↯︎ ↯︎ ↯︎

Очередное утро напрягает внезапным спокойствием вокруг. Сначала — пустая прикроватная тумбочка. Пайниты теперь живут на столике у окна, чтобы не лить ночью свою синеву в глаза, но важно, что нет никаких новых подарков. Записка тоже молчит, только текст стертый. Решил не отвечать? Но не мог же он на «паршивца» обидеться — и похуже про себя слышал. Может, тогда дело в записке? Сломалась? Перестала действовать? Срок службы вышел, если у нее такой есть? Проверять без надобности не хочется. Ну, как-то оно будет, думается об этом. И под этим девизом оказывается неожиданно удобно существовать.

Удивительно спокойный завтрак перетекает в уроки. На Межвидовых отношениях встречает Альбедо, и вводное занятие превращается в разговор с ожившей энциклопедией, которая охотно объясняет о том, как коммуницировать с болотными тварями при помощи хлопков и жестов, в чем отличие между обычным деревом и спящей дриадой, или почему сфинкса при всем желании невозможно соблазнить.

На перерыве в школьном саду к ним с Дайном слегка докапывается Чайльд, которому все неймется узнать причину терок с Дити, но к его сожалению, сегодня он и сам выглядит таким рассеянным, что Кэйа докапывается в ответ:

— Может, это ты хочешь что-то нам рассказать?

— Что? Ничего я не хочу, — торопеет Чайльд, отворачиваясь в сторонку с лицом, далеким от «ничего».

— Да ну? Ты сегодня подозрительно задумчивый, — Кэйа наседает еще больше, завидев его неуверенность. — Дайн, как думаешь, что это с ним? Чайльд?

И только когда рыжик сбегает от ответа за ближайшие кусты, Дайнслейф его сдает:

— Кажется, нашел себе симпатию.

Теория подтверждается, когда на обеденном уроке философии он даже не заикается о своей обиде на Чжун Ли. Учитель, как будто спецом, сегодня начинает тему возвышенности любви, и первое, чего ждет Кэйа — ехидных комментариев обиженного Чайльда. Но таких все не поступает, за диванчиком тишина, рыжий — удивительно примерный ученик, а Кэйа, как волнующийся за него друг, втихую косится в его сторону.

Что же, Чайльд конкретно так залипает в сторону Аждахи. По подбородку того гляди и слюна потечет. Стоит ли его за это винить? Осуждать? Обсуждать? Уж точно не тому, кому все еще мерещится заместитель — единственное зло на сегодня.

И даже когда день подходит к концу, а на вечерних Основах Питания Тигнари просто заваливает формулами (пусть и без тетрадок — только красивые таблички по экземпляру на ученика), это ничуть не ухудшает настроения впредь до ужина. Ведь жить под правилом «как-то оно будет» так хорошо в сравнении с предыдущими днями, что хочется самого себя щипать только чтобы не расслабляться, если вдруг явится Дилюк, виновник сделает ход или Самайн с Дити вдруг в себя поверят.

Последнее, к счастью, несильно тревожит. То, что устроили ему эти мстители, безусловно направило взгляды учеников на него с Дайном, но сценка Аль-Хайтама, независимо от его истинных целей, развернула ситуацию на сто восемьдесят. Но хрен с ним, с парикмахером. Само собой, не все поверили и оставили ситуацию в покое, но теперь чаши весов уравнялись, и про Самайна с Дити судачат не меньше, чем про Кэйю с Дайном. А на чужие разговоры после всего пережитого так побоку… На шипящего оскорбления Самайна, на угрюмого Торна, что вернулся к урокам, на Дити, который смотрит так, будто готов наброситься — плевать на них всех. Главное, что не меняется отношение одноклассников, а о лучшем нельзя и мечтать.

Из мелочей — после обеда Ризли проводит их к Бай Чжу, который долго ощупывает, осматривает и опрашивает, проверяя рост крыльев, последствия Мими и состояние менталки. А позже, в ожидании Дайна, проходящего ту же процедуру вторым, Кэйа так долго болтает с Ризли, что сам удивляется своему нежеланию закончить разговор в конце — уж слишком беседа непринужденная и приятная.

А день проходит. Странно лишь, что ничего не происходит. Даже непривычно — никаких нападений, маньяков из кустов. Обычная учеба, как в средней школе. После насыщенности первых суток эта обыденность напрягает сама собой. Мол, а так можно было?

Наверное, можно было, если бы я не устроил концерт с выбиванием окна, не буянил и не привлекал общего внимания. Настаивал бы, что рожки — заколки, внимательно слушал Дайнслейфа, ходил за ним хвостиком с первой встречи и никогда бы не попал в кабинет заместителя. И все было бы хорошо.

Внутренний голос перебивает другой — более хладнокровный:

Думаешь, Самайн бы сам собой испарился от твоей покорности? Да он бы тебе на голову вылез, не дай ты отпор. Но проблема даже не в нем. Ты уверен, что виновник выбрал бы другую цель? Может, он бы сменил лишь способ сделать с вами то, что хотел. Может, у него бы даже получилось. А если ты спасаешь себя лишь своей строптивостью?

А если я лишь загоняю себя в угол каждым новым неудачным знакомством? Дилюк, Самайн, виновник, теперь и Тома с его невыполнимым заданием-приказом. Кто следующий?

Тот, от кого ты обязательно отобьешься, — настаивает здравый смысл. — Не лезь на рожон, но и не отказывайся от неповиновения, которое вытаскивает тебя из полной задницы. Независимо от мотивов, ты чья-то цель. Так не дай собой воспользоваться.

