всё растёт и растёт, то ли действительно его щёки сейчас больше напоминают тот самый огонёк, шуршащий в печи. В общем, провалиться под землю хочется страшно, куда-нибудь, где, по человеческим меркам, бесы водят хороводы.

Настоящие же бесы плещутся у Хёнджина в глазах. Тот нагибается поближе, сильнее прижимая к себе юношу, и опаляет жарким дыханием покрасневшее ушко. Он чуть прикусывает хрящ и тут же невинно чмокает светлые волосы рядом. Феликс дёргается, но продолжает сидеть, явственно ощущая, как мёд на его спине потихоньку приклеивает его к домовому. Стыдно донельзя, особенно от осознания, что здесь мог бы быть Хёнджинов дядя и подглядывать. Волнение неприятным клубком змей ворочается внутри, но Феликс стоически игнорирует его, чуть прогинаясь назад под осторожные ласки.

Домовой же видит отзывчивость на свои действия и справедливо решает, что оковы сняты, а пути открыты. Да, такой радости он не испытывал даже когда принял ответственный пост того самого домового.

Хёнджин мягко касается губами загривка, с удовольствием замечая, как начинает трясти Феликса. Всего одно лёгкое прикосновение, а его мальчика уже пробирает дрожь. Восхитительно. Руки медленно скользят по неширокой груди, касаясь нежной кожи самыми кончиками пальцев. Феликс рвано дышит, с каждым разом теснее вжимаясь в Хёнджина. Мёд сзади неприятно хлюпает, и это заставляет юношу поморщиться, хотя домовому, кажется, наоборот нравится. Хёнджин ноготками задевает бусины сосков, и мальчик в его руках в очередной раз дёргается, хватаясь за шаловливые руки своего суженого.

— Джинни… — голос у него дрожит, едва не срываясь, когда домовой вдавливает одну горошину и оттягивает другую.

— М? — Хёнджин зарывается носом в светлые волосы и сам подаётся чуть вперёд. Он беспорядочно водит правой ладонью по любимому телу, проходясь по чуть выступающим ребрам, впалому животу и косым мышцам, надавливает на тазовые косточки. Мёд помогает приятно скользить, а ещё кажется очень вкусным.

Так что, не дождавшись, более-менее вразумительного ответа, Хёнджин широко проводит языком по выступающей лопатке, выбивая из Феликса первый громкий полноценный стон. У того глаза распахиваются в испуге, и он даже порывается закрыть рот ладонью снова, но Хёнджин не даёт этого сделать: перехватывает тонкое запястье и заводит его за спину обладателя, укладывая к себе на затылок. Сам продолжает чмокать и присасываться к молочной коже. Сладкий вязкий мёд ощущается на языке просто потрясающе, будучи слизанным именно с Феликса. Хёнджин слегка прикусывает острое веснушчатое плечо и к своему приятному удивлению ощущает, как суженый давит на его голову, притягивая ближе к себе.

Домовой вновь поднимается к соскам, при этом проводя ладонями вдоль всего оголённого торса. С каким-то странным наслаждением он подмечает, что даже обхватив Феликса с боков, его пальцы всё равно касаются друг друга. Юноша действительно миниатюрный, особенно в данный момент.

Хёнджин старается медленно развернуть Феликса к себе. Теперь он сидит полубоком, и домовой может коснуться его ключиц губами. Медлить он даже не думает, так что оставляет распускаться красноватые пятнышки на коже, постепенно опускаясь ниже. Хёнджин очерчивает языком рёбра, коротко целует солнечное сплетение и смыкает свои губы на правом соске. Феликс закидывает голову назад, крепко жмурясь, и почти ударяется ей о широкие брёвна, но Хёнджин воремя реагирует и подставляет свою ладонь. Слышится удар и тихое шипение домового снизу. Юноша испуганно опускает на него взгляд и растерянно хлопает глазами.

— Прости, пожалуйста…

— Тссс, — Хёнджин мгновенно оказывается напротив чужого лица и приникает к губам своими. Они у Феликса всё такие же мягкие и сладкие, как раньше. Юноша лижется и совершенно нежно старается повторять за суженым. Специально для этого Хёнджин замедляется, позволяя поспеть за собой. У самого кружится голова от переизбытка чувств и жары, которая резко усиливается с каждым мгновением.

Нехотя домовой отрывается. Между ними протягивается тонкая ниточка слюны, и Феликс преданно заглядывает ему в глаза. Он укладывает свою маленькую ладошку на Хёнджинову щёку и большим пальцем начинает аккуратно поглаживать её, обязательно задевая очаровательную родинку. Хёнджин ластится к нему так же, как делает это в обличии котёнка. Хотя в последнее время он делает так всегда, независимо от того, кот он или взрослый человек. У Феликса в объятиях всегда хорошо и удобно, а ещё надёжно. Даже Хёнджину в такие моменты кажется, что находится в самом защищённом месте на всём белом свете. Потому что Феликс рядом и потому что ничего не может быть лучше него, самого драгоценного и трогательного.

