Бахчисарайский фонтан

— Адиль, иди сюда! Иди же! — голос матушки звучит так ласково.

Взяв Адиля на руки, она опускает его в золотистый тазик, для того чтобы совершить омовение, необходимое перед вознесением молитвы Всевышнему. Они ведь правоверные мусульмане, и должны отличаться от нечистых кафиров*-христиан, которые даже в свои церкви ходят грязными и немытыми. А бани свои они посещают более для развлечения, нежели для очищения тела.

Он знает, что должен молиться прилежно, ведь ежели слова молитвы забудутся, значит он не выучил их должным образом. Даром, что ему минуло всего четыре года, молиться он обязан наравне со взрослыми и знать назубок каждое слово. В противном случае, отец разгневается и не возьмет его вместе со старшими братьями на базар в Бахчисарай. А ведь только там можно будет поглядеть на все эти диковинные товары, каких в их ауле и не увидишь — разноцветные платки и шали, диковинные птицы, одурманивающие своим запахом пряности, звенящие золотые браслеты и множество других интересных вещей.

Так хочется взглянуть на них, а стало быть, нужно стараться!

— Отец ведь возьмет меня на базар? Я хорошо прочел молитву.

— Возьмет сынок, — матушка улыбается, гладит его черные шелковистые волосы. — Только надобно молиться Аллаху не ради лишь исполнения своих желаний. Всевышний ждет от тебя искренней молитвы, исходящей из глубины твоего сердца, твоей души. И тогда она будет услышана, и Аллах защитит тебя, укажет тебе путь.

— Да, мама. Я понял. — отныне он будет молиться лишь за других и за свою душу.

И никогда, никогда для того, чтобы поехать на базар.

***

— Эй, Гнат! Станичники гутарят, ты ясыря* привез с похода? А чего ж не ясырку себе в жены аль в батрачки?

— Не досталося мне ясырки, деда Ефим! Да и он сгодится — молодой да здоровый.

— Сколько годков-то?

— Шестнадцать будеть, кажись.

— Господя! — перекрестился пожилой казак с окладистой седой бородой.

Во взгляде его выцветших голубых глаз мелькнуло нечто похожее на сочувствие. Молодому двадцатилетнему Игнату Полозову жениться бы на его внучке Василиске, первой красавице в станице, да и влюблена в него сильно. Вот только он вовсе и не смотрел на нее, не то что другие казаки. К ним в курень несколько раз уж засылали сватов, но все напрасно. Не желала она смотреть на других, но замуж идти надо, стало быть, скоро придется и решение принимать.

Дед Ефим был уже слишком стар, чтоб кулаком по столу ударить, или нагайку в руки взять, да и жаль единственную кровинушку — сироту.

Его сын давным давно погиб в Крыму в бою с басурманами, а невестка умерла рожая долгожданного сына, и сынок не выжил, Господь обоих прибрал к рукам. Не ровен час и его приберет. А девку пристроить надо.

С отцом Игната — Тимофеем Полозовым они когда-то вместе басурман били. На турок, на татарву ходили. Смелый был казак, отчаянный, пал от кривой татарской сабли. А сынок весь в него — волосы темные да глаза синие, будто сам Дон в них отражается. А уж храбрец какой, вот и привез в очередной раз из похода на татарву трофей. Еще и живой. Но малолетка же, пятнадцать годков всего! Какой из него батрак? Жаль мальчишку, ведь норов у Игната, как у его отца — чуть что не по нем, за нагайку хватается. Станичники и связываться с ним боятся, не дай Боже рассоришься, убьет и глазом не моргнет.

***

— Я молился Всевышнему, отец… Но он не услышал меня… Я молился за матушку, но он забрал ее… — он едва сдерживает слезы, готовые пролиться из больших темно-карих глаз.

Адиль знает, что отец слез из глаз двенадцатилетнего сына не потерпит. Ведь ему пора становится мужчиной. Мужчины не имеют права на проявление слабости. Совсем скоро он возьмет в руки оружие и пойдет сражаться с грязными кафирами, разоряющими их земли, уводящими в рабство их мужчин, женщин и детей.

Но разве сами они не делали того же самого? Адиль хотел, но боялся задать отцу подобный вопрос. Отец не любил лишних вопросов.

