милашка

Джисон милашка. Он правда-правда «милый», «симпатичный», «хорошенький» и ещё тысяча синонимов к этим словам, но никогда — буквально никогда — «красивый». Это словно дурное проклятие, из-за которого в любого, кто решит, что Хан Джисон красивый, тут же ударит молния и испепелит на месте.

Это всегда так было: в детстве его трепали за щеку, приговаривая какой же он замечательный мальчишка; в подростковом возрасте девочки из параллели мило хихикали, стоило Джисону попытаться с ними заговорить, и ворковали над ним с приторно-сладеньким «какой ты хорошенький»; теперь он студент, а реакция остаётся той же. Ну, почти.

Со временем к «милый» и «забавный» добавлялось «глупый», «странный», «тормознутый», «шумный», «приставучий» и прочие слова, что иногда люди бросают не подумав, но — но — они всё равно запоминаются теми, кому адресованы. У Джисона они в голове застревают даже без его заинтересованности в них. Он ведь, напротив, старается забыть каждое из слов, но те, словно пустив корни, никуда не собираются уходить.

Вопреки надеждам, «красивый» среди них не фигурирует.

Это не бьёт по самооценке так, как могло бы ударить кого-то другого — в конце концов, Джисон с детства это «милашка» слышит в свой адрес, так что он прекрасно представляет, как его люди видят. К тому же, в юные пятнадцать ему было глубоко поебать на всё, что там со стороны в него летит, и он, гордо расправив грудь, считал себя самым-самым охуенным. Взросление и социум с него спесь сбили очень и очень быстро, так что к двадцати годам от той версии «я самый распиздатый и классный» Хан Джисона не осталось и следа, даже воспоминания подстёрлись, а те, что остались, были пыльными и мутными.

Ему говорили всякие «классно выглядишь», а ещё, проницательно окидывая взглядом, докидывали «красивый» его близкие друзья, но всё это… оно ведь, словно одолжение, что ли? Нет, скорее как что-то, что друзья делают друг для друга: например, покупают любимую газировку, обнимают, когда грустно и, вот, бросают комплименты и сыплют флиртом.

Джисон, к своему сожалению и вопреки иногда возникающим на переносице своим очкам, слепым не был, так что прекрасно знал, что такое «красиво». Его лучшим другом был Хван Хёнджин, с которым они рядом сидели жопами в песке в детстве, потом, в пубертат, возмущённо друг на друга пыхтели, пытаясь поубивать, а после, по величайшему сценарию тупой дружбы, соскребали последние деньги на пиццу, когда стали студентами и слиплись в почти одного человека с одной клеткой мозга пополам. Хотя Сынмин, с сомнением оглядывая их двоих, иногда замечал, что, возможно, пополам они делят не целую мозговую клетку, а только её половину.

Впрочем, это всё неважно!

Важнее то, что помимо Хёнджина, который был красив, словно сбежавшая с показа модель… К слову, про это вот самое. Джисон и правда всю жизнь (ладно, может меньше, но не мешайте ему быть максималистом) был уверен, что Хёнджин однажды подастся в модельное и будет ему названивать ночами, драматично шмыгать носом и просить привезти ему что-нибудь из фаст-фуда, когда ему будут надоедать диеты. Вопреки всему, Хёнджин оказался на истории искусств, иногда поднывая, что стоило пойти на графдизайн.

Когда растёшь рядом с человеком, чьё лицо подойдет для рекламы чего угодно, то обязательно задумываешься над тем, что у тебя роль подружки той самой главной героини. К тому же, к Джисону действительно не раз и даже не десять подходили для того, чтобы взять номер Хёнджина или попросить с ним познакомить. Так что такой сценарий Хан действительно успел прочувствовать на своей шкуре, а не только увидеть в экранчике смартфона.

Да, Хван Хёнджин был преступно красив, местами беспросветно туп, а ещё безмерно драматичен.

И снова к красоте: ещё Джисон дружил с Феликсом. Он тоже был невыносимо красив, но по-другому: словно эльфийский принц. А ещё был настоящим ангелом, а не занозой в заднице, как некоторые, упомянутые ранее. Джисон обожал Феликса, называл своим сентябрьским близняшкой и не чаял в нём (и его выпечке, кстати, тоже) души.

С ним он познакомился не так давно, как с Хёнджином — всего лишь в начале первого курса, но привязан был ничуть не меньше.

И, само собой, он никогда не был слеп. Его друзья были словно божества, которых кто-то случайно выпустил погулять, а Джисон был… милашкой. Его не угнетало это так сильно в его двадцать, ведь осознание того, что генетическая лотерея будет действительно похуже русской рулетки, не было чем-то, что не достигло-таки его мозгов. Однако, обидно иногда становилось. До мокрых глаз, скулежа в подушку и отчаянных попыток забить обезвоживание после истерики бесконечными кружками воды на кухне в четыре утра.

Он встречался и с девушками, и с парнями; он не считал себя самым безнадежным вариантом на планете; он знал, что не так уж плох. Но это всё было совсем не тем.

Джисон лениво разлепляет глаза, чтобы выяснить, почему же его перестали гладить по волосам, и безбожно зависает, забывая обо всём на свете, когда утыкается взглядом в искрящуюся смехом улыбку.

Ах да.

Еще он знал Ли Минхо.

Это всё было случайно: Джисон заблудился в четырёх стенах, мечась между двумя аудиториями, на которых не было табличек, а Минхо, вежливо улыбаясь, указал ему нужную дверь. Позднее оказалось, что между ними всегда было всего одно рукопожатие, но едва ли это имело значение тогда, когда они уже познакомились.

Джисон не проводил особо много времени с Минхо, но судьба всегда сталкивала их по поводу и без. Она толкала их друг к другу с упорством ребёнка, которому очень хотелось соединить несколько деталек своего конструктора воедино, иногда возводя до абсурда комичные декорации вокруг. Например, однажды они встретились в общаге, когда Минхо перепутал корпуса, ища Чана, а Джисон застрял возле дверной ручки у входа на лестницу, потому что за неё зацепился брелок рюкзака.

Их общение всегда было лёгким и ненавязчивым, без глупых пауз и вынужденных, едва выдавленных, словно остатки пасты из тюбика, реплик и смешков. Они обсуждали всё: погоду, новые серии «магички», кричащих котов, цены на готовую еду, странное расположение корпусов вуза и многое-многое другое. И обсуждали так, словно проводили дни друг с другом напролет с того самого времени, как Хан сидел в песочнице с Хёнджином, пытаясь лопаткой угодить в кулич Хвана и сломать его. Словно Минхо тоже прошёл с ним этот долгий путь от песка в трусах до покупки банки энергетика на двоих, потому что денег на собственную баночку для каждого не хватает.

Но это, на самом деле, было не так. Минхо был тем, с кем Джисон пересекался только волею случая, не ища его нарочно никогда и нигде. Возможно, это уже нельзя было полноценно назвать тем, что отдано только в руки судьбы, ведь Хан, зная где может оказаться его хён, никогда не шёл туда. Он говорил «если оно должно произойти, то произойдёт и само по себе, без моего участия», а потом, сломя голову, нёсся в противоположную сторону, словно так не было неудобнее, и дальше. Словно он не выбирал сделать в десять раз больше шагов, лишь бы избежать встречи, которая точно бы произошла, если бы он пошёл обычным путём. Словно он не пытался ставить подножки своей судьбе, приговаривая, что никак и ни на что не влияет.