И в этом есть правда. Не нарываться. Быть внимательным. Не лезть. Держать в голове все важное. Отсидеть час на уроке, полистать «Устройство современных культов» на перемене. Садиться только спиной к стене, не забывать запираться на ключ, проверять расписание уроков на наличие Здоровья тела. Выдохнуть насчет последнего, отложить обращение к Дилюку за запиской для Итто. Вместо этого, воспользоваться возможностью попросить об этом у врача, косвенно задев тему во время осмотра.

— …Бай Чжу, а ты выдаешь записки о пропущенных уроках?

— Если будет такой повод, то могу, — доктор скользит по нему задумчивым взглядом. — Но ты можешь посещать занятия, я не вижу у тебя каких-то серьезных проблем.

— А если я просто не приду на один урок, потому что мне станет плохо? — рискнуть и попросить прямо кажется слишком грубым, так что в ход идут теоретические ситуации и расспросы — нащупывание почвы.

— Тогда обязательно уведоми меня через Ризли, и я приду помочь.

…Нащупывается пока что-то совсем не из той оперы.

— А выпишешь, если я… забыл тебя позвать? — Кэйа предпринимает более наглую попытку приблизить нужную тему.

Бай Чжу щурится, заподозрив, к чему клонится разговор.

— Если я лично не видел, то увы — ничем не могу помочь, — в мягком голосе доктора проскакивают непривычно твердые нотки.

У-у-у, какой строгий… Но он же тогда все видел!

— А помнишь, я был тогда у заместителя… — начинает Кэйа.

— Извини, но я не могу покрывать тебя ложью, — Бай Чжу обрывает все надежды еще на половине фразы. — Во-первых, прогуливал ты явно не из-за проблем со здоровьем. Во-вторых, к моменту, как тебе поплохело, — в последнем слове слышится особый акцент, — урок уже закончился.

— И что мне делать? — остается лишь отчаяние с бессильной злостью на зама, к которому опять ведут все дороги.

— Попроси справку у заместителя, — во взгляде Бай Чжу читается, что Дилюк в его глазах явно не такой пушистый, каким старается быть. — Он эту кашу заварил, пускай и… Он все исправит. Надеюсь, мы друг друга поняли.

— Ага…

— Не обижайся, — смягчается он. — Я просто не имею права.

Все сводится к крайнему варианту. Кэйа с этим не спешит. Он планирует воплотить его только когда увидит в расписании урок Здоровья тела, и уже тогда удостоить зама короткой просьбой: «сделай мне справку за тот прогул». А до этого продолжает оттягивать любой контакт в попытке перестать думать о Дилюке так много как сейчас. Ведь осознавать свою симпатию не равно принимать ее. Кэйа с ней борется. Остужает себя расстоянием, временем и самоконтролем. Не сказать, что уже есть видимый результат, но у плана «вытравить эту рыжую бестию из башки» нет временных границ. Впрочем, наличие или отсутствие чувств сейчас второстепенно по важности, ведь есть надежда, что все пройдет само, если создатель этой проблемы не будет маячить перед глазами какое-то время.

Принятие своей новой стороны — вот, что не произойдет само собой, если ничего не трогать. И с этим есть сложности.

Немного черт, немного инкуб. Забавно, ведь при вступлении было страшно оказаться никем. Теперь, в спокойной обстановке, за размышлениями об этом, просыпается желание дать шанс второй силе, заглянуть в новую для себя жизнь, в которой родились другие, и самому проверить, как им там.

Нет. Страшно. Может, ничего не получится. Может, мы слишком разные…

Инкубы живут раскованно, а он принимал их свободу лишь за грязное распутство. Они честны друг перед другом, а он приписывал их поведение к извращенному флирту. У них почти нет комплексов, а он осуждал их самооценку как завышенную до небес.

Кэйа начинает вникать, сближаться с другими и видеть, что неправ. Жизнь в новой среде с каждым днем показывает свои скрытые стороны. Сначала это улавливалось неосознанно, теперь — с отчаянной мыслью: «получится ли у меня так же?»

Раньше без раздумий можно было бы ответить «я же не пришибленный!» Сейчас страшно прийти к выводу, что не получится. Еще хуже — бояться того, что недавно презирал. Того, что все еще не кажется нормальным, но уже начинает быть желанным — стать частью общества, быть своим.

Не обязательно ведь менять обо всех мнение — кое-кого Кэйа готов продолжать осуждать даже если сам начнет делать так же. Только бы приблизиться к непринужденности в их поведении, набраться уверенности, легкости в словах и позволить себе больше, не презирая себя ни секунды.

С другой стороны это просто диагноз: свихнулся. Нанюхался чего-то похлеще, чем Мими, и решил, что инкубом может быть хорошо. Проверяет он! Ты еще трусы этих извращенцев проверь, проверятор!

Такие мысли особо активные в моменты, когда он пытается идти навстречу своему новому естеству, и они не дают сделать широкий шаг — только маленькие, осторожные, сопровождаемые бесконечными спорами о плохом и хорошем, в которых он мечется загнанным в угол зверем, согласен и нет одновременно.