— Раз Всевышний призвал твою мать к себе, значит на то была его воля. — опускает глаза отец. — Мы не вольны вопрошать о решениях Аллаха, сын мой. Ты должен быть сильным.

Матушка Адиля умерла после долгой и продолжительной болезни. Он не ведал, чем она была больна, но все это время он молился Аллаху о ее скорейшем выздоровлении. Увы, все оказалось напрасным, молитвы не помогли, хотя они исходили из глубины души, как и учила когда-то матушка. Что ж, ему нужно смириться, и не огорчать отца своим безволием.

— Я буду сильным отец, — Адиль пытается придать голосу твердости.

Он не имеет права быть слабым, хотя бы ради памяти матери. Она должна гордиться им там, в раю, на небесах, где она, отныне, будет прибывать вечно.

— Казаки участили свои набеги, лучше упражняйся с оружием, тебе двенадцать, я в твои годы уже готов был сражаться. А ты еще ничего толком не умеешь! — отец берет его за подбородок, приподнимает лицо и внимательно вглядывается.

— И храни тебя Аллах от плена. Поклянись, что умрешь, но не сдашься! Поклянись мне!

— Клянусь… — голос Адиля звучит растеряно, он не желает умирать, умирать так рано, еще даже толком не пожив, не вкусив всех радостей земной жизни, которая и так слишком коротка.

И даже, когда он пойдет в свой первый бой с грязными казацкими собаками, то будет все еще юн.

— Я слышу в твоих словах страх, но я тебя не виню, — отец горько вздыхает. — Если ты попадешь в плен, твоя участь может оказаться страшнее смерти. Ты не должен стать ясырем у этих грязных скотов. Клянись мне!

— Я клянусь, отец! — его голос звучит уже тверже, решительнее.

Раз уж отец требует от него этой клятвы, значит так надо, значит так тому и быть.

***

— Подь сюды, мальчонка. Коня почисти.

Адиль не желал мыть чужого коня, не желал исполнять приказы грязного, пропахшего едким табачным дымом и потом казака. Он, скорее всего, и в свою баню редко ходил, хотя и разрешал Адилю совершать омовения перед молитвой.

Месяц назад его жизнь разделилась надвое. На до и после. Ему еще не было шестнадцати, когда пришлось пойти на битву в первый раз. Казаки совершили набег на земли Крыма, его аул полыхал огнем. Адилю с отцом и братьями предстояло защищаться. Когда-то, отец верно говорил, что с оружием он обращается скверно, но, откровенно говоря, оно никогда особо и не привлекало его. Он не желал участвовать в битвах, не желал проливать кровь. А теперь этого было не избежать, казаков он ненавидел с детства и считал своими злейшими врагами.

Но, в течение скольких столетий сами турки и татары проливали казачью кровь? Ведь это так же было правдой, он знал об этом и в глубине души понимал за что все они нынче страдают.

Тем не менее, отец растил Адиля как воина и бороться с неверными кафирами было его священной обязанностью, долгом перед Всевышним. В яростной схватке он сошелся с каким-то молодым казаком. Но тот был явно старше него, опытнее и намного сильнее. Возможности выстоять против него почти не было…

Обжигающая огнем, острая боль в предплечье, и потеряв равновесие, он упал на землю. Казак вышиб его нагайкой из седла. Адиль почувствовал, что теряет сознание, но отец взял с него клятву не попадать в плен к казакам, не становиться их невольником. Он говорил, что его участь будет страшнее смерти. Из последних сил выхватив из-за пояса кинжал, он зашептал слова предсмертной молитвы. Аллах милосерден, он простит его. Внезапно, сильная рука стальной хваткой ухватила его за запястье и кинжал упал на окропленную алой кровью землю.

— О Аллах… смилуйся… — прошептал Адиль.

Последние силы покидали его, в глазах темнело. Видимо, совершать грех и не потребуется, Всевышний готов открыть перед ним врата Рая, где уже давно ждет его милая матушка.