Феликс долго смотрит в самые красивые травянистые глаза, замечая в них слишком многое, а затем припадает губами к крепкой груди, так же осторожно слизывая мёд. Тот оказывается безумно сладким, и хотя юноша относится к такому достаточно равнодушно, факт того, что это его домовёнок, всё кардинально меняет. Он отводит в сторону тёмные волосы, чтобы подняться выше и всё-таки впиться в чужую шею, как хотел до этого. На том месте остаётся очень манящий красноватый след, по которому мгновенно проходятся пальчиками. Губы у Феликса после маленькой шалости развратно блестят, и Хёнджин, не сдерживаясь, завороженно проводит по ним большим пальцем.

— Ты позволишь мне?..

— Всё, что угодно, суженый-ряженый, — тепло улыбается Феликс и притягивает того к себе. Но немного промахивается, и домовой мажет губами по изгибу изящной шеи.

Щёки у юноши неконтролируемо краснеют, но нисколько не отражают его действий: он сильнее отворачивается, давая Хёнджину больше пространства для поцелуев. Домовой проводит их дорожку и всё ещё ощущает медовый привкус на языке. Почему-то у него складывается впечатление, что разум больше не с ним. Все так слишком.

Хёнджин чуть давит на любимые плечи, чтобы Феликс отклонился назад и облокотился на локти. Сам же тянется следом, чтобы успеть оставить следы, где попало, тут и там. Предплечья, грудь, бёдра — от него не скрывается ничего. Юноша же только тяжело дышит, носом уткнувшись в сгиб одного из локтей, и мелко-мелко дрожит. Прямо как тот летний дождик, во время которого так здорово гулять. У Хёнджина же в глазах сверкает счастье и бесконечное обожание. Он подхватывает Феликса под коленкой и чуть приподнимает одну ногу. Тот едва не падает, не успев перенести вес должным образом, но почти сразу исправляется.

С каждым разом всё стыднее и стыднее, но Феликс раскрывается для своего возлюбленного, позволяя оставлять мелкие укусы на внутренней стороне бёдер. Мурашки кроют его с ног до головы, а сердце, бешено стучащее в груди, кажется, готовится остановиться совсем. Ему слишком хорошо и слишком неловко.

— Джинни, — зовёт он совсем неслышно, но Хёнджин слышит.

— Что, моя душа? — так ласково и так нежно, что Феликс всерьёз задумывается, чтобы свалиться без чувств прямо здесь и сейчас.

— Поцелуй меня, — звучит куда более жалобно и моляще, чем он рассчитывал. Ну и ладно.

Хёнджин послушно приподнимается на руках и подаётся вперёд, утягивая юношу в трепетный поцелуй, где он осторожно водит языком по дёснам, сталкивается с чужим, и иногда прикусывает пухлую верхнюю губу, дразняще её оттягивая. Феликс громко мычит в поцелуй, кажется, прекращая смущаться издавать звуки, рвущиеся прямиком из его груди.

— Я так люблю тебя, — шепчет он между поцелуями, и слова эти остаются пылающим дыханием на лице и губах. Хёнджину так хорошо, что плохо одновременно. Когда Феликс говорит такое, он попросту начинает сомневаться в своей способности здраво мыслить.

— Я тоже, — трётся самым кончиком носа о Феликсов и вновь возвращается к бёдрам, усыпанным кучей веснушек.

Их хочется касаться, хочется целовать и кусать. А ещё хочется добраться до самого сокровенного, до того, к чему не приближался никто и никогда. Вот только позволит ли Феликс? Феликс позволяет. Преодолевая своё смущение и умело игнорируя краснеющие щёки и уши, он чуть выше приподнимает ногу, всё ещё захваченную в плен рук домового, и полностью расслабляется, позволяя делать всё, что вздумается. Абсолютное доверие, от которого Хёнджин плавится и тает, как тот самый слабый огонёк лучинки. А Хёнджин и есть слабый, но только перед одним человеком, перед его Феликсом.

Он ещё раз кидает взгляд, полный любви, в сторону своего суженого и юркает вниз. Совсем осторожно, словно прося разрешения, несмотря на то, что и так знает ответ, разводит мягкие половинки в стороны большими пальцами, чтобы в то же мгновение примкнуть к сжавшемуся колечку мышц. Феликс выгибается, словно лук под тетивой, и громкой стонет. Пальчики на его ногах поджимаются, а он сам вцепляется в длинные тёмные пряди. Он не до конца понимает, хочется ли ему отодвинуться подальше, чтобы избежать странных ощущений, или наоборот вжать возлюбленного сильнее. Пока что он действует так, хочет его тело, а оно явно желает получить как можно больше любви и ласки.