Против плохого есть один весомый аргумент — то как далеко они зашли с Дилюком, и как было хорошо. Использовать этот факт на пользу себе весьма трудно, ведь над ним висит слой смущения, возмущения, стыда и только снизу — понимания: раз быть инкубом значит регулярно испытывать подобное, так нужно ли столь рьяно отрицать свою сущность? Ведь стоит лишь отбросить свои предубеждения, перестать смущаться всех и вся, пойти навстречу желаниям и…

И это проще сказать, чем сделать. Такое лечится только с разбегу. Как прыжок с парашютом — если знаешь, что будет страшно, то надо прыгнуть быстрее, чем успеешь подумать про испуг. Но пока до сальто в полноценную инкубскую жизнь остается чуть меньше месяца, Кэйа тренируется, делая маленькие прыжки везде, где можно, чтобы подготовиться.

Он старается налаживать дружеские отношения, не избегать общения, диалогов про учебу, шумных компаний. Реанимирует себя в глазах одноклассников после мести Самайна, и одновременно выполняет совет Дилюка: быть в большой компании. Он продолжает делить кровать с Дайнслейфом, забив на софу, и с каждым разом засыпает все быстрее. Все еще стесняется прикасаться к кому-то сам, но не сбегает от тактильности Чайльда, учится держать ответный взгляд в разговоре, оценивает других по самым смущающим критериям, а время от времени (какой ужас!) бросает себе вызов, на пару секунд представляя себя вместе с кем-то в поле зрения за неприличными делами. От последнего раз за разом бросает в жар, но с каждой новой фантазией раскрепощенность начинает перевешивать, и страшно уже, что встанет член. Спасает только регулярное самоосуждение.

В сравнении с тем, какой полет ждет впереди, эта «тренировка» — как прыгать со стула на пол. Но и так уже неплохо, ведь это — шаг навстречу судьбе, тогда как еще недавно в отрицании он пытался наоборот забраться от этой судьбы куда-то повыше, на шкаф.

В таком темпе проходит и пятница — копия четверга от утра и до ночи. В голове бурлят пласты новой информации с уроков, самоуспокоение насчет будущего, а между — безостановочная бдительность.

Все так плавно идет своим чередом, что инцидент с Мими теперь кажется лишь глупой ошибкой — подлым игровым боссом, свалившимся на голову полному новичку. Сейчас, когда этот баг поспешно исправили, уроки пошли своим чередом, а шестиглавое чудовище бесследно исчезло, остается лишь ощущение недосказанности, будто разработчик забыл прислать письмо с извинениями. Было бы неплохо увидеть что-то вроде «уважаемый игрок, извините за неудобства, вот вам миллион денег компенсации, босс будет доступен на сотом уровне, когда вы будете достаточно для него сильны». Или «извините, спасибо, вот деньги, босса не будет. Наслаждайтесь своей игрой три в ряд». Вот в этом проблема — не ясно, что за игра ждет впереди.

И это — единственное, что не позволяет снизить внимательность даже в мелочах. Паранойя, которая до сих пор выливалась в истерику, отходит на второй план, уступая место сосредоточенности на деталях. Слова, взгляды, действия, окружающие вещи. В тепличных условиях тяжело не расслабиться, будто Школа специально окутывает нормальностью, чтобы сорвать крышу в самый неподходящий момент. Кэйа ждет его каким-то седьмым чувством — дополнительным взглядом туда, куда раньше не хотел, случайным вопросом, который никогда бы не заинтересовал, лишним оглядыванием за спину перед тем, как войти в комнату. Увы, ничего кроме притупляющей бдительность нормальности больше не собирается происходить. Ричард с Аль-Хайтамом прячутся в тени, без шанса выведать их мотивы, Самайн при каждом удобном моменте скалит рожи, и даже зам не приходит, чтобы, например, спросить как дела. Даже спина, и та не болит до самой субботы.

В пятницу появляется расписание на понедельник, наградив Здоровьем тела в списке занятий. Вот и приходит время потребовать свою несчастную справку. От Дилюка ни слова, и это, хоть должно было радовать, но почему-то гнетет. Прислал конфеты в среду, и с тех пор тишина.

Ну уж до сих пор можно было соизволить поинтересоваться делами своего особого ученика! Зачем тогда дал средство связи? И чем можно быть таким занятым? Неужто расследует дело? Или просто зависает со своим гаремом?

Впрочем, у него есть два дня, чтобы дать ответ на это:

«Привет. Я из-за тебя прогулял Здоровье тела в первый день, помнишь? Организуй мне записку за прогул».

Продолжая в повседневных вещах пользоваться своим отличным планом «как-то оно будет», Кэйа встречает очередной приступ роста крыльев ровно как и в детстве хвост с рогами: падая в постель каждый раз, когда прихватит. И вспышки острого роста, будто осознав, что он не собирается делать ничего иного, кроме как терпеть, тревожат недолго. Вскоре главным беспокойством дня становится Чайльд.

Он, решив, что грех тратить выходные впустую, собирает желающих посмотреть на достопримечательности замка, и даже Дайн ничего не имеет против того, чтобы побродить по территории большой компанией одноклассников, облепить бортики местного фонтана и забрести в террариум, где мрачный держатель все же соглашается провести им мини-экскурсию по местным животинам. Забавно, что делает он это не из доброты душевной, а в страхе, что с его драгоценными ящерицами может сделать неостановимая орда школьников без присмотра.

И только в вечер воскресенья, когда галочка напротив задания «прожить первую неделю» уже нарисована карандашом, происходит нечто из ряда вон.