Увы, все оказалось намного страшнее. Он вовсе не пал геройской смертью, а потеряв сознание, стал одним из многих плененных ясырей и ясырок, которые поступили в полное распоряжение пленивших их казаков. Его отвезли на Дон, в рабство. Скорее всего, навсегда. Выкупить Адиля было некому, с тех пор, как умерла мать, достаток в семье сократился. Мать шила прекрасные платья, украшала домоткаными узорами шали и платки, которые с успехом раскупались на Бахчисарайском базаре. Семья не бедствовала, но с ее уходом в лучший из миров все изменилось. Денег часто стало не хватать, отцу было трудно прокормить семью, ведь состоятельными людьми они никогда не были, не имели влиятельных родственников.

Лучше бы он и впрямь погиб в бою. Пленившего его казака звали странным именем Игнат, он жил в большом доме, который называли куренем. У них на Дону все, абсолютно все было не так как в его родном ауле. Казаки громко разговаривали, пили запрещенные его верой напитки, курили трубки с горьким, едким табаком.

Но самым жутким в его положении было то, что он совершенно ничего не знал о судьбе отца и братьев. Выжили ли они? Погибли ли в бою? Или тоже пленены и превращены в казачьих ясырей? Адиль был самым младшим в семье, братья были старше, причем намного, а отец был уже пожилым. Отца, скорее всего убили. Но бедные братья, имея гордый нрав, они были намного более своенравными, нежели младший Адиль — мамин любимчик, как они его называли.

— Чего застыл, аки статуя? А ну давай, быстро текай!

— А если я не подчинюсь? — Адиль и сам не знал зачем решил перечить хозяину.

Он не желал быть безвольным рабом, хоть и жил во вполне сносных для пленника условиях — спал в теплой комнате, ел досыта. Поначалу, казацкая еда была непривычной, но вскоре ему даже понравилось.

Но ведь он не должен был вкушать пищу врагов, не должен был спать на их постелях, не должен был омываться их водой. Можно было найти способ покинуть этот бренный мир, избавить себя от жалкого и позорного существования ясыря в казачьем курене. Отец и братья так бы и поступили. Лучше смерть, чем позор и бесчестье. Всевышний бы простил.

Но он безумно хотел жить, хотел видеть бесконечную громаду этого синего неба, ощущать тепло солнечных лучей на своей смуглой коже, дышать этим чистым воздухом. Разве в раю нет всего того, за что он так отчаянно держался на этой Земле? Там тепло, там райские кущи, там ждет матушка. Почему же тогда так хочется жить? Даже здесь, в этом логове врагов, где он обречен на унижения и страдания. К его хозяину Игнату приходили друзья, которым Адиль вынужден был прислуживать. Они насмешливо смотрели на красивого, юного ясыря, он не понимал многого из того, что они говорили. Они курили свои трубки, выпивали и громко пели. Он был совсем один, поделиться своей печалью и разъедающей душу тоской было не с кем. У Игната был младший брат, которого звали Ганей. Иногда Ганя смотрел на Адиля с сочувствием, или же ему просто так только казалось, и хотелось верить, что хотя бы одна душа в этом мире желает ему добра.

— Ах ты нехристь, нонче я дам тебе окорот! — подойдя к Адилю, Игнат отвесил ему звонкую пощечину.

Адиль знал, что этим дело может и не кончиться, о жестокости казаков он был наслышан с детства. Невольно, из глаз брызнули слезы, полились по смуглым щекам. Нет, он не должен был показывать врагу свою слабость, свое бессилие, но сдерживаться уже не мог. Неожиданно, он вспомнил о легенде, которую когда-то рассказывала ему матушка. О том, что в старом дворце крымских ханов есть прекрасный фонтан, зовущийся фонтаном слез. Одному хану, жившему давным-давно подарили прекрасную христианскую пленницу, которую он безумно полюбил. Но она не желала становиться наложницей магометанина, и предпочла умереть. Убитый горем хан приказал воздвигнуть во дворце великолепный фонтан, с чистой голубой водой.

Ежели эта легенда являлась правдивой, то плененной христианкой можно было лишь восхищаться. Она отважилась уйти из жизни, предпочла бесчестию смерть, и это заслуживало глубокого, искреннего уважения.

Адиль же не мог отважиться на подобный смелый поступок, у него не хватало мужества. Он страстно желал жить. Жить, пусть даже и во власти врагов. Кто знает, быть может это было расплатой за муки христиан, пострадавших по воле его народа. Но почему именно он? Ведь он не успел никого убить или покалечить, и в первой же битве оказался в плену. Видимо, Всевышний пожелал испытать его, и он должен покориться его воле.

