Зимними вечерами кружились снежинки в воздухе, опадая на еле осевший ранее снег. Холодно. Небо было давно синее, луна красовалась на краю, серебря все вокруг, и ночной Питер завораживал своей сказочностью. Пар вылетал изо рта при каждом выдохе, но тяжелый шарф, обмотанный вокруг шеи и рта, не пропускал его вперед - на голове красовалась плотная шапка с пухом а-ля ушанка, старая, но любимая дубленка плотно прижималась к его телу, руки в перчатках сидели в карманах, не собираясь вылезать.
Он вышел из своей машины припарковавшись у многоэтажки не в самом лучшем районе. Поднял голову к небу.
Конец ноября.
Он приехал домой.
***
Дом - это где раньше мама пекла шарлотку, а бабуля тайком добавляла туда алкоголя. Домом был старый жирный кот по имени Тулуз, ленивый до чертиков, которого любили всей маленькой семьей и всей же семьей баловали. Домом был запах, который кружил по их небольшой квартирке, запах выпечки и киселя, который бабуля варила как лекарство от всего на свете. Домом был ‘Иван Васильевич’ в телевизоре, задрипанная елочка, ковер на полу, инструментал по радио и голос Муслима Магомаева, потому что бабушка в нем души не чаяла, а мама любила хорошую музыку. Дома всегда было чисто, пусть и слегка пустенько, дома он лепил бумажные снежинки на окна, дома его ругали за все подряд и бабуля пару раз дала по жопе за разбросанные обрезки бумаги после его творений. Дома она же подсовывала ему деньги, трепала по голове и долго делала вид, что подарки на новый год принес дед мороз, а не они с матушкой забегались, ища, что бы ему такого дать на главный детский праздник.
Дома ждала мама.
Его дом находился на шестом этаже, он прибавил шаг, опуская шарф пониже - горячих губ коснулся холодный воздух и поросшие за время щетиной щеки тут же порозовели. Вадик вдохнул последний раз глубоко в объемные легкие, открывая дверь в подъезд, и выдохнул уже внутри, косясь на пакеты в руке. В его многоэтажке никогда не работал лифт - он подошёл к дверям лифта, нажал на кнопку и через пару секунд оттуда вышли свободно одетые подростки. Смеялись, но опешили при виде него, наверняка страшного, словно укутанного в девять шуб, и выскользнули, едва он успел им вслед посмотреть. Дракон зашел в лифт и нажал на кнопку восемь. Бабуля боялась закрытых пространств, так что, когда они шли куда-то, где от случая к случаю приходилось пользоваться лифтом, Вадик всегда держал ее за руку, пусть она и ворчала. Они часто вместе куда-то ходили, пока мама работала. Даже просто по гостям. Сейчас уже он по гостям не шел, не к кому, ближайший гость отправлял ему письма - для аутентичности - прямиком из Британии, откуда-то с самого края, где она жила свою безмятежную жизнь. Он был рад за нее, на сколько в принципе мог быть рад, но, так передалось от бабушки, каждый раз хмыкал на такие небольшие весточки, словно пытаясь уговорить себя, что ему ни черта не приятно знать, что эта гребанная нимфоманка ещё его помнила.
На двери его квартиры, прямо в проеме, куда почтальоны бросали посылки, застряло одно такое же письмо. Он вытащил его аккуратно, шелест бумаги в тишине тоже напоминал о доме. Его маме писали письма с разных точек СНГ и мама обожала отвечать на них, каждый раз ужасно счастливая.
