Жара стоит почти невыносимая. Солнце печет, одинокие облака совсем не помогают, да их и нет почти, и только редкие птицы мелькают в небе то здесь, то там, словно им делать нечего.
Вадим им завидует. Они могут летать без ограничений, никто их не держит, ни с кем у них контрактов нет, их руки не заняты пакетами, а кожа не кипит от прямых солнечных лучей, да и вообще...
— Хватит ворон считать, не убегут ведь.
Он опускает голову, но сильнее, чем обычно, потому что молодая госпожа ещё недостаточно выросла, чтобы смотреть ему в глаза. Юной госпоже, кажется, чуть больше четырнадцати или около того и, если бы не девичий голос, ее с пацаном спутать было бы легче, чем муху прихлопнуть. У юной госпожи есть неиправимая привычка прятать свою феминность за мешковатой одеждой и мужскими толстовками, чтобы люди не дай бог не подумали, что она умеет быть «настоящей леди». Она смотрит на него снизу-вверх, специально не поднимает головы, чтобы не дать ему «повода» считать, что она каким-то образом ниже него, даже если едва достает до груди. Она забавная, эта молодая госпожа, чем-то напоминает своего деда, но ещё больше — мать. Непонятно чем, конечно, в ней мягких ноток Дулсан Баатаровны кот наплакал.
— Чего уставился? Моргни, а то глаза засохнут, — госпожа хмыкает, её руки скрещены на груди, а кепка закрывает тенью почти чёрные глаза с бордовым отливом. Как раз за кепку Вадим и цепляется с ухмылкой.
— Любуюсь, поверите?
Пара мгновений — он щурится — и вот кепка уже в его руке, и Юма моментально порывается выхватить её, сразу став хмурой и раздражённой. Вадим смеëтся, пока держит руку высоко над головой, а ей не допрыгнуть, сколько бы не пыталась.
— Отдай! Вад!
— А что мне за это будет?
Она зовёт его по имени, пока он болтает кепочкой прямо над ней, ловко маневрируя и не давая ее тонким юрким пальцам даже коснуться вещи. А у Вадика от этого только улыбка на лице, широкая-широкая и хитрющая, как у обожравшегося краденой сметаной кота, потому что юная госпожа ворчит, но ходит за ним по пятам, изворачиваясь изо всех сил, чтобы сделать хоть что-то. Не получается, конечно. Птички поют, земля круглая, Вадик сволочь, а у Юмы не получается его достать.
Они переговариваются от скуки, потому что в этих храмах Вадим бывал и не раз, и все тут уже изучил, а Юма и без того чаще, так что эта маленькая игра, как бы она не ворчала, даёт им хотя бы немного отдыха от жары. Вадик с ними уже достаточно времени, чтобы точно знать, когда юная госпожа злится, а когда тоже злится, но не так сильно, и можно позволить себе победить ее чуток.
На них оглядываются, когда они — Вадим пятясь назад, а Юма с яростью за ним — почти бегут по дороге, чудом огибая прохожих и балансируя на грани драки. Юма вырывает свою кепку несколькими минутами спустя, красная то ли от беготни, то ли от смущения, потому что комментарии Вадика никогда не были невинными. Он никогда не забывает напомнить Юме, что можно и не хмуриться на всё подряд, что улыбнуться разочек, рад природа красотой одарила — святое дело, так что злится она на такие комментарии со вкусом и пылает гневом ещё сильнее.
— Заткнись уже, — огрызается она, поправляя кепку на себе, отворачивается, сутулясь, хотя знает, что бабуля будет за это ругать, но продолжает краснеть.
Пусть и заканчивается все, конечно, быстрее, чем хотелось бы.
— Эгэшэ-э-э-э! — разносится чуть ли не на всю улицу, откуда только сил хватает так орать?
Вадим оборачивается и видит ракету, у которой руки и ноги безостановочно двигаются: ракета бежит к ним со всей мочи, пусть за ней и ходит ее мама, со смехом прося приостановиться. Ракета маму за руку тащит, в ней энергии жопой жуй, батарейка ходячая. Такой что жара, что мороз, что медные трубы — только в бейсбол отбивать, у такой ядро на радиоактивной основе, жужжать над ухом будет в любую погоду двадцать четыре на семь, семь дней в неделю, без устали, без отдыха, без перерыва на рекламу.