— Ладно, не крушися, иди давай. Делай, чего велю, не то нагайки отведаешь, — шершавыми пальцами Игнат провел по мокрым щекам Адиля, вытирая льющиеся ручьем соленые слезы.

— Слушаюсь… — прошептал Адиль.

Что еще он мог ответить? Как сопротивляться? Всю тяжесть казацкой нагайки он уже ощутил на своем теле. Он до сих пор помнил ту острую, пронзающую насквозь боль. Неужто он настолько слаб, что боится боли? Отец бы не одобрил подобной трусости. Знать бы, жив ли он? Живы ли братья?

— А ты ладный мальчонка. Дюже ладный… — Игнат приподнял его лицо за подбородок и вновь провел ладонью по щеке.

Адилю стало не по себе, несмотря на то, что он даже не понял значения слов хозяина. Но взгляд его темно-синих глаз заставил сердце биться сильнее, его охватило необъяснимое волнение. Нужно было и впрямь побыстрее выполнить поручение хозяина. А потом можно будет пойти в свой угол и предаться грустным размышлениям. Быть может, есть возможность сбежать? Но каким образом он сбежит? Как преодолеет дорогу? Его поймают и… убьют? Уж лучше бы его и впрямь убили, ведь сам себя жизни он лишить не сможет, у него просто не хватит духу.

Увы, после того, как он исполнил приказ хозяина, отдохнуть и предаться своим мыслям у Адиля не получилось. На следующий день Игнат вместе со своим братом должны были ехать свататься к одной девушке. Причем в роли жениха выступал не старший брат, а младший — Ганя.

Адиль предпочел бы, чтобы именно его хозяин женился. Быть может, тогда Игнат ослабил бы свою бдительность, и он смог бы сбежать из станицы, с Дона, к себе в родной аул. Всевышний не оставил бы его своей милостью, он указал бы ему путь.

Ну а пока ему предстояло начистить им сапоги, привести в порядок одежду, папахи, и украсить повозку.

***

— Поди Васька, нарядись. Нонче Гнат с Ганькой приедут женихаться.

— Ой, дедуня! — лицо красивой темноволосой девушки озарила счастливая улыбка.

— Да ты не шибко радуйси-то. Не Гнат тебя женихаеть, а Ганька, — усмехнулся дед Ефим.

— Ганька?! Но дедуня, я ведь не его люблю. Я не пойду! — по лицу девушки градом покатились слезы. — Да и как младший вперед старшего жениться будеть?

— А пес его знает. Не охочий он до женитьбы, видать. А ты не прекословь мне! Скажу пойтить — пойдешь! А то проучу, — недовольно нахмурил брови дед. — Похожи они с лица, какая те разница за кого идтить.

— Но ведь я Гната люблю, дедуня! Дедуня, родненький!

— Ну, будет… Не плачь, не крушись. Помру, с кем останешься? Не, чада моя. Быть тебе Ганькиной женой.

***

Юная Василиса Нестерова всю ночь не могла сомкнуть глаз. Сегодня ее судьба была навеки решена, дед просватал ее за Ганю Полозова, младшего брата того, кого она любила всем сердцем. Игната Полозова, а не Ганю она желала видеть своим мужем, ведь именно его она любила с самого детства. Даром, что братья были очень похожи, но ведь сердце-то может принадлежать лишь одному единственному. Почему же Игнат отказался от нее, казалось же, что она была ему желанной.

А ведь он еще привез ясыря из похода на татарву. Вероятно, дело было в нем? Но, как же такое может быть? Нет, таких мыслей даже и допускать нельзя, грешно перед Господом. Ежели она теперь просватана, то назад пути нет. Придется подчиниться, стать верной и покорной женой брату своего любимого. На Дону девиц не спрашивали, кого их сердце желает, на кого родня укажет, за того и шли. Стерпится — слюбится.

***

— Ну, Ганька. Завтра гулевать будем! — Игнат похлопал младшего брата по плечу.

— А ты когда? Васька — девка дюже пригожая, чегой-то ты с ней не слюбился? Таперича моя будеть. — рассмеялся юный Ганя.

— Не охоч я покамест. Не надобна она мне, забирай себе, кахай ее, милуй.