Он уехал учиться, а потом в армию, когда был моложе, чем должен был, и мама провожала его, крепко прижав к груди, просила заботиться о себе, не забывать вкусно есть и тоже писать ей, может не так часто, смотря как получится. Он знал, что мог прийти домой в любой момент и нашел бы ее здесь, делающей свои дела, выписывающий очередной рецепт, который пойдет крахом, потому что она опять что-то забудет. У нее будут распущены ее короткие волосы, фартук будет завязан аккуратным бантиком, очки будут висеть на красивой оправе с деревянными бусинами, на фоне будет бурчать кто-то из телевизора, кого бабуля будет слушать с повышенным вниманием, потому что они там все наверняка умные, телевизор же. Она будет шикать, когда Вадик пройдет в прихожую, спуская полный рюкзак на пол, и матушка бросится ему на шею, крепко обнимая и щебеча на ухо. Он обнимет ее и она тут же подорвется помочь ему снять куртку, на что он будет ныть и сам снимет, потому что не ребенок же. Мама напомнит, что вообще-то ребенок - ее ребенок, и Вадик выдохнет на это шумно, а потом ухмыльнется и наконец зайдет домой по-человечески. В тепло.
Он наконец оторвал взгляд от письма Джессики в своих руках, нажал на дверной звонок. От двери несло запахом сладкого вина, за дверью вместе с суетливым топотом ног зазвучали ругательства на бурятском, но он не мог им привычно улыбнуться. Свет вылезал из-за щелей, красивый, золотой, дверной глазок находился прямо на уровне его глаз и Вадим не мог прийти в себя, чувствуя как зрение размывается.
Он не написал маме ни одного письма. Он не знал, что писать, он садился, хватал карандаш и слова убегали из головы, оставляя его с пустотой наедине, он валялся на кровати в своей части по ночам, и не мог ничего придумать. Он ожидал, что подождет пару годиков, придет как раз к зиме и она с бабулей встретят его, как встречали после школы.
И когда Вадик приехал, его встретили только пустая обчищенная квартира и, два договора с ритуальным бюро. А спустя время он уехал на задание ЧВК и босс еще долго удивлялся, почему Вадику приспичило поехать в один из самых опасных точек через неделю своего первого заслуженного отпуска.
Когда дверь открылась, а в проеме, в золотом свете, встал Алтан, влажное, все это время висящее на его коротких светлых ресницах, потекло вниз по щеке, капая на дубленку. И Алтан замер, меняясь в лицо от ворчания с «кого принесло?!» до шока осознания.
Его растрепанные волосы валялись в тугом пучке на плече, его очки на красной оправе поломались на переносице и ему было слишком лень покупать новые, так что он склеил эти. Его губы были искусаны и потресканы от холода, хотя он всегда ругался на Вадика за то, что тот не использует гигиеничку, когда может. На нем был свитер в несколько раз больше нужного размера, разноцветный, висящий на нем самым красивым мешком на свете. На нем были его любимые черные вельветовые штаны, черные зимние тапочки, мягкие, большие. На его руках была земля и от него пахло землёй тоже. Влажной, рыхлой.
От него пахло теплом.
Светом, включенными гирляндами, шоколадом с клубникой, пахло фильмами и “Один дома”, пахло цветами посреди зимы, первыми подснежниками, которые еще не взошли, пахло выпечкой и орехами, хвоей от елки в доме, пахло новогодними игрушками, пахло ворчанием, пахло любовью.
Пахло местом, где он чувствовал себя любимым.
Местом, куда он возвратился впервые зная, что там не пусто, что вместо голых стен там постеры и украшения, что вместо пыли будут свечи, ароматические палочки, косметика, парфюмерия, бутылочки лака, резинки для волос. Местом, от которого он впервые дал кому-то ключи, местом, в котором он никогда надолго не оставался, предпочитая квартиру в Гонконге.
Его слезы стекали по щекам, пока он не мог, не пытался, понять почему они текут. Они накрывали друг друга, словно волны, но он не мог думать о чем другом кроме того, как выглядел Алтан:
Выглядел воспоминаниями детства.
Выглядел домом.
— Вадик?... - голос Алтана пронизывал каждую клетку его тела, магнетизирующий, сбивающий с ног.