Хёнджин обводит языком вход, кружит по нежным стенкам, всё ещё не входя, но и не давая расслабиться. Руками он обхватывает тонкую талию, пальцами нащупывая те самые очаровательные ямочки на пояснице. Феликс же шепчет что-то неразборчивое, иногда срываясь на громкие стоны, мечется из стороны в сторону. Когда же его головку накрывают чужие пальцы, а вовнутрь вторгается горячий, смазанный слюной язык, и вовсе вскрикивает, чуть не обрывая всё своё удовольствие, но Хёнджин резко замирает, не давая суженому кончить. Ждёт немного, а затем толкается, проходясь по стенкам пару раз и выходит, всё ещё продолжая массировать чувствительную часть головки. Феликс протяжно скулит, из последних сил цепляясь за Хёнджиновы руки.

Домовой наклоняется, успокаивающе гладит мальчика по голове и целует. Целует тягуче и с упоением. Делает это так, словно не он только что совершал разного рода непотребства, о которых Феликс, положа руку на сердце, даже думать боялся, не то что пробовать.

Хёнджин привстаёт и спускается с полки, на что получает испуганный и даже в чём-то затравленный взгляд.

— Я сделал что-то не так? — голос у Феликса предательски дрожит.

— Ну что ты, Ликси? — Хёнджин тут же подскакивает обратно и упирается лбом в лоб, чуть потираясь кончиком носа в расслабляющем жесте. — Я только за маслом. Так будет проще и намного безопаснее.

— Маслом?

— И всё-таки карга старая кое-чему да научила меня, — подмигивает он и на какое-то время скрывается в предбаннике.

Феликс тем временем бегает взглядом по парной, не находя, за что можно зацепиться. Голова сейчас пустая-пустая, внутри трепещет предвкушение и куча новых неизведанных эмоций. Среди них почти нет страха и беспокойства, ну, разве что самую малость. Слышно, как за стенами бани завывает ветер, кружа множество белых пчёл-снежинок вокруг. Наверняка завтра до сюда будет уже не добраться без вспомогательных средств и кое-каких житейских хитростей.

Феликс не успеевает осебенно крепко задуматься об этом, потому что Хёнджин возвращается чрезвычайно довольный собой и в руках держащий какой-то небольшой бутылёк, каких юноша до этого никогда не видел. Должно быть, по его взгляду это слишком заметно, потому как домовой тут же поясняет:

— Это давно ещё у знахарки выменял, — он пожимает плечами, будто главная «колдунья» деревни разбрасывается подобной всячиной налево и направо. — Еловое. Вроде как должно боль облегчить, — уже чуть более тихо и виновато договаривает Хёнджин.

Феликса же это почему-то совсем не смущает. В его голове мгновенно вспыхивает одна единственная мысль, где слова хоть и разбегаются по разным углам, но из них вполне можно сложить нечто, похожее на «с тобой мне ничего не страшно». И юноша пытается передать свой настрой и суженому, приветственно расставляя руки в стороны, как бы подзывая к себе. Хёнджин слушается, даже не думая перечить: тут же падает в родные объятия и с головой утопает во всём урагане ощущений, колеблющихся от безмерной любви до «батюшки лешие, как же хорошо с ним».

Не то чтобы Феликс не смущался совсем, но ему в любом случае становится гораздо проще, чем до этого. Во всяком случае, ровно до того момента, пока Хёнджин не просит его повернуться к нему спиной и встать на колени. Юноша, конечно, не уверен, но, по ощущениям, он моментально становится красным аки маковое поле.

— Ты уверен?..

— Да, так будет удобнее в первый раз, — Хёнджин целует между лопаток, чувствуя, как его мальчик сводит их вместе, заключая его в своеобразный плен. На лицо просится улыбка, но домовой держится, потому что сейчас совсем не время: только спугнёт, если будет действовать неосторожно.

Хёнджин обильно смазывает пальцы маслом, которое он на самом деле умыкнул ещё несколько лет назад, и с осторожностью подбирается указательным к сжавшемуся входу. Феликс подрагивает и старается вообще не дышать, чтобы, не дай бог, сделать что-то не так.

— Расслабься, Ликси, — Хёнджин целует правую пышную ягодицу, где россыпью, похожей на точки в небе, распластались рыжие пятнышки-веснушки.

— Я не могу, — хнычет Феликс из недр собственных сложенных рук, а коленки его сводятся плотнее друг к другу.