— Где Адиль? — неожиданно спросил Ганя. — Я нонче не видал его.

— Ад — иль, — запнувшись повторил Игнат. — А ты имя егонное помнишь, а? А где он могет быть, я велел ему дров для баньки натаскать. Не сбег поди. Куды ему текать-то?

— Жалко мне его… — грустно улыбнулся Ганя, — дюже хорош, лицо, как у девки. Несчастный такой, все ходить, крушится. Ты ужо с ним поласковей.

— Я же ш и так не серчаю. Раз токмо по морде дал, да и то не шибко. Я уж буду поласковей, ты не сумлевайся, — краешком рта усмехнулся Игнат и облизнул полные губы. — Сыщи нехристя, да ко мне приведи. Завтра на свадебке вина ему нальем. Нехай погуляет.

— Да ведь нельзя жо ему, Гнат!

— А мне-то чего? Покрещу его, не будеть нехристем.

— А буде он не охоч? — вопросительно приподнял бровь Ганя.

— А нагайка моя завсегда охоча! Окорочу ею, коль прекословить будеть, — сузил свои синие глаза Игнат.

***

Адиль не мог поверить своим ушам. Нет, он вовсе не подслушивал разговор своих хозяев, да и все равно не понял бы половину из того, что они говорили. Игнат велел ему принести дров для бани, что он покорно и выполнил. Принеся дрова, он хотел пойти к себе, и хотя бы ненадолго забыться, отвлечься от своих горестных мыслей. Быть может, ему удалось бы уснуть, увидеть во сне отца с братьями и матушку.

Поднявшись на балкон, опоясывающий курень, он случайно услышал разговор Игната с Ганей, ведь теплым июньским днем ставни и окна были открыты. Хозяин сказал брату, что окрестит Адиля, а если тот не пожелает, то усмирит нагайкой. Разве можно силой обращать в свою веру? Но разве сами они, магометане не делали того же самого?

Адиль почувствовал, как к глазам вновь предательски подступают слезы. Отчаяние вновь душило его, стальными тисками сдавливая горло. Но, все же, огромным усилием воли он не дал им пролиться. Нет, он больше не будет рыдать, оплакивая свою горькую участь. Ему скоро шестнадцать, пора становиться мужчиной. Что бы сказал отец? Раз уж такова его судьба, то он примет ее, стало быть на то воля Аллаха. Даже, ежели хозяин изобьет его до смерти, он не подчинится и не отречется от своей веры.

***

— Подь сюды. Это… как тебя? Ад — диль… Вона, Ганька заучил, — подозвал прислуживающего за свадебным столом Адиля Игнат.

— Чем могу прислужиться, хозяин? — опустил голову подошедший Адиль.

Раздался взрыв хохота подвыпивших гостей.

— Да не прислужиться, а служить, дурачина, — Игнат потрепал его по голове. — Сядь, выпей за жениха с невестой.

— Налей ему Гнат, пусть нехристь осушит чарку за молодых! — вновь засмеялись станичники.

Усадив его за стол, Игнат протянул ему кружку с темно-бордовым напитком. Адиль уже знал, что это вино — недозволенный пророком напиток. Он не желал его пить. Не желал нарушать заветы пророка и гневить Всевышнего.

— Простите хозяин, — ответил Адиль, посмотрев Игнату прямо в глаза.

Он более не хотел все время опускать голову и выказывать полную покорность. Он был готов повиноваться хозяину, но грешить против Всевышнего не станет.

— Чего ты? — нахмурил брови Игнат.

— Я не могу, — решительно ответил Адиль. — Не могу это пить. Аллах не дозволяет…

Не дав Адилю договорить, Игнат сжал в руке его волосы на затылке и резко запрокинул ему голову.

— Пей, нехристь! Не то зараз силком волью в тебя, сучий ты сын!

Несмотря на то, что Адиль пообещал себе быть сильным, ему стало по-настоящему страшно. Глаза хозяина яростно сверкали, будто полыхали синем пламенем, к тому же, он уже изрядно выпил. Таким суровым Адиль его еще ни разу не видел. Он понял, что Игнат сломает его пополам, но силой вольет в него этот греховный напиток.

— Я выпью, хозяин… пустите… прошу.