Лимит хорошего исчерпывается после ужина, когда излишне бодрый Чайльд решает, что прицепиться к учителю перед сном — хорошая затея. Того, кого они встречают по пути в общежитие, вообще не стоит тревожить в любое время дня и ночи, но прежде чем Кэйа успевает что-то сделать (например, хлопнуть по одной рыжей глупой башке), Чайльд совершает первую и главную ошибку — привлекает внимание:

— Вечерочка, учитель!

Рубашка с принтом-рыбками, по длине не уступающая халату, бархатные штаны, банные тапки. Набор шагающего спать, лишь подушки под мышкой не хватает.

— И вам, мальчики, — Аято, несмотря на ауру разящего высокомерия, отвечает приветливой улыбкой: — Идете спать?

От этого «мальчики» под землю провалиться хочется. Дайн тоже не излучает особого энтузиазма к разговору.

— Может и да, — зато Чайльду даже хватает смелости дразниться: — А может и нет.

Аято качает головой в наигранном неодобрении:

— Если собрались развлечься, то стоило делать это до отбоя, — и сыплет наигранными наставлениями. — Вы же не хотите проспать мой урок утром?

Хочется ответить «хочу», но Аято такого не простит. Стоит, смотрит, даже моргает вальяжно. Вот уж кто точно бесит своей расслабленностью. Сытый довольный упырь. Наверняка уже с кем-то натрахался.

— Да я уже устал от лекций, — Чайльд усугубляет свое положение ленивым зевком. — Целый месяц слушать, но не делать…

Открыто жаловаться на скучность урока учителю этого самого урока! Отжимания у Итто ничему не научили? Пусть повторит раз двести, если жить скучно стало!

Впрочем, оказывается, что хуже обычного Аято может быть только Аято в хорошем настроении.

— Не переживай так, — мурлычет он. — Завтра предоставлю вам такую возможность.

У Чайльда глаза загораются нездоровым блеском — прямо в такт к оборвавшемуся сердцу Кэйи. Возможность делать что-то? Уже завтра? С какого перепуга?!

— Что? — рыжик добивает окончательно: — Чем? Скажи-скажи-скажи! Будет какая-то практика?

Одновременно хочется и заткнуть его, и услышать ответ. Да никаких практик до конца месяца быть не должно! Но если планы поменялись, то об этом надо знать первым.

Аято смотрит на них с таким же особенным любопытством, будто определяется с ответом. В конце концов, он жестом подзывает Чайльда и нашептывает что-то на ухо ему одному. Из выражений лиц ничего не прочесть — оба такие беззаботные, будто погоду обсуждают.

— Захотят — поделишься, — напоследок Аято повышает громкость, а потом обращается ко всем: — Спокойной вам ночи.

После его ухода Чайльд стоит с видом, будто ему денег в карман сунули — с довольной задумчивостью, в которой читается «на что же мне это потратить?»

«Захотят — поделишься». Да как тут не захотеть? Что может быть за дело, ради которого надо держать такую интригу?

Дайн не спешит спрашивать, хотя видно, что он тоже не против узнать, но то ли по дружескому кодексу, то ли из других побуждений, ограничивается лишь заинтересованным взглядом.

— Ну что там? — Кэйа принимается расспрашивать сам. — Что он тебе сказал?

Хорошо это или плохо, а Чайльд даже не планирует молчать. Он благоговейно кладет руку на сердце и делится секретом в одну фразу:

— Завтра на уроке будем целоваться.

— …Что?

Доходит медленно просто потому что не верится в услышанное. Но как только приходит осознание, усмиренная паника мигом дает о себе знать. Как будто и не было никаких трех дней самоусмирения. Практика поцелуи… Практика поцелуи. Практика поцелуи! Аааа!

Да щас! Он только отучился скидывать руку Чайльда со своего плеча, а завтра с ним уже сосаниться заставят?! Ну уж нет! Не тот у него степень подготовки, чтобы сразу к таким вещам переходить!

Да и Рыжий молодец, блин! Может, приди Кэйа на урок в счастливом неведении — узнал бы там и смирился бы с тем, что бежать поздно. Не надо было говорить! И спрашивать не надо было!

Черт… А с другой стороны, не спросил бы — завтра жалел бы об этом не меньше… Но как спать сейчас, зная, что ждет утром?! Спасибо за бессонную ночь, чтоб их всех! И что делать?

Чайльд, чтоб ему хорошо было, на протяжении всего пути к спальням выражает свою радость всеми возможными способами — идет вприпрыжку, пытается подержать Кэйю с Дайном за руки, а чуть погодя и вовсе начинает крутить страстные пируэты у каждой стены, напевая всякую бредятину. Инкубская беззаботность во всей красе. То ли успокоившись, то ли от усталости, он возвращается в адекват только после того, как чуть не врезается в каких-то парней из параллели и спокойно шагает рядом, зато бесит уже словами, а не действиями.

— …интересно, это будет как объятия на Дружбе? Все со всеми? По очереди?

От одного только представления этого действия сжимается все нутро. Он же… он даже… не уверен, что хорошо целуется! Это не просто какие-то там объятия — тут подготовка нужна! Техника, э-э-э… обучение… У них в арсенале наверняка пара десятков видов поцелуев, а у Кэйи за всю жизнь три-четыре более–менее взрослых «чмока», и не сказать, что все удачные. Это же будет позор, если у него что-то пойдет не так с этими профессионалами!

— Сильно сомневаюсь, — не соглашается Дайн, наверняка размышляя в подобном ключе.

Спасибо за здравую мысль. Ура, позор не перед всеми.

— А ты со мной поцелуешься? — но Чайльд после услышанного неусмиримый от слова совсем.