Возможно, потому что Ли Минхо был слишком хорош, и Хан просто боялся себя и последствий.

Минхо всем своим существом напоминал и кота и кролика разом. Кролика, конечно же, за счёт верхних резцов, очаровательно выглядывающих из-под верхней губы, а ещё своими этими блестящими тёмными глазами. В остальном это был самый настоящий кот, с его грацией, с его неповторимым взглядом и привычкой чуть склонять голову. И, ох, моргать. Много моргать. Джисон где-то вычитал, что коты медленно моргают тому, кому доверяют, и, как дебил, провернул нечто подобное, смотря на Минхо. Тот, кажется, смотрел вообще в другую сторону, так что вся затея пала крахом.

И, по правде говоря, Джисон никогда бы не решился повторить это ещё раз, потому что — почему? правильно — боялся себя и последствий.

Это всё с самого начала было странным. Как минимум, потому что Хану никогда не нравились коты так уж сильно, ведь он был скорее собачником. У него даже дома, у родителей, был очаровательный пёс. Коты? Нет.

Конечно, он всегда любил животных, всех без разбора, но к котам слабости особой не питал (кроме, разве что, милых видео с котятами, но это вообще приём запрещённый). Но Минхо был Минхо, так что все кошачьи привычки становились донельзя привлекательными.

И да, возвращаясь к красоте. Привлекательность — не то слово, которым можно было так просто описать Ли Минхо. Он был действительно каким-то нереальным. У него были волосы цвета лаванды, которые постоянно кончиками лезли в глаза (Минхо частенько приговаривал, что пора бы взяться за ножницы), трогательная родинка на самом кончике крылышка носа и, конечно же, улыбка, что заставляла не то ноги подгибаться, не то сворачивать все горы на пути. Минхо был мягким, словно масло, но легко отвечал на грубость и подколы, если того требовала ситуация.

Он был если не идеалом, то слишком хорошим, чтобы быть просто человеком. В голове Джисона то и дело рождались теории, что Минхо таскает в карманах волшебство, ведь иначе… иначе это всё не могло объясняться. Весь Ли Минхо не мог иначе быть объяснённым, всё его существование.

Джисон видел, возможно, людей красивее, а его версия помладше и вовсе бы ни за что бы не вписала Ли Минхо в список «мужчины, подходящие под мой типаж», но двадцатилетняя версия внутренне захлёбывалась и возносила молитвы. Нынешний Хан Джисон совершенно точно готов был уткнуться носом в подушку и глухо визжать, дрыгая ногами, как маленькая девчонка.

И, что ж, да, именно у этого кошачьего великолепия Джисон лежал всю тусовку головой на коленках и сейчас собирался громко возмущаться, что Минхо перестал гладить его по волосам. Они были именно в этой части таймлайна.

— Хён? — Джисон слегка прикрывает глаза, продолжая разглядывать чужую улыбку. Возможно, за него это делает, на самом деле, та гремучая смесь из алкоголя и газировки, которую он потягивал у входа в самом начале этой тусовки, но ему сейчас так поебать. Алкоголь придал смелости, так отчего же этим не воспользоваться и не посмотреть на красивое лицо своего хёна? На эти кроличьи зубки, в улыбке смотрящиеся просто разъёбно в высшей степени?

Минхо тут же опускает взгляд на его лицо.

— Да?

Джисон хочет сказать: «Почему ты не гладишь меня по волосам?». Джисон говорит:

— Я красивый?

Это рождается быстрее, чем успевает пройти хотя бы одну степень обработки механизма под названием «обдумывание моих блядских слов, вылетающих изо рта» в голове Джисона. Наверное, самый главный его таракан вытолкнул это своими лапками, уже уставший от гнёта всех тяжёлых мыслей.

Минхо, кажется, не раздумывает и секунды. Улыбка внезапно перестаёт искриться, но становится теплее, нежнее. Он осторожно гладит Хана по волосам, спускаясь ниже, чтобы большим пальцем погладить щёку.

— Конечно, Хан-и. Самый красивый.

И Джисон, на самом деле, ломается. Он не знает, как ему это распознавать: как тот самый дружеский флирт, поддержку, что всегда выдавали ему в дозированных количествах Хёнджин и Феликс, с каким-нибудь миленьким «хорошо выглядишь, просто лучше всех» или как… как нечто другое? Можно ли воспринимать это всерьёз или же это проглатывать как те практически самостоятельно вытянутые комплименты, которые ему ответно отдавали во всех прошлых отношениях, когда он шептал искренние слова?

Вопреки надеждам на облегчение, Джисон находит в себе ещё больше вопросов и лопату для закапывания себя на уровень глубже, в подарок.

*

Он снова ходит окольными путями, заучив расписание Минхо наизусть даже лучше, чем своё. Джисону не нравится сама мысль, что они могут столкнуться, что могут стать намного-намного ближе, чем уже есть, потому что тогда все плотины Хана просто прорвёт.

Весь Джисон не про «пожалейте меня, я такой грустный и несчастный! ну же, скажите, что я красивый!», вовсе нет. Он про тихое тление, когда из зеркала глядит тот самый «милашка», которого ласково треплют за щёку и которому сладко улыбаются, а он улыбается в ответ. Он не про трагедии и катастрофы — он про маленькую глухую комнату, где прячешься, чтобы тихо поплакать в себя, уйдя под одеяло.

Конечно, его друзья не дураки и не слепые. Хёнджин и Феликс часто говорят ему хорошие слова по поводу и без, просто вот так: «ты сегодня превосходно выглядишь», а потом снова утыкаются в свой телефон, или тетрадь, или салат, или что-там-у-них-ещё. Джисон же всегда глупо хихикает в ответ, ну, или может иногда чуть смущённо улыбается, выдавая стандартное «да ладно вам!», всем своим видом при этом пытаясь показать «давай, продолжай». И эта игра достаточно проста и хороша; она даёт чувство стабильности и заземления под ногами, она даёт Джисону шансы не свалиться куда-то.

Но порой, сидя напротив окна в своей комнате, а может на паре, смотря на доску, а может в кафе, рассматривая льдинки в американо, а может где-то ещё… где угодно, на самом-то деле. Вот там, в этом самом где угодно, Хан чувствует, что всё — его маленькая зарядка иссякла. И всё, чего он хочет — ткнуться носом в чужое плечо и прорыдаться громко-громко, голося, словно малый ребёнок.

Джисон не плакса (наверное) и не такой уж любитель драмы, но когда проблемы копятся, когда всё складывается в огромную-огромную кучу-гору, то иногда случается так, что эта гора на тебя сваливается, когда не успеваешь отбежать. А Джисон, по правде говоря, никогда не был хорош в физкультуре, так что отбежать не успевал никогда.

Ему малодушно хочется, чтобы ему тоже говорили, что он красивый, что у него невероятные глаза и очаровательная улыбка, что он, когда дышит, делает одолжение всему миру (это, кстати, дословная цитата про Хёнджина). Это, наверное, немного по-детски, но кто вообще может его осудить? Он вырос рядом с Хёнджином, всегда получая снисходительное «хорошенький», выслушивая огромные оды про друга как просто находясь рядом, так и для того, чтобы передать этому самому другу от очередной поклонницы.