— Пей, сучий сын, татарское отродье! — прикрикнул кто-то из гостей, и выпустил ему в лицо струю едкого табачного дыма.

Как это ни странно, дым подействовал на него одурманивающе и успокаивающе. Адиль вздохнул полной грудью, и ему даже понравилось дышать этим странным воздухом, как бы стыдно ни было себе в том признаться. Всевышний должен простить его, ведь он все видит и знает. Он знает, что у него просто нет иного выхода, кроме покорности воле врагов.

Взяв кружку с вином, Адиль поднес ее к губам, и его рука чуть дрогнула. Несколько алых капель пролились на рубаху.

— Пей, не боись, не помрешь небось! — подбадривал кто-то из станичников.

Неожиданно, он почувствовал на себе чей-то внимательный взгляд и невольно повернул голову. Во главе стола сидели жених — брат хозяина Ганя со своей невестой, очень красивой и юной девушкой, с венком из живых цветов на голове, одетой в белое платье. Она казалась печальной и смотрела на Адиля с нескрываемой жалостью. Когда их взгляды встретились, она незаметно указала ему пальцем на кружку и кивнула.

Адиль осторожно пригубил запретный напиток, сделал глоток, затем еще один, чувствуя на языке терпкий, но приятный, и такой необычный вкус.

— Ай, молодца! Давай до конца, за Ганьку с Васькой, — одобрительно похлопал его по плечу Игнат.

Адиль послушно допил до конца, и ему показалось, что на душе стало легче и спокойнее. Голова будто бы постепенно чем-то затуманивалась, мысли путались, и уж более не хотелось думать ни о чем дурном. Неужто в земной жизни ему суждены лишь страдания? Если все веселятся, то почему бы и ему не забыться, хотя бы ненадолго, хотя бы на время. А дальше будь, что будет.

***

— Где я? — Адиль с трудом открыл глаза.

Он вспомнил, что прислуживал вчера на свадьбе Гани — брата хозяина, вспомнил, как хозяин заставил его выпить вина, вспомнил печальную невесту и ее полный сочувствия взгляд. Вспомнил, что греховный напиток даже пришелся ему по душе, на сердце потеплело, и впервые за долгое время отступила тоска, бесконечно точившая сердце. А дальше все происходило, будто в тумане. Где же он теперь? Сев на постели и оглядевшись, Адиль понял, что находится в комнате Игната, своего хозяина. Но как он попал сюда и что здесь делает?

— Запамятовал, чего вчерась было? — улыбнулся ему вошедший в комнату Игнат.

— Я… не все помню, хозяин… — Адиль покраснел. Ему было неловко, взгляд красивых синих глаз хозяина смущал его. — Почему я здесь?

— Ты вчерась еще вина выпил, закусил, гутарил, что хорошо тебе здеся с нами.

— Простите… Я совершил грех.

Адиль понимал, что должен раскаиваться за свой поступок, ведь он нарушил завет пророка. Но, к своему удивлению, раскаяния он не чувствовал, и даже не ощущал особого стыда. Разве он виноват, что его приневолили? Игнат бы все равно принудил его выпить. Что еще он мог сделать в своем бесправном положении? Нынче он был далеко от дома, и вероятно никогда его уж более не увидит. Быть может, лучше постараться смирить душу и привыкнуть к жизни в станице?

— А апосля ты сам идтить не мог, я тебя на постелю свою и снес. А греха на тебе нет, не крушись. Вот окрещу тебя. — Сев рядом на постель, Игнат осторожно провел рукой по щеке Адиля. — Любый мой, цветочек лазоревый.

— Нет… прошу вас. Не надо. Не крестите, не невольте меня. — Адилю стало не по себе, но он и сам не понимал отчего именно — от того, что Игнат желает обратить его в свою веру, или же от его взгляда, прикосновения и ласковых слов.

— Не прекословь, мальчонка. Как гутарю, так и будеть. А ну, вставай, — взяв Адиля за руку, Игнат подвел его к иконе, стоящей на полке, в красном углу.

Перекрестившись, он взглянул на Адиля. В его суровом взгляде уже не было той нежности, что еще пару мгновений назад.

— Крестись и ты.

Адиль понял, что идти наперекор хозяину нет никакой возможности, ему придется покориться, желает он того или нет. К тому же, перечить, откровенно говоря, и не хотелось. Сложив пальцы так, как показалось ему, это сделал Игнат, он торопливо перекрестился.