Дайн гмыкает что-то неопределенное, пойман на стеснении, и Кэйа даже отвлекается от тяжких дум, слегка улыбаясь подколам Рыжика, пока сам не становится объектом интереса:

— А ты, Кэйа, подаришь мне поцелуйчик? — естественно, этому бесстыднику только бы всякую похабщину обсуждать и планировать.

— Поцелуй мой зад, — щетинится он.

— Ладно, — ответная лыба раздражает еще больше, — надо же с чего-то начинать.

Серьезно?

— А есть хоть что-то, чем инкуб побрезгует? — Кэйа язвит прежде, чем понимает, что ответ был несерьезным.

— Оу? — за такое от Чайльда прилетает еще одна издевка вдогонку: — Обычно, столь агрессивный отказ означает скрытое желание.

— Желание чего?! — вспыхивает Кэйа. — Поцелуев в жопу?! Ты больной?

— О-о-о! Точно хочешь! — гогочет Чайльд, уворачиваясь от затрещины.

— Чайльд, успокойся.

Двух слов Дайна хватает, чтобы рыжий… нет, не остыл — переключился на него опять:

— Дайнушка, а хочешь потренироваться со мной перед уроком? Ай, шутка!

За такое Дайн щипает его за бок и строго приказывает:

— Не смей коверкать мое имя.

— Как? Дайнушка? — до Чайльда, как обычно, доходит не с первого раза. — Но это мило. А если Дайнечк… Ай! Ладно, все! Я понял, Дайня!.. Ай! Ха-ха! Пощади! Ах! — есть подозрения, что ему это нравится.

До самых комнат они продолжают друг с другом пререкаться, Чайльд — кряхтеть, Дайнслейф — щипаться, а Кэйа лишь сильнее убеждается, что даже близко не готов к завтрашнему дню.

Не урок, а кромешный ужас. Даже если будет по одному партнеру на каждого, в голове не всплывает ни одно лицо, которое кажется ему приемлемым для такого личного процесса. Ведь одно дело — фантазировать о всяком с целью меньше того стесняться, но другое — железный факт: завтра придется поцеловаться с кем-то из одноклассников.

Но это же не обниматься! Это слишком интимно, слишком лично, слишком не для урока. Не для того, кто все еще на стадии принятия своей судьбы. Это остальные — соблазнители, что росли с пониманием, какие вещи будут сопровождать всю их жизнь. Для них нормально засосать одноклассника в любой момент, а Кэйа лишь идет к такому восприятию близости. У него стадия понимания, но еще не принятия. А практика, блин, не ждет — она начинается уже и для всех!

Уже в комнате последним гвоздем в крышку гроба становится ответ Дилюка. В голове каша, на полу — такая же из одежды.

— Блять… как я мог забыть… — Кэйа лихорадочно перебирает брюки за брюками, пытаясь вспомнить, в каких именно оставил записку. — Блять… Ну же…

Есть — в тех, что носил вчера. Сам забыл забрать с собой утром. И проверить потом тоже забыл. Сам же злился в субботу, что Дилюк все еще не ответил, обещал себе дождаться, а в воскресенье забыл даже проверить за весь день! Он так напортачил… Увлекся другими целями, забыл о том, что было нужно в первую очередь.

— Идиот, — волнение достигает той критической отметки, когда бесит даже собственное поведение.

Хоть бы Дилюк прочел. Только бы не разбираться с этим завтра. Увидеть «хорошо, Ризли завтра принесет», «я завтра принесу» или что угодно подобное, но не бежать лично в кабинет заместителя перед уроком Итто. Будто одной проблемы мало.

В записке пусто. Кэйа оборачивает ее обратной стороной. Еще раз обратно.

— Что за…

Лист определенно тот же — форма, цвет. Это его родная записка, которой он в пятницу отправлял «организуй мне справку». Опять абсолютно пустая…

— Почему? — разговор с клочком бумаги скатывается к еле слышимому шепоту. — Почему нет ответа?

Худо-бедно обузданная истерика обещает обратиться настоящей панической атакой. В таком расшатанном состоянии правдивыми кажутся только худшие варианты, приходящие на ум.

Первый — Дилюк решил отказаться от него. Наплевал. Демонстративно показывает «я тебя вижу и игнорю — знай и понимай, что я о тебе забыл».

Может, просто устал от оскорблений, безответности, агрессии в свою сторону. Решил, что игра не стоит свеч, и дал заднюю. Или нашел кого-то лучше. Заинтересовался другим. На ум приходит бесящая рожа Самайна. Уж он бы точно угодил заместителю по всем параметрам и запросам.

Рука, сжатая в кулак, врезается в стену гардеробной.

— Блять! — шипение.

Слышно, как с той стороны Дайнслейф выключает воду в ванной.

Какого хрена он никак не ответил?! Решил, что отвергнутых даже прощальными словами можно не удостаивать? Скотина…

А это стирание сообщений показалось странным еще в четверг. Не мог же он обидеться еще тогда? Да и по какому поводу? Решил, что его драгоценные конфеты заслужили большей благодарности? Да пошел он вместе с ними нах!..

— Кэйа, ванна свободна, — стук в дверь действует как легкий удар по плечу, как тихое «очнись».

— Угу, спасибо!

Только Дайн умеет использовать такую ненавязчивую заботу. Говорить про ванную не было нужды — Кэйа же не ночевать в гардеробной собрался, скоро выйдет. Это проверка, все ли хорошо — без вопросов сколько можно переодеваться, без назойливого «у тебя что-то случилось?» Интересно. Он делает так не впервые, и Кэйа бы дольше это обдумал, если бы не был занят тем, как завтра получить свою записку, а не нагоняй от Итто.