Чтобы такую батарейку погасить, нужно из кожи вон вылезть. Где-то далеко, на подкорках сознания, Вадим непонятно почему надеется, что у ни у кого не хватит смелости покуситься на эту батарейку, и она будет мозолить глаза чуть дольше.
— Вы куда пропали?! — юный господин с чудесным именем Алтан, которого Вадик отчаянно старается не звать Золотком, потому что подобную дерзость пока рано себе позволять, пыхтит, но выглядит так, словно и шага в жизни не сделал, зато потный, как будто сейчас на месте растает. За ним матушка, растерянная и торопливая, но Вадим знает и ее тоже слишком хорошо, чтобы не вестись на эту кажущуюся беспомощность.
Матушка своим тхэквондо на колени за секунды поставит, так что наблюдать за ней такой, семейной и беззаботной, пытающейся отдышаться от собственного неугомонного сына, даже весело. Юма отводит взгляд и отворачивается и от них тоже, когда они приходят. Алтан что-то бурчит. «Зачем вы без меня пошли?!», а Вадим отвечает ему: «Как это без вас, разве вы не тут?», охает и ахает от его шлепков по бедру (потому что выше маленький господин совсем не достает), демонстративно корчится и умоляет о пощаде, заставляя нахмуренные бровки вновь подняться, а надутые щеки сдутся. И так Алтан моментально забывает зачем вообще искал их.
Его так легко отвлечь, палец покажи, он уже на нем зациклен, крути, верти, как душа пожелает. Наивный ребенок, что тут скажешь, но оттого и занятный. Интересно даже, была ли юная госпожа такой же мелкой соплей или сразу родилась со сведенными у переносицы бровями, распугав всех акушерок в округе. Вадим бросает на нее взгляд и внезапно ловит ее, уже обращённый к ним. Ни капли сомнения в том, на кого она действительно смотрит: Алтан опять о чем-то говорит, тычет под нос какой-то камень, хватает за руку уже Вадика и тащит эту трехтонную махину за собой, словно он пёрышко, хватает за пальцы без лишний раздумий и говорит что-то про камень желаний, так что Вадик слушает его очень внимательно.
Пацан с таким энтузиазмом рассказывает, тут попробуй не послушать, но что-то подсказывает Дракону, что слова совсем не его, больно стиль на матушкину речь похож, видимо, малыш наслушался от мамы и пошел просвещать Вадю, который, конечно же, никогда про такое не слышал, историю Бурятии знать не знает, про традиции узнал только сегодня и в глаза ваши камни желаний не видел. Так что Алтан просто обязан поделиться своими сокровенными знаниями с этим глупым взрослым.
Глупый взрослый удивляется на все, бросает «да ты что!» (абсолютно переиграно, Юма хмурится на это, но напоминает себе, что у ее брата интеллект трехлетки, и его надурить сможет любая прикинувшаяся мертвой собака), и энтузиазм Алтана бьёт все возможные рекорды.
Так что, пожалуй, Юма готова простить такую наигранность.
— Вот ведь… не могу уже бегать, — мамин шумный выдох заставляет ее глянуть на нее; у нее сумка болтается на руке, волосы выбились из хвоста, пот течет с виска, а вокруг глаз видны лучики-морщинки от улыбки. Юмжит молча хмыкает, не думая отвечать, но это и не обязательно. Дулсан и так может читать ее по лицу. — Не смотри на них так, пошла бы с ними, — ее улыбка не сходит с лица, зато локоть касается юминого, и та невольно кряхтит, лишь бы не открывать рот. Упрямая, как сто ослов.