Может, он тоже…

— Эй, — Сынмин трогает его плечо, возвращая в реальность, и Джисон вздрагивает всем телом, лишь чудом не переворачивая задетый рукой стаканчик с кофе. — Мне кажется, тебе стоит мне что-нибудь рассказать.

Хан смотрит на друга внимательнее, чем обычно. Сынмин, вообще-то, вроде из тех, кто много ворчит на откровения, отмахиваясь от всей их шайки любителей посопливить, как от назойливых мух. Но Джисон его уже успел раскусить — возможно, только потому, что Сынмин раскусил его раньше и просто позволил Хану сделать нечто ответное — Ким был очаровательно взволнован проблемами друзей и заинтересован в том, чтобы помочь. Всегда. Даже если выглядел так, словно скорее вспорет себе запястье ложкой, чем дослушает до конца очередную жалобу.

— Я красивый? — вот так, в лоб, Джисон задаёт этот вопрос и своему другу. Точно так же, как пьяным задал Минхо, лёжа на его коленях, и, что-то ему подсказывает, возможно задаст ещё кому-нибудь. Возможно даже ни раз.

Сынмин не выглядит удивлённым от слова совсем. Он продолжает осторожно тыкать вилкой свой салат, стараясь не дать овощам упасть за пределы тарелки, пока он размешивает соус. Если бы Джисон не знал его, то решил бы, что Сынмину глубоко поебать на происходящее, а особенно на чьи-то душевные метания.

Но это не так.

Сынмин домешивает салат, оставляет вилку там же, где закончил, а потом поднимает взгляд.

— Что для тебя, красота, Сон-а?

И, как всегда, подставляет подножку. Конечно, он всегда ловит каждого из тех своих друзей, кому словесно подставил её, но прежде они все чувствуют себя так, словно их столкнули со скалы в бездну. Именно так вёл разговоры Ким Сынмин, иногда доводя своих друзей до слёз, пусть никогда не делая это с целью причинить боль.

Красота… Джисон хмыкает, толкая трубочкой почти растаявшие льдинки в его стакане. И правда, что же? Наверное, Хёнджин, который выглядит изящнее, чем что-либо, что Хан видел в своей жизни (ну, пока он, знаете, не начинает двигаться — Хван обладает удивительной способностью собирать все углы, путаясь в конечностях). А может Ликс, от солнечной улыбки которого, пожалуй, могут распуститься даже мёртвые цветы.

Джисон кусает губу, заставляя мозг работать, и не успевает притормозить, когда влетает с разбега в мысли о Минхо, едва успев сказать себе глупое и бессмысленное «о боже, нет». Он думает о том, что красота — блестящие глаза Минхо, когда тот говорит о своих котах; красота — искрящиеся улыбки Минхо, когда он взаправду наслаждается разговором; красота — изящные кошачьи движения Минхо, где бы он ни оказался и что бы ни делал; красота…

Шумного вздоха и капельки самоконтроля оказывается достаточно, чтобы привести себя в порядок, чтобы дёрнуть ебучий стоп-кран мыслей о Ли Минхо.

Надо себя отвлечь.

Джисон в поисках, видимо, ответа, оглядывает столовую и задерживается взглядом на Сынмине.

Он вообще-то тоже очень красивый. Не так, как Хёнджин, буквально притягивающий чем-то к себе, и не так, как Феликс, — принц лесных эльфов, и не так, как Минхо. Тут Джисон останавливается просто на этом утверждении, запрещая разгонять себе мысль про хёна дальше — он не выберется второй раз подряд из этого болота.

Хан задумчиво мычит, окидывая Сынмина взглядом — тот не ест свой салат, а сидит, подперев подбородок рукой, и просто ждёт.

Да, красивый. Надо же, он окружён красотой со всех сторон, а сам просто милашка. Отстой.

— Хёнджин, например? — Джисон подаёт голос неуверенно, а Сынмин тут же давит довольную улыбку. Очевидно, предсказывал такой ответ.

Однако, отвечать он не спешит — медленно ворошит салат снова, иногда насилуя кусочки капусты зубцами вилки, просто чтобы занять себя чем-то, и словно проверяет Джисона на прочность. Хану на секунду кажется, что он попал на сеанс какой-то очень давящей психотерапии, даром, что Сынмин учится и близко не на схожем направлении.

— Хёнджин, к твоему сведению, терпеть не может говорить про свою внешность, Сон. И ты это знаешь лучше, чем кто-либо из нас.

Капуста хрустит под зубцами вилки почти оглушающе, пока Джисон пытается понять, что же Сынмин ждёт услышать. Хотя, судя по изучающе-довольному прищуру на чужом лице, он уже получил всё, что хотел, и просто тянет время. Так, как любит делать. Препарирует каждого, кого удастся. Ебаный маньяк.

И да, конечно, Джисон знает о нелюбви Хёнджина к разговорам о собственной внешности, но разве это умаляет то, что он ебучий идеал, которого только чудом никто не выловил в модельное? Ему кажется очевидным, что нет.

Сынмин хрустит капустой.

— Так вот, если Хёнджин не считает себя красивым, то как мы с тобой тогда будем выяснять, что же такое красота?

Джисон недоверчиво хмурится, пытаясь высчитать, когда же за эти недолгие секунды Сынмин успел приложиться головой, да так сильно. Они же вроде сказали лишь о нелюбви к разговорам, не к собственной внешности, разве нет?..

— Сынмин, я понимаю про разговоры, но… Хёнджин же красивый — это факт. Если бы я видел то, что он видит в зеркале…

— Откуда ты знаешь, что он там видит?

И вот так их разговор приходит в тупик. Джисон пялится на Сынмина, а тот довольно жуёт свой салат, делано теряя интерес к диалогу. Ощущение такое, словно он подарил Хану ещё одну лопату для закапывания себя поглубже, вдобавок к тем, что стопкой лежали где-то возле ямы, уже выкопанной. Словом, всё весьма явно отсвечивало пиздецом.

С другой стороны, как Джисон может резко передумать, если все те годы, что он провёл бок о бок с Хёнджином, он слышал про себя лишь то, что милый, когда друг получал бесконечные «красивый»? Звучит как ебаное безумие, и никакой Ким Сынмин, как бы он ни был могущественен в своих вопросах в лоб, не сможет помешать ходу мыслей Джисона.

Но, если бы Хан мог рассеянно оглянуться внутри своего черепа, как делал всегда, ища что-то, то лопату, подкинутую ему разговором с Сынмином, он всё же бы обнаружил.

*

Девчонка на тусовке довольно хихикает ему в шею «такой красивый», заставляя мозг коротить. В её словах ни капли искренности, скорее, лишь попытка поддержать атмосферу, а у Джисона, к их общему разочарованию, оказывается уже выработался какой-то триггер на всё, что с красотой связано. Он тут же отстраняется, растерянно смотря на чужое лицо, и замечает, что девчонка, пожалуй, не смогла бы даже под страхом смертной казни описать, как же точно выглядит Джисон. Ведь в помещении дерьмовое освещение, а в девчонке явно что-то из тех дрянных смесей с кухни, что кто-то гордо прозвал коктейлями.

Что он вообще тут забыл и на что надеялся? Джисон тихо смеётся сам над собой, весьма разочарованно и нервно. Он ведь знает ответ — ответы — на вопрос.