Эта короткая перебивка внезапно остужает голову достаточно, чтобы самые горячие заявления про подлость Дилюка теперь зазвучали менее правдоподобно.

Столько железной настойчивости, усилий, чтобы привлечь, переубедить, удержать… И такой резкий стоп? Ну, как-то слабо верится. Не из-за того, что у него там суперсильные чувства, конечно, а потому что слишком зам упертый баран, чтобы так легко сдаться.

Наверное, обижается. Но это глупо, да и на гораздо худшее он не дулся — только наказать хотел. Не похоже на правду.

Был занят? Забыл ответить? Отвлекся в момент когда думал над словами? Или прямо сейчас выполняет просьбу?

Спешить с выводами не стоит. Даже если все так, и Дилюк просто решил отстать и все закончить, а прогул все равно остается на его совести, и если справки не будет, то Кэйа придет забрать ее сам.

Если, конечно, переживет первый урок.

Полностью ожидаемая бессонница истязает его как может. Спустя пару часов борьбы с ней мысли о завтрашнем дне продолжают побеждать и бесконечную усталость, и злость на свои слабости, и самопринуждение ко сну. Никак.

Злость на себя берет. Сначала ругать инкубов на чем свет стоит за их неприличие, а теперь осуждать себя за то, что не получается дотянуть до такого же. Прийти бы к золотой середине, но в какой она стороне?

С одной стороны, в поцелуях нет ничего плохого.

Но я же сам плох в этом деле.

Использую этот шанс чтобы научиться.

Нет, лучше использую принцип «поцелуи только по любви» и откажусь.

Я должен пойти навстречу страху, чтобы преодолеть его.

Но что, если сбегу в самый ответственный момент?

Тогда будет еще больший позор. Не надо сбегать.

Нет. Не надо даже приходить, пока не чувствую себя готовым.

А есть ли гарантия, что через месяц это изменится?

Не важно, что будет там, когда все рушится уже сейчас! Гарантирую, одно: сейчас я не смогу!

В животе давит растущий ужас предстоящего, в горле ком, перед глазами мелькают лица — кто вызывает меньший страх? Кого выбрать, если до этого все же дойдет? Удостоить поцелуем тех, кого назвал друзьями, а потом до конца учебы вспоминать этот инцидент? В глаза после смотреть им получится? Дайну и так тяжело, а Чайльд после подобного может и не отстать. А если, наоборот, предложить кому-то малознакомому, чтобы на следующий день об этом и не вспомнить? Как угадать, кто согласится? Хватит ли смелости, чтобы на такое решиться? Как переступить через себя и перестать бояться?

Пока что любое имя вызывает одинаковую реакцию: бесконтрольный страх, желание забиться в угол и рвотный позыв — крайняя степень паники. По всему выходит, что больше всего страшат окружающие факторы: собственная неумелость, присутствие других одноклассников, эмоциональная дистанция с любым, кого придется целовать. И это никак не исправить за пару часов, никак…

Силы терпеть, по ощущениям, кончаются где-то в три часа ночи. За окном того гляди и засветятся первые сталактиты, а сна ни в одном глазу. В ушах гудит пчелиный рой, спина опять ноет, в ноги холодно. Абсолютно неподвижный Дайн на соседней подушке наверняка смотрит десятый сон, пока Кэйа выпутывается из-под одеяла и тащится вон из проклятой кровати. Куда тащится? Сдаваться, молить о пощаде и спасении, надевать носки.

Свет в гардеробной слепит глаза, и какое-то время он просто тупит с лицом в стену, привыкая к яркости.

Принятое решение — последний шанс спастись от урока и одновременно возможность влипнуть еще хуже. Вероятность пятьдесят на пятьдесят, и сделать это все равно что подбросить монетку, отдав себя на милость случая.

Средство связи с Дилюком подрагивает в пальцах. Остается предпоследний шаг: продиктовать нужные слова. Потом — только надеяться.

— Ну, хуже уже не станет, — самоподбадривание совсем не подбадривает.

Развернутая записка ждет команды.

— «Что бы ни значило…» — начинает диктовать Кэйа.

Ничего не происходит.

— О, дьявол… — руки бессильно зарываются в волосы и тянут до боли.

Ну что за ситуация?! Ему даже не хватает силы воли, чтобы заставить записку писать!

— Так, спокойно, — вдох-выдох. — Я хочу этого, хочу написать ему. На все сто процентов желаю.

Еще одна попытка. В конце концов, всегда можно будет все стереть, да?

— «Что бы ни значило твое молчание, но только…»

Да! Получается. Чернильные символы ложатся на бумагу косыми округлыми буквами. Кэйа перечитывает написанное, делает глубокий вдох и продолжает:

— «…отмажь меня от прогула завтрашних Основ полового акта тоже. Очень прошу. Только ответь, даже если откажешь».

Выдох. Вот и докатились до жалобных просьб. А иначе никак — не угрожать же.

Ведь закрыть первый прогул — обязанность Дилюка, как его инициатора, но ко второму он не имеет никакого отношения, так что у него есть полное право отказать. Поэтому, от того, сжалится ли он когда прочитает, зависит, что ждет через пару часов. Если повезет, то возможность отоспаться и забыть о нежеланных поцелуях до следующего занятия у Аято. В худшем случае, придется позориться на этом злосчастном уроке, а потом и в заместительском кабинете, требуя хотя бы записку для Итто.