— И то верно, соколок, чего одна стоишь, киснешь? Улыбнулась бы хоть, — бабулин голос появляется внезапно, вынуждая выдохнуть раздражённо. Она натягивает кепку сильнее, только бабушке, видимо, все равно, раз она все равно приближается к ним, очевидно, выходя из какого-то храма неподалеку, и выглядит посвежевшей, словно вокруг не палящая жарень, а мягкая прохлада весны. — Не боишься, что братика выкрадут? А если Вадик не приглядит за ним, что тогда? — у бабули кошмарная привычка напоминать Юме, что она старшая и должна быть ответственной, но делает она все это в такой манере, что у Юмы не получается ни злиться, ни обижаться.
— Ему платят, это его работа — приглядывать. А, если не его, то ваша, вы взрослые, а не я, — она огрызается без капли серьезности в голове, и дружный смех мамы и бабушки режет слух ее бушующей натуры. Мама прикрывает ладонью рот, бабуля машет на нее ладонью почти любовно.
— Смотри, как заговорила, а, — бабушкин тон как обычно игривый, и мама не отстаёт:
— Обычно взрослая, независимая, а сейчас внезапно перестала?— у Юмы ни сил, ни желания отпрянуть от их касаний, и она молча позволяет им затискать себя, словно маленького ребенка.
А затем ловит себя на том, что ее взгляд то и дело возвращается в сторону, куда ушли Вад с мелким.
Дело не в недоверии.
Ваду правда хорошо платят, она знает, она сунула свой нос в это ещё когда он только пришел, и, как ни крути, она в любом случае наблюдала за ним, когда он был с ней или Алтаном.
Наверное, Юма потратила гораздо больше времени за наблюдением за ним, чем ей хотелось бы признавать. И теперь смех женщин дома, чириканье птиц, мягкий шум улицы отходили на второй план, куда-то назад, пока она смотрела туда, куда они ушли.
И брови разгладились, и плечи выпрямились, сутулость прошла, стоило только невольно для себя расслабиться. Руки, держащие ручку рюкзака, смягчили хватку, и даже взгляды, направленные на нее от бабушки и мамы, перестали так сильно ощущаться. Конечно, она не знала, как выглядит со стороны. Конечно, она не знала, как ее сведённые в линию губы расслаблялись, стоило только отпустить себя на секунду и забыть о том, что она подросток. Конечно, она не могла почувствовать ни перешептываний матушки с бабулей, когда они, наблюдая за ней, шушукались о том, что, если глянуть на нее сейчас, то вся ее нескладность испаряется и оставляет после себя по природе своей аккуратную, но строгую девушку.
Думали ли они, о чем задумывалась Юма, говорили ли о том, как ей подходил этот задумчивый взрослый взгляд — мало было важно для нее сейчас.
— Пойду к ним, — быстро бросает она, почти сразу же пускаясь вслед вслепую.
Мама порывается сказать куда именно они пошли, чтобы Юма не таскалась попусту по улицам, но бабушка внезапно хватает ее за руку и качает головой с какой-то улыбкой, непонятной для других, но позволяющей Дулсан расслабиться и выдохнуть.
— Эти дети… — фыркает она непривычно для себя, качая головой, и бабуля посмеивается рядом, пихая ее локтем, как недавно она пихала Юму:
— Слишком быстро растут, тиимэ?
Когда Дулсан закатывает глаза, бабуля взрывается смехом громче. Жалко Юма не видит.
Она находит Вада и Алтана у волшебного камня, останавливается, когда они попадают в ее поле зрения, и что-то внутри нее моментально порывается повернуться и уйти, коря себя за то, что она пришла, сама не понимая, с чего вдруг так решила сделать. Только вот Алтан ее уже замечает и все так же громко, в силу всех своих лёгких, орет с другого конца площади, чтобы Юма тоже загадала желание.
Она тут же жалеет о всех своих необдуманных решениях, не рискует даже взглядом просить помощи у довольного ящера Вадика, сидящего на бордюре прямо в своих джинсах и глядящего на них с тем ядовитым выражением в глазах, что она терпеть не может, но что имеет тоже, и потому старается ему в лицо даже не смотреть.