И список с заглавием «ответы» до тупого прост: сбежать, спрятаться, услышать от кого-нибудь что-то кроме «милашка», а ещё ни за что не встретить Минхо-хёна в тот день, когда кризис набирает обороты. Последнее, чего Джисону бы хотелось тогда, когда на его воображаемую гору водружаются новые и новые коробки — встретить того, кто делает его ещё слабее, чем обычно.

Он проводит на вечеринке совсем мало времени, успевая утащить пару кусков пиццы и запить их чем-то приторным, что пьяный пацан, кричащий ему в лицо, назвал пина коладой. Джисон раньше пил пина коладу и точно знает, что сегодня это была не она. Впрочем, бог со всем с этим — ему хочется, блять, домой. В родную комнату общаги, где Хёнджин наверняка возится с очередным сайтом, выискивая сканы картин.

Он почти скулит от мысли о том, что мог бы сейчас грустно сопеть рядом со своим самым близким человеком, а не получать новый виток кризиса. Господи, и чего он сюда только попёрся?

Следуя прочь из квартиры, он проверяет телефон, выискивая, не потерял ли его Хёнджин, но контакт с нежным «глупый хорёк» даже не висит в сети. Это неплохой знак, ведь означает, что пока что его друг занят и не волнуется. Джисон довольно улыбается, проверяя остальное, и чувствует небольшую тошноту, когда видит цифру два напротив вполне красноречивого «котячий хён».

Ну, он хотя бы его не встретил лично. Это уже победа.

К тому моменту как Джисон всё же открывает диалог, он обнаруживает себя за пределами квартиры, вжимающим кнопку лифта. Минхо не написал ему ничего особенного, лишь прислал видео с двумя котятами, вдогонку кинув «когда мы?».

«Ничего особенного» — уверяет себя Джисон. Уверяет, а сам параллельно пытается припомнить норму пульса, когда касается кончиками пальцев своего запястья, пытаясь нащупать биение. Несмотря на все попытки Феликса его научить этому, он всё же проваливается и просто пытается отвлечься на что-то ещё.

Действительно, а когда они? Когда они тоже будут дурачиться вот так смешно, слипшись в комочек, словно те котята с видео?

И он дрожит, сам не понимая от чего. На деле ведь между ним и Минхо драмы нет никакой. Джисон сам себе всё придумал: сам задался вопросом про красоту, сам подогнал к этому определению имя хёна, сам выкопал ещё уровень своей ямы, напоминая себе, что он лишь «милашка». Всё звучало бы для стороннего человека как бред, звучало бы как повод покрутить у виска пальцем, присвистнув от охуевания. Однако, к сожалению, никто сторонний этого не слышал. В этом и была проблема — Джисон молчал.

Молчал и копал с усердием могильщика, которому за это платят, яму внутри себя. Потому и дрожал невесть от чего, раз за разом воспроизводя в голове то видео с котятами.

*

С тусовки, где Джисон лежал у Минхо на коленях, проходит целая вечность. Они почти не пересекаются за это время, но это абсолютно никак не мешает закапывать себя поглубже, гоняя внутри черепа вопрос «а красивый ли я?». Ответ на этот вопрос помог бы Джисону ответить на ещё сотню вопросов по поводу Минхо, но был слишком сложным для того, чтобы с ним разобраться. А потому и все вопросы, связанные с его хёном, тоже оставались неразрешёнными и давили-давили-давили.

Джисон гляделся в зеркало, тыча пальцем в свои щеки и пытаясь улыбнуться. Он склонял голову то к одному плечу, то к другому. Он вертелся всеми сторонами. Яма становилась глубже. В голове всё ещё горело то самое «милашка». Нечто, убедившее Джисона в своём мнении, свалилось на него с грацией слонёнка, когда Чан, увидев его позавчера за обедом впервые за последние недельки полторы, оттаскал его основательно за щёки, воркуя и довольно приговаривая: «Какой же ты милашка». Милашка, черт возьми. А потом всё тот же Чан присвистнул, увидев на Хёнджине новую рубашку, и бросил уже привычное: «Разъёб, Хёнджин, ты выглядишь как амбассадор модного дома».

Да, а Джисон был всё ещё милашкой. Тоже, кстати, в новой рубашке. Это не было плохо, на самом деле, а Чан и вовсе не хотел никого обидеть, но это было тем, что сверлило мозг уже столько лет, что было просто невыносимо.

Джисон сверлит взглядом стену их с Хёнджином общажной комнаты пристально и внимательно, словно что-то выискивая. Ох, блять, как же он тоже хочет получать ебучее «красивый» и быть уверенным в том, что с Минхо всё получится. Как же он мечтает просто смотреть в зеркало, не видя в нём ничего, что можно было бы назвать только милым, и на этом всё.

Со стороны кровати Хёнджина раздаётся тихий чих, выводящий из транса.

На самом деле, вот такие выпадения из реальности в последнее время стали частыми гостями, словно, разворошив свой кризис, Джисон заодно подписался на приключенческий тур по всем уголкам своего подсознания, в который его выдёргивали буквально каждую свободную минуту. Наверное, с этим стоило что-то сделать — например, поговорить. Рассказать, блять, хоть кому-то о том, как каждое «такой ты милашка» тянет к земле, как он хочет тоже слышать больше слов про свою красоту (если она есть, в чём Джисон был уверен меньше с каждым днём), как и его друзья. Это ведь нечестно, что он получает одни только «хорошенький», словно он… словно получает снисхождение. Что-то вроде: «Знаешь, Сон, вот Хёнджин — он да, он просто вау, а ты… ну, ты милый». Словно глупые детские отмазки, когда ты не хочешь обидеть признающегося тебе в чувствах и бросаешь то самое: «Прости, дело не в тебе, ты правда хороший, но…» и несёшь что-то псевдоутешительное. Словно никто ничего не понимает.

Джисон цепляется взглядом за свои ногти, что обещал себе перекрасить целую вечность назад — не ту, конечно, вечность, которую лежал на коленках у Минхо, но тоже давненько. Он даже купил себе лак, когда спешил с пар в общагу, и едва заставил себя побежать в закрывающийся магазин по отвратительной погоде, преодолевая морось и хлюпанье кедов.

Он смотрит на Хёнджина, что-то усиленно ищущего в ноутбуке, такого тёплого и родного, в глупой огромной футболке, которую он откопал в каком-то секонд-хэнде с лозунгом, что будет её чуть ли не как тряпку использовать, а в итоге ходил в ней всюду. Такого смешного с хвостиком и кучей заколочек, щурящего усталые глаза. И, по правде говоря, Джисону даже немного легче.

Неважно, куда он себя загонит, ведь рядом будет Хёнджин — его опора и поддержка, его любимый и родной глупенький хорёк, умеющий раздуть драму из ничего.

Он проглатывает остатки своей подступающей панической атаки, когда откручивает крышку на новеньком лаке, прислушиваясь к тихому мычанию Хёнджина. Сложно точно сказать, что же там конкретно звучит среди мычания, но Джисону всё равно безумно нравится. В конце концов, он дома, когда рядом с Хваном, с таким вот слегка нелепым и мягким, мычащим очередную песню, что ему заела.

Джисон, утерев край кисточки о горлышко бутылька, осторожно мажет по ногтю и… и застывает на месте, чувствуя подступающую к горлу тошноту. Господи, он ещё никогда не чувствовал себя так дерьмово от простого, блять, лака. И плевать, что дело не в нём; плевать, что виноваты не блёстки, которых, по плану, быть не должно, ведь именно оно и становится его «чайной ложкой».