↯︎ ↯︎ ↯︎

Понедельник нападает амнезией, пытаясь утащить его на урок в состоянии, в котором даже пол от потолка не отличается. Сна так критически не хватает, что спросонья все ночные тревоги забываются с концами, и сборы на уроки начинаются разбудившим его Дайном и продолжаются на автомате до самого гардероба. И только там на полусознательное тело сходит озарение.

— Ай, точно! — шипит Кэйа, нащупав записку через карман брюк.

Воспоминания как огнем обжигают. Смотреть страшно — сомнения раздирают. Прочел ли он? Ответил? Согласился? Или отказал, и на бумаге ждет приказ валить на урок? Прочитана ли она вообще, или все насмарку — Дилюк так рано еще спит?

Скомканная бумажка распрямляется в чуть дрожащих руках. Ответ есть! Более того, он преступно хорош и краток. На бумаге подтверждением того, что ночная просьба была не сном, ждет всего одно слово: «сделаю».

— Что?

Легкий приятный шок окутывает тело. А так вообще бывает? Кэйа пальцем водит по буквам для уверенности. Настоящие. Телом растекается невероятного уровня облегчение. Вот оно — по-настоящему нужный подарок от заместителя. Наконец-то, он просто понял, чего от него хотят, и просто это сделал. Неужели так умел все время?

— «Надеюсь, записки принесет Ризли?» — диктует Кэйа напоследок, надеясь не нарваться на лишнюю встречу, и с чувством выполненного долга покидает гардеробную в том, в чем спал.

В груди до сих пор калатает. Свалившееся на голову счастье тяжело принимать без недоверия, но какой двойной смысл может быть у слова «сделаю»? Это определенно победа. Вот каково оно — получить спасение там, где теплилась лишь небольшая надежда.

Через две минуты из ванной выходит Дайн. Выходит и замирает где-то перед кроватью.

— Ты же уже проснулся, — неуверенность в его голосе вполне обоснована, ведь именно его стараниями Кэйа вообще сегодня поднялся в постели.

Само собой, в представлении Дайна, Кэйа уже должен был стоять под входной дверью при полном параде и ждать команды «в столовку». Но все, что он делает в реальности — откидывает одеяло с головы, чтобы томно оповестить:

— Я остаюсь в комнате… — и испускает тяжелейший вздох для пущей правдоподобности.

После ночи самокопаний грех не отоспаться как следует, и место спектакля вполне совпадает с прикрытием, которое он выбрал причиной не пойти на урок: боль в спине.

— А уроки? — Дайнслейф не сдвигается с места.

— Передашь учителю, что мне плохо, — театрально тянет Кэйа, накрываясь обратно.

Теперь слышно движение.

— Что случилось? — обеспокоенный голос доносится уже ближе, сбоку.

Сочинение на тему произошедшего занимает всего два слова:

— Спина болит, — выдумывать перед Дайном не хочется, но небольшая ложь кажется меньшим злом, чем, например, если придется целоваться с ним на уроке.

— Опять? — его хмурость читается по одному только тону голоса. — Может, доктора позвать?

Доктор — идея плохая, особенно после расспроса насчет пропусков. Если придет, то точно вычислит, что все ложь, и на урок отправит. Зато очень удобно умалчивать это перед Дайном, который пока что не знает о тонкостях получения всяких оправдывающих прогулы бумажек.

— Он сделал все что мог еще на осмотре, — Кэйа ворчит в одеяло, убеждая в удобных для себя вещах: — Я отлежусь, и все пройдет. Иди на урок сам.

Дайн тяжело вздыхает, но еще не сдается.

— А как же завтрак? Тебе принести?

Жаль оставаться без еды, но если лгать ему — вынужденная мера, то гонять за своей порцией — свинство, на которое совесть отзывается недовольным «ты уж не перегибай».

— Нет, не хочу, — увы, едой придется пожертвовать, но что ни сделаешь, чтобы не идти на тот ужасный урок?

— Ладно. Скажу Ризли, чтобы остался в нашем крыле до конца урока, если что. Отдыхай, — шаги Дайна отдаляются. —Я тебя закрою.

— Ага. Спасибо.

Когда за ним хлопает дверь, наступает вгоняющая в сон тишина. В груди теснится удовлетворение с непонятного рода опустошением. Убедил, добился, победил.

Но слукавил, притворился, обманул…

↯︎ ↯︎ ↯︎

Из полусна вытягивает звук отворяющейся двери. Первая догадка — Дайн. Вторая — Дайн еще на уроке. Третья — у кого есть ключ? Наверняка, у Ризли. Четвертая — о том, что не для того надо прогуливать, чтобы тратить это время на притворство больным. Быстрее и проще будет изобразить спящего. Кто бы ни явился, пусть себе повертится, посмотрит, поймет, что сон больного тревожить нельзя, и уйдет.

Звук шагов затихает прямо перед кроватью и что-то опускается на прикроватную тумбу. Лекарство? Вот пусть и оставит там. А сейчас время играть в спящего на сто из ста.

Как по закону подлости, начинает чесаться нога, дергаться глаз и щекотать плечо. Свет кажется слишком ярким, одеяло — жарким, а стояние Ризли — долгим. Ну же, уматывай. Я сплю — не видишь? Незнакомец точно видеть не может — Кэйа отвернут от него спиной.

Более того, события ухудшаются — Ризли присаживается на край кровати, и задница через одеяло чувствует край его бедра. Э, какого!..