— Что такое, госпожа, неужели в вашем-то возрасте никаких желаний нет? — он лыбится от уха до уха, рука на щеке, локтем упёрся в колено, брови подняты в этом проклятом выражении лица, словно ему скоро на эшафот, а он искренне рад, что может утащить и Юму с собой, лишь бы не помирать одному. Юма почти шипит на него, но Алтан прерывает ее готовую вырваться шпильку:
— Эгэшэ, пошли! Пошли! Нужно встать сюда, закрыть глаза и идти к той штуке! Пошли-пошли!
Он чирикает громче птиц, и его движения, шуршание, шелест его одежды, да даже его нытье, когда он беспрестанно что-то выдает, громче, чем все вокруг, и Юма сдается.
Не может не сдаться, наверное, потому Вад и ухмыляется так.
Потому что на эшафоте не он один.
Юма стоит рядом, держа Алтана за руку, и не может понять, что это за чувство внутри нее такое, теплое-теплое, мягкое, словно облачко, но обжигающее. Что-то, что не даёт ей ругаться на братика, назойливого, надоедливого, слишком громкого, слишком яркого, заполняющего все пространство, кружащегося вокруг, словно на скоростях, бесящего ее, нарушающего ее драгоценное личное пространство, лезущего под самый нос и постоянно поправляющего ее движения. Ей бы наконец научить его, что так нельзя, и вообще он ведёт себя слишком шумно на улице, не одни же они там, надо быть поспокойнее, но язык не поворачивается, и беситься не получается. Только на саму себя за то, что сказать ему ничего не может. Ни отругать, ни по лбу тюкнуть. Алтан улыбается так, что его и ругать грешно. Или может в другом дело.
Просто…
Может быть, если очень глубоко посмотреть, Алтану эта громкость подходит.
Может быть, если перестать прикидываться, что все раздражает, то, возможно, придется признать, что ей это нравится.
Может быть, если набраться сил, получится сказать, что остановить это мгновение было бы неплохо.
Пусть братишка ещё о чем-то рассказывает, пусть потеет от жары и не замечает этого, пересказывая мамины слова, пусть она ещё немного побудет с ними, пока не придется ехать обратно, и, закрыв глаза, будет слушать, как Алтан помогает ей идти прямо, чтобы она точно коснулась точно камня, даже не видя его. Это читерство, Юма думает, не улыбаясь, но, следуя его словам, желание не сбудется так, нужно все проходить самим.
Но Алтан подбадривает ее, «еще чуть-чуть! Ещё шажочек!», и вопит первым, когда она наконец чувствует неожиданную прохладу камня своими ладонями и открывает глаза.
— Получилось, получилось, получилось! – он бегает вокруг, как обычно, радуется, словно ребенок, хотя он и есть ребенок, пытается выпытать у нее, что она загадала.
— Если скажу, не сбудется, — Юма отвечает и жалеет сразу же, потому что чувствует взгляд Вада на себе. Ясный такой, почти складывающийся в предложение.
«Видите?» — смеются его голубые глаза, пока Алтан принимается кружить уже вокруг него, требуя от него тоже пройти к камню, Вад отвечает ему, соглашается, конечно, но не отрывает взгляда от Юмы.
«Вам тоже есть чего желать, юная госпожа, и, сдается мне, желания у нас одинаковые».
Скажи он это вслух, она бы огрызнулась наверняка, потребовала бы не сравнивать ее с собой, натянула бы и так уже натянутую кепку ещё ниже, пускай ниже некуда, но он, конечно, ничего не скажет. У него других дел по горло, вон, нужно маленького господина внимательно выслушать, а ещё камня того несчастного не коснется и расстроит его.
Где же это видано, бесплатные желания на ветер разбрасывать?
Дневная жара уступает место вечерней прохладе, и облака планомерно сгущаются.
Вадим чует дождь, и сразу после махинаций с чудотворным камнем хватает маленького господина под живот, поднимая в воздух, пока тот не очухался и не убежал ещё куда-то.
— Ночью гроза будет, — говорит он неожиданно прохладно. Юма моргает, не отвечает, только молча поднимает с пола свой красный рюкзак, пропуская их вперёд.
— Надо маму предупредить, — бормочет она отвлечённо, глядя под ноги.