Хёнджин немного теряется, не зная, что с этим делать. Потому, единственное, что лихорадочно приходит в его голову — ещё целовать и гладить. Поначалу кажется, что мысль эта бесполезна и толку с неё будет немного, но Феликсу она действительно помогает. Юноша расслабляется, подставляясь под любимые руки и чуть сухие губы. Хёнджин успевает побывать везде: расцеловать бёдра, пробежаться кончиками ногтей по пояснице, прикусить у самого загривка и множество раз впиться в самого Феликса. Тот всё мычит и пытается душить те нетихие стоны, что вырываются из него. В конце концов, домовому это надоедает — он грозится, что если услышит хоть ещё один задушенный стон, последует наказание. И Феликс слушается, потому что от этого дурачка можно ожидать чего угодно и даже больше.

Домовой предпринимает ещё одну попытку, и на этот раз одна фаланга проскакивает совсем легко. Феликс замирает на месте, но сильно не сжимается, продолжая контролировать дыхание и стараться не обращать внимания на всё происходящие сзади.

— Джинни?

— Что, маленький?

— Я хочу видеть тебя.

— Но ведь…

— Ты нужен мне.

Хёнджин не смеет отказать. Он позволяет Феликсу перевернуться так, чтобы было видно лицо; тяжело вздыхает и вновь входит. Один палец проскальзывает в горячее нутро почти без препятствий, в то время как юноша хватается за чужие плечи в поисках поддержки. Хёнджин мягко клюёт то в щёку, то в висок, стараясь как можно больше отвлечь, пока второй палец постепенно присоединяется к первому. Феликс послушно впускает его, хотя у самого начинают скапливаться капельки слёз в глазах. Не сказать, что ему совсем плохо или больно, но неприятные ощущения всё же затмевают те волны удовольствия, которые ему подарил самый любимый и самый лучший суженый в мире.

— Ты как?

— Когда ты пришёл ко мне в первый раз, было хуже, — шутя, улыбается Феликс, протягивая руки к Хёнджиновой шее. — Сделай меня своим, — выдыхает прямо на ухо прежде, чем коснуться чужих губ со всей любовью, но которую только может быть способен.

Сам не зная почему, домовой слушается. Вылив смазки даже чуть больше, чем требуется, Хёнджин входит, тут же останавливаясь, чтобы не навредить. Он чувствует, как как по виску стекает капелька пота, неприятно щекоча. Феликс тут же смахивает её, абсолютно не замечая, что по его щекам бегут солёные дорожки. Домовой пугается.

— Я сделал тебе больно?

— Нет, я просто безмерно счастлив, — юноша жмётся лбом к чужой груди, а ногами обхватывает поясницу, притягивая ближе к себе. — Всё хорошо, Джинни, двигайся.

Постепенно, понемногу, перешагнув через себя, Хёнджин разгоняется. В какой-то момент Феликс начинает шипеть на него, словно дикая кошка, мол, надо иногда быть расторопнее. И домовой пытается, правда пытается, но совсем не хочет причинять боль, потому что знает, что первый раз — самый болезненный. Только вот во время очередного толчка Хёнджин попадает. С губ Феликса срывается пока ещё негромкий, но абсолютно точно довольный стон.

Теперь всё идёт как нельзя лучше. Хёнджин жмурится постоянно, стараясь продержаться как можно дольше, а Феликс настолько шумный, что окажись тут дядька, ему бы даже гадать не пришлось. Домовой безмерно рад, что выдворил банника под воды речные, строго-настрого запретив здесь находится.

— Ликси, я скоро… — Хёнджин чуть замедляется, ожидая ответа от юноша. Но тот не в состоянии вымолвить и слова, он цепляется за суженого, как за веточку над обрывом, и просто не может оторвать влюблённого взгляда.

В голове всё кружат и кружат мысли о том, как ему повезло. Ни у кого на свете больше не найдётся такого, как Хёнджин, и никто не сможет заставить его быть счастливым, кроме Хёнджина. Потому что Хёнджин такой один, самый-самый.

— Люблю, — звучит совсем короткое прежде, чем Феликс сжимается особенно сильно и пачкает их с Хёнджином животы, крепко жмурясь.

Перед глазами всё плывёт, удовольствие полностью затуманивает разум. Домовой пребывает примерно в том же состоянии, потому как выходит и кончает следом, всё ещё продолжая нависать на возлюбленным. Его глаза блестят, как два самых больших перстня княжны, и в них отражается весь мир, то есть Феликс. И юноша уверен, что Хёнджин в его глазах сверкает так же, как на глади воды в летнюю жару.

— Ты умница, — осторожно ложится рядом домовой и обнимает за талию своего хрупкого человека.

— Ты тоже ничего, — хохочет в ответ Феликс и звонко чмокает скривившегося Хёнджина прямо в надутые губы.