Он медленно ведёт кисточкой дальше, чуть подрагивая от подступающей истерики. Чуть хлюпает носом, что становится влажным, и сдвигает руку в сторону, лишь бы слёзы, капающие из глаз, не упали куда-нибудь на ноготь, смазывая и без того неудачную картинку происходящего. Джисон смертельно устал, на самом-то деле.

Ему и правда хочется услышать, что он красивый. Хочется увидеть восхищение в чужих глазах. Он может хоть разочек выйти из тени же, да? Однажды ведь ему скажут, что у него невероятные глаза?

— Сон-и? — Хёнджин подаёт голос после очередного хлюпа носом, и, не услышав ответа, вовсе подрывается. Джисон слышит, как он мельтешит сзади, оглаживая его трясущиеся плечи и лаская дрожащие лопатки. Вот он, финиш, прямо здесь, у старенького общажного стола, на который капнул чёрный с блядскими блёстками лак. Именно тут сломался Хан Джисон. — Не молчи, родной, скажи хоть слово.

И Джисона прорывает окончательно: он зарывается пальцами в волосы, не заботясь, что на некоторых не просох лак, пригибаясь к столу, и рёвет. Воет, словно раненый зверь, и трясётся, пытаясь выдавить хоть слово, но все попытки пропадают в никуда. Он хотел бы, наверное, сказать Хёнджину о том, что он сходит с ума, и как конкретно он это делает, но сил на это нет, да и ресурсов тоже. Он всего себя сейчас в этот чёртов лак отдал.

Хёнджин продолжает гладить его плечи и смещается к затылку, бормоча что-то мягкое.

*

Они с Хёнджином почти не говорят о произошедшем: Джисон отмахивается, глупо хихикая, что просто заебался с учёбой, а тут ещё лак этот дурацкий (он даже не совсем врёт, если так посмотреть), а Хван хмурится, но молчит и не давит.

Ногти ему тогда Хёнджин докрасил, когда истерика кончилась, а желание всё-таки закончить никуда не ушло. Лак, несмотря на блеск, оказался неплох и совсем не раздражал — главное, что чёрный.

— Пойдёшь со мной в магазин? — Минхо приземляется на диван рядом с Джисоном, улыбаясь привычной квадратной улыбкой. Он сменил цвет волос, когда тот вымылся окончательно. Теперь вместо лавандового те стали скорее пшеничными, но смотрелось ничуть не хуже.

— Больше никто не хочет? — Джисон знает, что находиться сейчас рядом с Минхо всё равно, что попросить себя напинать ногами. У него в голове слишком много всего, что никак не уляжется, связанного с хёном. Впрочем, бегать от себя тоже не лучший вариант — всё-таки Хан действительно плох в физкультуре.

— Не знаю, я не спрашивал, — Минхо легко жмёт плечами, и лезет пальцами в дырки чужих джинсов на коленках, заставляя Джисона вздрогнуть. — С тобой хочу.

Они всё так же, как и раньше, проводят мало времени вместе, но Минхо постоянно пытается найти Джисона везде и всюду: среди коридоров корпусов, среди комнат общаги, среди полок ближайшего магазина и даже в маленькой-маленькой кофейне среди трёх столиков. Это немного выбивает, потому что непривычно — обычно Хан сам бегал за кем-то, потому что он ведь тот самый «милашка», добрый и забавный, а не притягивающий каждый взгляд, красивый и нереальный.

И где он теперь?

Он хочет накричать на Минхо, толкнуть его в плечо, спрашивая: «Зачем ты трясёшь судьбу так отчаянно? Зачем дёргаешь её, пытаясь подстроить сам? Я знаю, что ты меня ищешь специально», но он молчит. Джисон ведь так не делает! Он судьбе подчиняется абсолютно смиренно, опустив голову и стараясь не оглядываться. Подножки не в счёт, правда-правда. Пойти другой дорогой, в обход — не попытка идти наперекор, это просто…

— Так что? — Минхо вырывает его из мыслей снова, сжимая пальцы на колене и вызывая этим тихий писк.

— Пойдём.

Джисон сдаётся без боя, потому что, может, стоит попробовать разобраться, что же происходит. И перестать хоть немножко себя бояться, пока появилась такая мысль в голове, пока хватает внезапно встрепенувшейся смелости, пинающей похлеще, чем пинал его в старшей школе Хёнджин, подбадривая познакомиться с девчонкой, что понравилась.

Минхо предупреждает Чана, что они вдвоём уйдут за продуктами, пока Джисон затягивает шнурки на кедах. Хёнджин маячит рядом с этими своими встревоженно-переживающими глазами и тихонечко ковыряет пальцами ханову джинсовку ровнёхонько по шву на плече. Давит своим волнением, даже ничего не говоря. Хан не выдерживает, вскидывая голову:

— Что?

— Ничего.

Джисон поднимается с пола, затянув наконец-таки шнурки, и ободряюще улыбается другу, словно тот его на войну провожает, а не в магазин под ручку с хёном. Он знает, что им нужно поговорить, что он не может замалчивать бесконечно ту свою истерику, которую застал Хёнджин, а потом убаюкивал его, словно скулящую дворняжку, приводя в порядок. Он знает, что не сможет бесконечно отшучиваться, когда рядом его лучший друг, знающий его столько лет, прошедший с ним через всё. Знает, но не может заставить себя говорить. Это ощущается так, словно он своими руками себе кости переломает, словно должен разрушить себя, чтобы сказать хоть слово.

— Я возьму тебе твой ягодный энергетик.

Хёнджин отмахивается, а потом и вовсе отворачивается, когда приходит Минхо.

— Идите уже.

Возможно, он понимает слишком много. Больше, чем Джисон может позволить ему дать понять. Но контролировать ситуацию он тоже уже не может — та вылилась помойным ведром на Хёнджина больше недели назад. Наверное, пора уже себя поломать и рассказать хотя бы часть того, что тревожит.

Но как же, блять, страшно. Страшно, что его слова будут восприняты как ребячество, как бесконечное «я хочу внимания», как драматичные рыдания. Как сотни ужасающих вещей, к которым Джисон не хотел бы иметь никакого отношения.

Минхо осторожно тянет его за рукав, намекая, что им пора бы идти.

*

Уже стоя на кассе и едва найдя энергетик Хёнджина, Джисон задумчиво пялится на спину впереди стоящего Минхо. Он выкладывает товары на ленту, что-то тихонечко мурлыкая себе под нос, а потом, видимо почувствовав взгляд на себе, поднимает глаза на Хана.

— Всё хорошо?

Джисон не находится с ответом, а потому только несколько раз быстро кивает, ловя в ответ улыбку — ну, за маской вообще-то не видно, но судя по глазам, превратившимся в щёлочки, это именно улыбка.

— Поищи, пожалуйста, карточку, — он протягивает свой кошелёк, смешной такой, светло-розовый и с нарисованным сереньким котиком, милый, даже несмотря на степень его затёртости. Джисон не может сдержать улыбки, пока тянет слегка заедающую собачку на замке.