Алтан уже очнулся — барахтается под мышкой у Вада и задаёт тысячу вопросов одновременно, и Вад отвечает, куда он денется.
Юма смотрит им в спину, как обычно, и ее нахмуренные брови вновь возвращаются в естественное положение.
Наверняка Вадим замечает ее отсутствие, когда выходит из площадки с камнем. Юма уже не слышит, но, выглядывая из-за угла, видит, как Алтан пытается озираться, и Вад что-то говорит ему, моментально отвлекая от темы.
Все в порядке, если она не пойдет с ними.
Вадиму ведь платят, он приглядит за Алтаном.
Все в порядке, если она чуть-чуть задержится.
Вадик тюкает Алтана в лоб, тот в свою очередь беспомощно тянется укусить его за этот палец, но они уже скрываются за поворотом, и Юма не знает получилось у него или нет.
На небе сгущающиеся облака постепенно превращаются в свинцовые тучи. Телефон настырно звенит — это обычно пишет мама. Наверняка зовёт ее обратно. Юма поднимает взгляд на тучи, и первые капли дождя чуть не попадают в глаза, от чего она морщится, но не уходит.
Глаза цепляются за тот глупый камень.
Юма ни в мистику, ни в желания не верит.
Чтобы чего-то добиться, нужно для этого хорошо постараться, а не просить благословения у камешка.
Юма практична, поэтому такие глупости на нее никогда не имели действия.
Юма молча встает на пару метров подальше от камня и закрывает глаза, подняв обе руки и раскрывая ладони отчего-то как можно шире.
Она может в порывах ветра услышать звук собственного волнения, глупого и бессмысленного.
Юма уже слишком взрослая, чтобы надеяться на кого-то, кроме себя.
На ней халат, красивый, подчёркивающий ее хрупкую фигуру, уже далеко не нескладную, уже вызывающую слюноотделение у взирающих. Ее короткие волосы мягче шелка, а губам необязательно сжиматься в линию, чтобы наводить страх на своих людей. У нее теперь есть подчиненные, коллеги и может даже последователи, она не проверяла. У нее теперь в рукаве не тузы, а стилет. Толстовкам больше нет места в ее гардеробе, как и язвительности в ее тоне. Она больше не огрызается, не отворачивается, не краснеет, не носит кепки, не слушает ничьи приказы, а ее злость перестала быть забавной. В ней много что изменилось за годы, почти все ушло, оставив вместо этого руины или став основой для чего-то, что разрушить будет уже не так легко.
Кроме, быть может, одной вещи.
Той теплой-теплой вещи, навевающей странные, неоднозначные воспоминания, которые забывать жалко, а помнить не то больно, не то приятно до слез.
Все в порядке, если она не пойдет с ними.
Все в порядке, если она не стоит рядом, не держит его за плечо, ничего страшного, пусть она на другом конце света. Юме не нужны ни камни, ни джинны, ни магия, чтобы исполнить свои желания, до тех пор, пока у нее есть силы самой их исполнять. А они у нее есть.
Но, даже если не будут, одно ее главное желание способен исполнить кое-кто вполне реальный, с которым у нее оно внезапно вполне совпадает. Если ее силы иссякнут, если тот волшебный камень сломается, если вдруг небо упадет на землю, она своими руками будет делать все, чтобы загаданное исполнилось. И, даже если ей придется мешать самой себе, то все в порядке.
Ей необязательно держать все в своих руках.
Ей есть на кого надеяться.
На кое-кого, кто хочет того же, что и она.
И, в отличие от нее, у него никогда не будет причин вставлять себе палки в колеса.
Не так ли?
Лишь бы братик…
Ее все такой же шумный, назойливый братик, который ни на каплю не вырос, оставался таким хотя бы ещё чуть-чуть. Пусть ругался бы на нее, злился, пылал и обвинял во всем. Ничего страшного. Но оставался бы таким, каким был в тот момент.
Глупым и маленьким. И, пусть не она, зато там будет кое-кто, кто поможет ее главной мечте сбыться и без всяких волшебных камней.
И Юма улыбается.
Слабая-слабая Юма.
Улыбается.