Его голос был пением ангелов, его нежные руки, притянувшие Дракона внутрь, ощущались шелком на голой коже. Его волнение было поцелуями в чувствительную душу, его глаза были пролитой кровью, огнем, красным сигналом светофора, его глаза были рубинами, земляникой в бабушкином саду, красной помадой на рубашке. Его глаза были светом зари. Вадим наблюдал эти глаза много миль вдали, ожидая рассвет. Вадим наблюдал эти глаза, убивая людей, и видел их перед собой, заходя домой, просыпаясь по утрам.
Дверь за его спиной оставалась открытой и их могли видеть соседи, но это вино в радужках напротив уже опьянило его.
Губы Алтана на вкус были вишней.
Прижиматься к ним как пить воду, как дышать, как спать долгими ночами, как смотреть на звезды - бесконечно, и никогда не устать. Придерживать его за щеки как держать в ладонях Святой Грааль, чувствовать его ладони на своей одежде как быть закрытым за тысячами стен, куда ни одна зараза не пройдет. Влага с его глаз, слезы, касаются щек Алтана, и это как делить с ним одну кровь на двоих, как быть связанными по рукам на ногам. Царапать его нитками со своего шарфа, стоя в обуви и куртке, и целовать. Целовать, пока ресницы не перестанут дрожать, пока глупое дыхание не восстановиться, пока он не сможет снова посмотреть ему в лицо, пока не надышится им вдоволь - никогда.
Лоб ко лбу, Вадик не чувствует ни холода, ни тепла, ни жизни вокруг себя, его шапка падает с головы, а Алтан смотрит на него и гладит по светлым волосам, улыбаясь кротко. Ни единого слова не сказав. Он благословение. Принятие со всеми колючками, понимание до самой последней строчки истории, поддержка под спину, нежность из тех, о которых мечтать нельзя и верность из тех, о которых мечтать вредно. Он счастье в одном человеке, сконцентрированная жизнь, мать-природа.
Он семья.
Он целует снова так, как никто не целовал, как никто никогда не будет, он встречает так, как никто никогда не встречал, он любит так, как никто больше не полюбит. И Вадик отдается на его волю целиком и полностью, к черту забывая про все предохранители. Нет никаких отходных путей от этих рук, не переставших гладить его затылок. Нет никаких запасных ходов. И, если его отпустят, он умрет, но он не будет ни на одну секунду жалеть об этом.
И большой страшный Дракон плачет, переходя в смех от абсурдности ситуации. Алтан смотрит на него, с улыбкой на губах, не приторной, слегка язвительной, но боги, если не лучшей на свете. Вадик вытирает слезы и Алтан помогает ему, почесывая короткими ногтями по щетине.
— Я выгляжу так тупо… - хрипит Дракон, снимая дубленку. А Дагбаев только качает головой:
— Не тупо, - голубые глаза смотрят в алые, те посмеиваются над ним, - ты выглядишь хорошо. Только ботинки сними. - он поправляет свои сломанные очки на носу, отходит на пару шагов. - В грязном дальше не пущу. Я только полы помыл.
Смех срывается с губ сам собой, глупый смех, но Вадик стаскивает обувь вяло и, закрыв наконец входную дверь, проходит домой. Где яркий свет, шумит телевизор обо все подряд, где новая искусственная елочка пускает красивый аромат, где Алтан убирает свои белые цветы в горшках подальше и стаскивает очки, чтобы бросить их на стол. Он говорит что-то, что-то про поесть, но Вадик не слышит, ставит пакеты на стол и забывает, что внутри - горячие пышки с заварным кремом. Его гонят мыть руки, и он слушается беспрекословно.
И растворяется в этом доме, как растворяется сахар в горячем чае, который ему заваривают на ноябрьский холодный вечер в их теплой квартире, пока за окном царит ночь и садится на асфальт веселый снег.
— Мы поговорим потом об этом, - Вадим слышит, вытирая ладони. Алтан на кухне, Вадим его не видит, но чувствует. - Даже не думай улизну
ть.
Он согласен на что угодно, если этот вечер будет не единственным.