Оу. О-оу. Хан явно чувствует, как его уши краснеют, когда натыкается глазами на блестящую упаковку. Серьёзно, кто вообще таскает в кошельке презервативы? Помимо него, в кошельке находятся лишь дисконтные карточки, пара блистеров таблеток, а ещё жалкие монетки. Набор кажется немного забавным и, может, смущающим от наличия одной детали, но лишь первые несколько секунд, а потом это всё катится холодом по позвонкам. Значит ли это, что у Минхо кто-то есть? Джисон вообще-то не питал невероятных надежд в отношении своего хёна, но ведь не собирался же Ли бегать за ним, выискивая всюду, просто чтобы подружиться? Или?..

— Хан-и? Что такое? — Минхо отвлекается от товаров на ленте, чтобы тоже заглянуть в свой кошелёк, а Джисон не успевает тот даже подвинуть к себе ближе. И именно так они оказываются в тупейшей ситуации, где вдвоём пялятся вовнутрь кошелька, на его содержимое. — Ох, не подумай ничего такого… это просто локальная шутка.

И отворачивается, даже не краснея, с почти что равнодушным видом, легко выудив из кошелька нужную дисконтную карту.

Джисону откровенно плохеет, пока он нервно застёгивает чужой кошелек, а после убегает на улицу, даже не оставшись, чтобы помочь Минхо вынести пакеты из магазина. К чёрту, ему нужно на воздух, чтобы немного прогнать в голове произошедшее и сложить пазлы. К сожалению, не милые пазлы с котятами на кучу деталек, а те странноватые, что из его головы.

Он глядит на кошелёк, что даже не успел отдать обратно — настолько спешно вылетел на улицу. Чуть крутит его в руках, а после убирает в карман, где тот жжётся своей непривычностью.

Локальная шутка? Что ж, если Минхо не хотел, то он мог не комментировать, но он зачем-то брякнул такую хуйню. Джисон тихо подвывает себе под нос, жалея себя за странные логические цепочки и ебанутую фантазию. Ему не хочется думать, что у Минхо кто-то есть, ему не хочется думать, что у него никого нет и он просто выискивает себе кого-нибудь на вечер, но ещё больше ему не хочется думать, что планы такого характера могли быть у него и на Джисона. Как у кого-то вообще такие планы могут быть на него? И…

Хан трясёт головой, пытаясь вернуть себя в норму. Нет, блять, это всё — ебаный перебор, и его вообще это всё ебать не должно. Минхо явно сам разберётся со своей жизнью и с таким сюром как презерватив в милом кошельке с котёнком. Из глотки рвётся сдавленный смешок, который едва не душит. Господи, ну он и придурок, ничего ведь не произошло, так что пульс-то подскочил? Что вообще случилось такого?

— Хан-и! Всё в порядке? — Минхо дышит неровно, словно очень торопился, и смотрит этими своими тёмными глазами, смотрит-смотрит-смотрит. С самым настоящим волнением.

— Да. Да, всё хорошо, — он мелко много кивает, пугаясь смотреть в глаза, а потому рассматривает родинку на носу.

Минхо, кажется, хочет что-то сказать, но молчит. Так они и стоят молча, друг напротив друга, возле магазина, пока их ждут друзья. Джисон отмирает первым и, не сказав ни слова, просто разворачивается и уходит.

*

Что-то меняется. Минхо теперь ведёт себя чуть более робко, что ли, и не ищет его настолько же отчаянно. Джисон провожает чужую спину глазами, иногда рассматривая, кто же идёт рядом. Обычно это всегда разные люди: девушки, парни, высокие и низкие, с цветными волосами и с обычными, в яркой одежде и в самой неприметной. Всякие. Никого постоянного Джисон совсем не замечает, а потому что-то мерзкое и противное, что частенько скребёт его изнутри, молчит.

— Значит, Минхо, — Хёнджин смотрит на него в упор, и это, к своему сожалению, Джисон замечает только тогда, когда слышит голос друга и резко поворачивается на звук. — Вот в чём твоя проблема.

Хану хочется ответить что-то вроде: «Если бы только это, родной», но он неуверенно кивает, параллельно пожимая плечами — жест неуклюжий, но исправляться явно уже поздно. Пусть Хёнджин думает, что он съехал крышей на какой-то симпатии, а не из-за чего-то ещё. Загонится ещё, что не заметил чего-то, происходящего с другом. Оно вот им обоим надо, а?

Сынмин рядом хмыкает, рассматривая заметки в своей тетради. Он даже глаз-то толком не поднял, когда что-то успел уже у себя в голове нарешать? Джисон почему-то раздражается.

— Сон-а, а может всё-таки расскажешь? — голос Кима звучит серьезно, без насмешки — он нечасто так с ними общается, а оттого у Хана начинают трястись коленки. Ситуация становится опасной, они так близки к тому, чтобы вскрыть ему череп и вытянуть все-все тайны и проблемы. Нельзя. Так нельзя.

Не для этого Джисон увиливал, даже когда получал вопросы в лоб, совсем не для этого. Он, даже имея вполне дерьмовые оценки по физкультуре, отлично убегал от всего, что было связано с интересом друзей к его состоянию, да и сам от себя бегать научился тоже неплохо вообще-то. В конце концов, он что, зря собирал себя в кучу, когда развалился перед Хёнджином? Тот лак, ставший его «упавшей ложкой», почти подал его на раскрытой ладони. Но он ведь справился! Значит сейчас будет глупо так всё проебать.

Джисон резко поднимается из-за стола, а потом, не кинув даже привычного «я побежал», уносится из столовой так, словно от этого зависит его жизнь.

*

К сожалению, бегать от Хёнджина ещё сложнее и безнадёжнее, чем от себя, ведь от себя можно спрятаться, нырнув в глубины ютуба или тиктока, а от Хвана, вернувшегося домой, в их общажную комнатку, спрятаться не представляется возможным. Конечно, Джисон всё равно пытается: продолжает усиленно смотреть в экран ноутбука, бессмысленно мучая клавишу стрелочки «вниз», листая шортсы. В любом случае, он проваливается, весьма явно кося глаза на Хёнджина — а он в ответ смотрит пристально и почти не моргая. Жутко.

Джисон громко вздыхает, хлопая крышкой ноутбука, и демонстративно проходит мимо Хёнджина. Прочь от разговора, прочь от себя, прочь из комнаты. Он в полном молчании всовывает ноги в кеды, приминая задники, и ушаркивает куда-то за порог, так и чувствуя взгляд друга между лопаток.

Конечно, поговорить с Хёнджином означало бы, что Джисон сбросил с себя часть того, что грызло мозг. Он бы стряхнул с себя эту тяжесть, а друг с удовольствием и готовностью подставил бы своё плечо, чтобы в него можно было прореветься, а заодно и на него же опереться. Хёнджин никогда бы его не осудил, никогда бы не погнал прочь, крича что-нибудь плохое и оскорбительное, но ведь дело было не в этом. Джисону было не по себе от мысли, что Хван воспримет всё слишком-слишком близко, а потом будет ругать себя, что не спохватился раньше и не заметил, что тараканы в голове у друга устроили настоящую анархию, били пиньяты из стекла и кидали коктейли Молотова.

Его побег кончается уже у общей кухни. Джисон проходит к холодильнику, рассматривая их с Хёнджином подписанную полку, и понимает, что хочет, наверное, примерно ничего. И зачем он пришел именно сюда? Тут даже покурить не получится толком — хотя бы потому, что сигареты остались в комнате.

В кухню из коридора залетает какой-то звук, чуть отвлекающий Джисона. Он не прислушивается к нему, как к белому шуму на фоне, но, поняв, что звук уже близко, осознает его природу слишком уж поздно: раздаётся последнее шорк-шорк, и в проёме появляется лохматая башка Хёнджина. Тот чуть улыбается, но выглядит достаточно решительно. Какой кошмар.