— Добре, мальчик, добре. Во первой раз, а верно сделал, — потрепал его по голове Игнат, — Я пойду до Дону скупаюсь, охоч со мной пойти? Плавать-то могешь?

— Простите… не понимаю, — обеспокоенно переспросил Адиль.

Он действительно не понял, чего хочет от него хозяин, о чем он говорит.

— До Дону пойдем, дурачина, — рассмеялся Игнат, — скупаемся, пока Ганька с Василиской спят. Умотал он ее, небось. Нехай милуются.

Теперь Адиль понял, что хозяин желает взять его с собой искупаться. Взять с собой на Дон. Лето выдалось жарким, и он действительно был бы счастлив окунуться в холодную воду, хотя плавать он не умел. Отец его этому не учил. Но что вообще он умел? Даже воином быть не научился.

Про то, как Ганя умотал Василису, он тоже догадался. Это заставило слабо улыбнуться. Но, вдруг он вспомнил, о том, как печальна была невеста, с какой жалостью смотрела на него. Возможно, в ней он сможет найти сострадание, а она в нем.

***

— Ну давай, малец! Иди, не боись, не утопнешь! Да сымай одежку-то, не стыдися.

Подойдя к кромке чистой прохладной воды у берега Дона, Адиль дотронулся до опустившей свои поникшие книзу ветви ивы. Ему нравилась зелень этих деревьев, дурманил аромат прибрежных трав и цветов, он наслаждался ощущением теплого летнего солнца на своей коже, видом ярко-синего неба, напоминающего цвет глаз хозяина. Имел ли он право получать наслаждение и радоваться, находясь в неволе у своих врагов, ничего не зная о судьбе своих близких? Ответа на эти вопросы Адиль не знал, но он так хотел жить, и хотел верить, что его жизнь не должна закончится сейчас, когда он еще столь юн. Когда впереди еще долгие годы, пусть и здесь, на Дону, а не в родном доме.

— Чего стоишь, подь сюды. Давай, не робей! — Он ощутил на своем теле холодные брызги.

Подошедший Игнат обрызгал его с ног до головы. Адилю вдруг захотелось сделать тоже самое, но осмелиться на подобный поступок он не мог.

— Заходь в воду, — смеялся Игнат, чуть подтолкнув его дальше в реку. — Здеся тебе не Бахчисарайский фонтан.

— Вы о нем знаете? — искренне удивился Адиль.

— Да как не знать, ты ж сам вчерась гутарил. Че маманя тебе гутарила про хана вашего, собаку. Того, кто девку польскую полонил, а она померла, руки на себя наложила.

— Это фонтан слез… — задумчиво произнес Адиль.

Он и впрямь вспомнил о том, что перед сном рассказывал Игнату об этой легенде. Вероятно, выпив вина и потеряв самообладание, ему хотелось открыть хозяину душу.

— Здеся не слезы, любый мой. Здеся Дон раздольный. Не крушись почем зря.

— Не буду, — улыбнулся Адиль и брызнул на Игната водой, поразившись собственной смелости.

— Ах ты ж паразит эдакий! — в ответ Игнат тоже обдал его холодными брызгами.

Но, неожиданно прижав к себе, стал покрывать его лицо жаркими поцелуями.

***

— Как тебе водица донская, мальчонка мой нипадобный? Хороша? А плавать я научу, — пришедший в комнату Адиля Игнат сел на край его постели и пристально взглянул на него.

— Благодарю, хозяин, — смущенно ответил Адиль.

Он и в самом деле уже давно не чувствовал себя таким счастливым. Ему было хорошо, и казалось, что все печали остались позади.

— Адиль… — проговорил Игнат и крепко прижал его к себе, совсем как там, на Дону.

Затем вновь стал целовать лицо — щеки, скулы, лоб, глаза, приник к губам и увлек в долгий, тягучий поцелуй.

— Хозяин?! — ошарашенно посмотрел на него Адиль.

Поцелуй не был ему противен, но происходящее волновало и страшило. Никогда прежде, он не знал вкуса ничьих губ, ни девичьих, ни тем более мужских. Губы Игната были горячими, сочными, с привкусом терпкого табака. Но ведь целовать мужчину грешно! Чего же хотел от него хозяин?