— Знал, что ты здесь, — Хван подбирается ближе, продолжая шоркать точно так же смятыми в задниках, как у Джисона, кедами. Смотрит внимательно и с таким явным волнением, что сердце Хана сжимается до маленького комочка.

Он ласково гладит по волосам, склоняя голову набок, и улыбка тает на глазах — становится печальнее, опаснее для джисонового сердца, ведь он не может выносить вида грустного Хёнджина. Тот слишком мягкий и добрый, чтобы вот так его мучить, вот так насиловать его несчастное сердце.

С самого детства Хёнджин был рядом, чтобы держать за руку, когда они вдвоём орали со страшных фильмов, пугаясь до слёз. Он был рядом, когда Джисон глотал слёзы после того, как его грубо отшила девчонка и был рядом, когда стирал кровь из-под носа Хана, когда тому дал по лицу парень, которому тот признался в любви. Он был рядом, даже после того, как они по-дебильному цапались в подростковые годы. Он всегда утирал слёзы, обнимал и принимал это слишком близко к своему сердцу, словно свою самую страшную проблему, а не чью-то чужую, услышанную, не прожитую.

Он словно действительно пытался её всю в себя впитать, понять, а потом и забрать всю боль, найти нужные слова. Он мог плакать рядом, выглядя самым несчастным на свете, но всё равно — удивительно — помогал этим, залечивал.

И меньше всего на свете Джисону сейчас хотелось видеть Хёнджина несчастным. Несчастным от того, что он снова возьмёт на себя. От того, что будет хвататься за голову, что был не рядом, что не увидел, как делал это после их ссор, когда им было лет по пятнадцать, наверное.

— Сон-и, — он шумно выдыхает, ведя пальцами по щеке, и Джисон только сейчас осознаёт, что плачет. Хёнджин прижимает его ближе, позволяя содрогаться в привычных родных объятиях, как и всегда. Он утыкает его в собственное плечо, гладя по волосам и загривку, практически баюкает в своих объятиях, как маленькую дворняжку, скулящую и брошенную, как делал сотни раз до этого. — Что же с тобой приключилось, родной?

Хёнджин не говорит — он шепчет. Наверное, он даже не ждёт конкретного ответа. Протискивается осторожно своим голосом сквозь все выстроенные стены, словно пытается из сжатых в кулаки пальцев осторожно вытащить что-то. Он качается туда-сюда, пряча Джисона в своих объятиях, а Хан в ответ стискивает его так, словно если отпустит, то разлетится в мелкое крошево.

И Джисон знает, что надрывы в чужом голосе ему не мерещатся. Он знает, что если поднимет голову, то увидит родные глаза мокрыми, а на щеках различит блестящие дорожки. Но ещё он знает, что ему нужно эту боль разделить, что если он Хёнджина продолжит отталкивать, то сделает им обоим ещё больнее.

И он себя потихоньку ломает, крошит, как штукатурку, по кусочку. Рассказывает про то, что хочет быть не только милашкой, что хочет быть красивым и нужным, что хочет, чтобы его глаза тоже были невероятными, как у кого-нибудь ещё. Хрипит, вытаскивая из себя все слова про свою боль, про то, что его кусает и ест.

И, конечно, говорит и про Минхо. Про то, что ему страшно до трясучки, что он боится и себя и последствий, что не понимает, почему хён так играючи сражается с судьбой, диктуя ей свои условия, словно ему больше всех надо. Вспоминает каждый его взгляд, взволнованный и ждущий, каждую улыбку, нежную и тёплую, каждое осторожное слово.

Джисона трясёт, по-настоящему колотит, когда он хлюпает носом на всю их маленькую общажную кухню, но он не чувствует себя разрушенным до основания. Он чувствует себя так, словно сбросил с себя груду камней, словно его вытащили из-под завалов, хотя он там уже обустроил свою жизнь. С Хваном всегда так — он вытягивает, даже когда Джисон пытается упрятаться поглубже, говоря, что ему и так хорошо.

Хёнджин целует его в висок, прижимая бережнее, чем самое дорогое, что когда-либо держал в жизни.

— Тебе нужно поговорить с Минхо, ты знаешь, родной? Тебе больно и страшно, я знаю, но ты ведь смог сейчас. И мы уже через это проходили, помнишь? Когда ты трясся, пытаясь спрятаться под одеяло, а я тащил тебя говорить. И наоборот тоже было, помнишь? — он улыбается, наверняка всё ещё печально, пальцами прочёсывая волосы Джисона. — И потом всё ведь хорошо было. Да, мы с тобой ревели обязательно, но как себя ещё заставить двигаться, кроме как не через страхи? Мы с тобой, может, трусы самые главные, но ведь выросли, да? Лучше сделать и проебаться, чем не сделать и сожалеть, Сон.

Хан зарывается носом в плечо Хёнджина, тихо шепча ему «спасибо».

*

Сынмин рядом снова ковыряется в салате, словно он больше вообще ни чем по жизни не занимается. Ему Джисон тоже в общих словах всю ситуацию выложил, но он в ответ только улыбнулся с видом человека, знающего и понимающего вообще всё в мире. Говоря по правде, Хан и так осознавал, что друг догадывается, уж после того разговора про красоту точно.

— Знаешь, — Сынмин чуть мнётся, взглядом гипнотизируя салат. Джисон склоняет голову набок. — Я тоже хуйнёй всякой маюсь, как ты.

Хан хмыкает, теперь тоже улыбаясь понимающе. Ну конечно, тут, наверное, любой бы заметил, приглядись чуть получше.

— Хёнджин?

Сынмин даже не выглядит удивлённым, тоже улыбаясь в ответ, а затем кивает, словно признал поражение.

— Хёнджин.

С ним уютно. Джисон может долго находиться рядом с Сынмином, не испытывая желания убежать или начать тараторить, подбирая слово за словом, лишь бы настроить контакт и сделать атмосферу дружелюбнее. По правде говоря, он выглядит холодным большую часть времени, абсолютно отстраненным и, временами, невыносимо саркастичным, но… Хан знает, что это всё — хуйня собачья. Знает, что его другу бы тоже носом уткнуться кому-нибудь в плечо и говорить, но он совсем другой человек. Может, однажды он его на это разведёт, найдя нужные слова.

Да, это было бы неплохо.

— Вон он, — Сынмин подпирает голову рукой, кивая на Минхо, выходящего из столовой.

Джисон чувствует, как сердце начинает колотиться сильнее, явно превышая норму в восемьдесят ударов в минуту, но всё равно поднимается со стула. Он сделает это, как сделал на кухне, ведь Минхо тоже добрый и мягкий. А ещё Минхо сам к нему тянется, сам выискивает и сам согревает, если ему, конечно, позволить это.

Сынмин дёргает его за толстовку, ободряюще улыбаясь, а затем внезапно ухмыляется.

— Если всё пройдёт слишком хорошо, то не забудь проверить его кошелёк, вам пригодится, — и подмигивает.

Какого?..

Наверное, на лице Джисона этот незаданный вопрос светится ярче, чем светодиодная лампочка, потому что Сынмин внезапно начинает хихикать.