— Не боись, любый мой, — скинув рубаху, штаны и исподнее, Игнат стоял перед Адилем совершенно обнаженным.

Его тело было крепким, сильными и мускулистым, с темными вьющимися волосами внизу живота. Обнаженного мужчину Адиль тоже видел впервые в жизни. Ни отец, ни братья никогда не представали перед ним полностью без одежды, у магометан это было не принято и даже грешно.

Адиль почувствовал, как его руки холодеют, сердце застучало так бешено, что было готово выпрыгнуть из груди. Заметив охватившее его волнение, Игнат присел рядом и нежно провел ладонью по щеке.

— Терпи, мой цветочек лазоревый, я же ш люблю тебя. Дюже люблю, — приговаривал он, освобождая Адиля от одежды.

— Прошу, хозяин… не надо… сжальтесь… — поняв, чего именно желает от него Игнат, Адиль почувствовал, как его душу вновь накрывают страх и отчаяние.

А ведь еще каких-то полчаса назад он был счастлив. Нет, хозяин не был ему постыл, но то, что он собирался с ним сделать, являлось большим грехом. А разве сам Адиль не совершил грех еще ранее, выпив вина, с наслаждением вдыхая запах казачьего табака? Его приневолили, да и теперь неволят. Он не был в состоянии противостоять сильным рукам своего хозяина, не имел возможности противиться, да и надо ли противиться? Ведь отныне его жизнь принадлежала этому сильному и красивому казаку. Она принадлежала ему с того момента, как он своей черной нагайкой выбил Адиля из седла.

— Тихо. Делай, чего велю, — приказал Игнат, но его голос звучал ласково, а не грозно.

Полностью избавив Адиля от одежды и уложив на постель, Игнат накрыл его своим телом, снова стал целовать его лицо, переместился к тонкой шее и крепко прижался к ней своими полными горячими губами.

Запрокинув голову, Адиль негромко застонал от наслаждения. Подобные ощущения были ему ранее неведомы, и он не мог сдерживать своих чувств, да и надобно ли было это делать?

Чуть приподнявшись, Игнат погладил его по голове, перебирая пальцами отросшие до плеч иссиня-черные шелковистые волосы. Опустив руки ниже, стал осторожно поглаживать грудь, живот и бедра. Потом приник к губам, опалил их своим жарким дыханием, и снова впился поцелуем, еще более страстным, чем первый.

Наконец, оторвавшись от губ Адиля, Игнат выпрямился, и смочив слюною свою затвердевшую плоть подхватил его ноги под коленями, широко разведя их в стороны.

— Тихо, цветочек мой, — увидев в глазах Адиля страх, Игнат успокаивающе погладил его по щеке.

Прикрыв глаза, Адиль обвил руки вокруг его шеи, дотронулся до его вьющихся волос, робко погладил их. Ощутив сильную боль внутри своего тела, он непроизвольно сжал их в руке, но испугавшись гнева хозяина тут же отпустил. Игнат стал неспешно двигаться в теле Адиля, но страсть распаляла его все сильнее, и спустя мгновение движения стали резкими и быстрыми.

Адиль водил рукой по спине Игната, ощущая тепло его кожи. Постепенно, боль смешивалась с другими ощущениями — приятными, волнующими. Ему хотелось вдыхать запах волос хозяина, его табака и даже пота.

Через пару мгновений, негромко застонав, и излившись в тело Адиля своим теплым семенем, Игнат освободил его от своей плоти. Затем, коротко поцеловав в губы, разомкнул объятия и лег рядом.

— Добре, родный мой? Живой? — с беззлобной усмешкой спросил Игнат.

— Да, хозяин, — тихо ответил Адиль.

Его клонило в сон. Хотелось уснуть в объятиях хозяина, не думать более ни о чем дурном, не погружаться вновь в пучину тоски и печали. Он уже смирился, и принял свою судьбу. В честь него не воздвигнут прекрасный фонтан, но он будет жить и радоваться земной жизни, даже если она пройдет вдали от дома.

— Не кличь хозяином, буде мы вдвоем. Игнатом зови, — потрепал его по голове Игнат.

— Игнат… — прошептал Адиль и погрузился в спокойный, глубокий сон.