— Локальная шутка, — он пожимает плечами, а затем осторожно подталкивает Джисона из-за стола на выход, пару раз мягко ударяя по пояснице. — Всё, иди-иди, я вижу, что переключил тебя с режима испуганной лани, пора бы уже действовать.

И он, ухватив свой рюкзак, и правда бежит действовать, чувствуя внутри только разливающуюся благодарность к Сынмину. Кто-то обязательно назовёт Кима бестактным, скажет, что его шутки неуместны, грубы и циничны, что он не знает об эмпатии и заботе, а Джисон обязательно замахнётся, чтобы этого умника ударить.

Но, по правде говоря, это всё потом, сейчас — действовать.

*

Он догоняет Минхо уже за пределами столовой и тут же хватает за рукав толстовки, заставляя затормозить. Джисон не готовил никакой речи, так что, само собой, не находится со словами и тогда, когда видит взгляд напротив. Тем более, когда видит взгляд напротив.

— Хан-и?

— Пойдём.

Он тащит Минхо за собой с усердием собаки из упряжки, даже не оглядываясь ни разу и не зная, куда же он конкретно идёт. В голове лишь мечется мысль о том, что ему нужно найти место, где он сможет, если что, с позором разреветься, не боясь свидетелей.

С каждым шагом Джисон всё ярче осознает, что ему нужно было сделать это раньше — просто поговорить. Не держать в себе, хороня поглубже, а просто открыть, блять, рот и заговорить. Страшно? Невероятно. Но, как уже говорил Хёнджин, они через это проходили. Причём столько раз, что даже глупо было так это заталкивать подальше.

Не выгорит? Да и пусть. Он будет сожалеть позже, он будет плакать в Хёджина, словно в подушку, а тот будет плакать с ним. Ему нужно сказать, ему нужно выкопать себя из своей ямы, из своей могилы, а после сжечь все лопаты, что он успел накопить.

Джисон отмирает уже на кухне. На той самой общажной кухне, где только-только плакался Хвану, не успев спрятаться от его шаркающих смятых кедов. Возможно, Минхо тоже хотел бы спрятаться от Джисона, но Хан, как способный ученик, выучился у Хёнджина тому, что иногда не стоит давать и шанса сбежать.

— Садись.

Ли послушно опускается на ближайший стул, рядышком опуская шоппер. Он смотрит внимательно-внимательно, часто моргая, наверное, в попытках осознать, что же происходит и зачем его сюда притащили. Джисон почти хочет сдать назад, завыть и упрятать себя в свою маленькую привычную комнатку под одеяло, потому что прямой взгляд Минхо его, кажется, и так раскрывает.

Он смотрит в ответ, цепляясь за всё, что видит: и за его по-кроличьи выпирающие зубки, видные из приоткрытых губ, и на по-смешному лезущую в глаза чёлку, и всё на ту же уже привычную родинку на крылышке носа, на которую смотрел всегда, когда некуда было деться. Минхо, его милый-милый Минхо, что смотрел всегда честно и тепло, что лез пальцами в дырки на джинсах и хихикал, когда Джисон в ответ пищал, словно испуганный котёнок, что опаздывал на пары, лишь бы найти Хана в их огромном университете, чтобы спросить «смотрел новую серию магички?», потому что сообщения это ведь «не то, Хан-и».

И вот ему Джисон боялся всё это время открыться?

— Хан-и, —Минхо звучит встревоженно. Он поднимается со стула, чтобы подойти поближе, и утирает с лица Джисона слёзы. Ох, какое-то дежавю. — Почему ты плачешь, маленький?

Хан в ответ хлюпает носом, давя из себя дрожащую улыбку.

— Потому что мне страшно.

— Тогда давай бояться вместе, хорошо?

Джисон тонет в этой тёплой улыбке, что видит напротив. Он тонет, но спасать себя не попросит ни за что на свете — он добровольно перестанет барахаться, плавать всё равно и не умел никогда. Но вряд ли ему всё равно позволят утонуть, ведь Минхо берёт его за руки, притягивая поближе.

Джисон снова чувствует себя разбитым.

— Я красивый, хён?

— Самый красивый, Хан-и. Самый милый и чудесный, — Минхо переплетает их пальцы, склоняет голову набок. Возможно, он должен сейчас быть на паре, ведь Джисон даже не проверил его расписание, прежде, чем украсть, но это всё так неважно. — И знаешь почему? Потому что любимый. А любимый всегда значит красивый.

Кухня кажется ещё меньше, чем обычно, хотя все и так жаловались, что на ней негде развернуться. Хану кажется, что она сжимается до самой малюсенькой комнатушечки, до стеклянного шарика, такого, какие продают на Новый Год и в которых всегда идёт снег, если потрясти. Если потрясти эту маленькую кухню в этот момент, то посыпятся, наверное, блёстки.

— Тогда, — Джисон задерживает дыхание, заставляя себя не отводить взгляда, — тогда ты тоже очень красивый, Минхо. Самый красивый.

Он ловит чужую привычно квадратную улыбку губами, больше не в силах держать себя. Ему нужно показать всё, что сказать страшно, а ещё то, что сказать не получится никак, потому что Джисон не знает такого языка, который бы все его страхи и любовь смог бы передать, чтобы они были понятны. Он целует, не заботясь о том, что кто-то зайдёт на кухню и найдёт их тут — разбитых друг другом, но друг другом же и склеенных.

Джисон целует так, словно ему запрещали до этого, а не он сам боялся, словно его наконец-то отпустили на свободу из плена. И, пожалуй, это действительно так: он сам себя отпустил, он сам себе разрешил, наконец-таки. Он скулит и тянет Минхо ближе, на себя, почти в отчаянии ловя своими губами чужие.

Минхо тихо хихикает, когда, отстраняясь, оказывается укушенным за губу.

— Расскажи мне всё, Хан-и.

Джисон кивает.

*

Солнце светит ярко и абсолютно бесстыдно — Джисон щурит глаза, спеша натянуть на себя солнцезащитные очки. На самом деле, сейчас бы спрятаться куда-нибудь, попивая что-нибудь холодное, но это всё обязательно будет позже. А пока Хан болтает ногами, усевшись на скамейке, и рассматривает чёрный лак на своих ногтях, что блестит на солнце.

Сынмин рядом ноет, что уйдёт в кафешку сам, в гордом одиночестве, если придётся ждать ещё хоть пять минут, а Хёнджин его передразнивает, тут же заливаясь хохотом, когда видит чужое скорбное лицо. Джисон не может не улыбнуться, когда на них смотрит. Может, однажды он тоже будет дразниться, улюлюкая, как делают эти двое в сторону него самого, но пока что Джисон молчит. Ещё не время.

Жаль, что для Сынмина всё ещё не удалось найти подходящих слов, но он обязательно это исправит.

— Ох, что за милашка? Может, дашь свой номерок? — Минхо появляется внезапно, а ещё тут же дезориентирует своим звонким поцелуем в щёку — абсолютно подлый приём.

— Может, и дам, — Джисон хихикает, быстро оставляя короткий чмок на губах Ли, а потом не может сдержать влюбленного вздоха, видя искрящиеся глаза напротив, — и номер тоже.

Сынмин рядом пытается притвориться мертвым, издавая блюющие звуки.

Хан Джисон милашка. Он правда-правда «милый», «симпатичный», «хорошенький» и ещё тысяча синонимов к этим словам, а ещё всегда — абсолютно всегда — «красивый». И безгранично любимый.