Хочется от души его от себя отпихнуть. Еще больше — узнать, кто это такой наглый. Может, все-таки не Ризли? А если Дайн предупредил не только его? Кто может вот так сесть рядом? Доктор для осмотра, или кто? Только его тут не хватало.

Тот, кого Кэйа окрестил уже как Бай Чжу, упирает руку в постель по другую сторону от него. Становится уже как-то стремно. Осмотр, он хочет провести осмотр. Сердце, колотящимся комком застрявшее где-то в горле, этой теории не поддерживает. Дайн, Ризли или Бай Чжу, Дайн, Ризли или Бай Чжу, Дайн… — мантрой играет в голове.

Кто-то из этой троицы вкрай охренел. Иначе не объяснить, почему этот некто начинает стягивать с него одеяло. Нет, играй до последнего! — вопит надежда на лучшее.

Бам. Как крышка на гроб, к груди прижимается чужая голова. Внутренности сползают куда-то в пятки, оставляя место колотящемуся сердцу. Что за нахрен он творит?.. Неужели, слушает сердцебиение? Вот это да. Так хорошо притвориться спящим, что показаться мертвым. Из плюсов — убеждение, что это делает именно Бай Чжу, становится все более правдоподобным… но правда тотчас выливается флаконом три в одном: волосы, запах, атмосфера. Не может быть.

— Не притворяйся, — и завершающее подтверждение: этот голос.

Чего только стоит не заорать, открывая глаза. В той мрачной реальности, которую приходится проживать не по своей воле, над постелью нависает он.

Не может быть не может быть не может…

Слегка поднимается на локтях, перекрывая пути отступления, и полностью игнорирует попытку его скинуть. Кэйа не уверен, что прикладывает достаточно усилий, но упереть руки в эти плечи — уже достижение. Ведь сам факт, кто перед ним — пиздец вселенского масштаба!

— Слезь, мудила, — голос не слушается, превращаясь в хрип.

Дилюк делает вид, что не понял. Дурачком притворяется. Будто и по хрипу не ясно, чего от него хотят. Наслаждается произведенным впечатлением, гад.

— Ты что, прогуливаешь, чтобы поспать? — у него есть вопросы важнее, чем, например, «ты не умер там?»

В голове бардак. Вдох, выдох, попытка собраться. Первыми в голове формируются только предположения насчет того, на кой этот подарок сюда завалился. Вариант первый:

— Т-ты принес записки?

— Да, — первый и последний.

Пока челюсть отпадает от шока — угадал! — ладонь уже вытягивается в жесте «дай». Дилюк ожидаемо не спешит слушаться. Еще бы он делал то, чего никогда не умел.

— Я скучал, — вместо этого усугубляет свое и без того шаткое положение и подбородком упирается Кэйе в грудь. — А ты?

Ну и как можно было успеть поверить, что этот болван сам собой отвалится?! Да скорее Каэнри’ах с Тейватом местами поменяются, чем Дилюк передумает к нему приставать! Еще и хочет, чтобы по нему кто-то скучал!? Пусть губу закатает с такими выбрыками!

— Да хрена с два, — глаза закатываются от этой детской наивности, а руки сильнее упираются ему в плечи в безрезультатной попытке от себя отодрать. Потом доходит первая часть фразы, и становится обидно. — Что, так скучал, что даже слова не соизволил мне написать?

Дилюк, несмотря на ожидание, совсем не теряется.

— Вот уж не думал, что моя забывчивость так тебя перепугает, — ответ вводит в ступор. Великий и неподражаемый зам ни с того ни с сего признает, что у него склероз.

— Ты сейчас серьезно? — в такое поверить можно только если закрыть глаза на его синдром отличника.

— А что, думаешь, ты единственный в списке моих дел? — важничает Дилюк.

Пф-ф. Исходя из того, что сейчас он не на рабочем месте, а в спальне ученика, делать ему действительно нечего. Но больше бесит другое:

— Хочешь сказать, что стереть мой вопрос тебе хватило памяти, а дать на него ответ — уже нет?

— А может, я ответил? — встречный вопрос вводит в ступор, — но ждал обратной связи так долго, что решил, что ты потерял записку?

Так вот в чем беда. Он отписал, не дождался ответа и все стер. Ну и баран нетерпеливый!

— Молодец, блин.

— Ты тоже, — Дилюк отвечает в том же саркастическом тоне и замолкает.

Непрошеная близость смущает как никогда раньше. Тяжесть его тела недурно давит на грудь, а привычный парфюм сегодня еле улавливается, и вдохи сами собой становятся глубже в попытке уловить аромат. Руки — единственная часть тела, что еще не живет своей жизнью — пихают Дилюка со всей силы. Только бы сдвинуть это недоразумение подальше, выйти (выползти) из-под его влияния, сбросить с себя наваждение (и его самого).

— Ка-тись, — с усилием требует он.

И Дилюк отшатывается. Наконец! Но взамен дразнит словесно, бросив взгляд на стол с пайнитами:

— Ты сохранил мой «веник», — нашел о чем поговорить. Будто нарывается на то, чтобы ему заткнули рот.

— Не влезли в мусорку, — оправдание так себе, но не ему об этом знать.

Правда в том, что Кэйа пригляделся к ним так, что о выбрасывании даже речь не идет, но теперь, когда зам превращает их в предмет гордости, такое желание появляется опять.

— А сладкое? — он бьет в точку.

— А сладкого мог еще прислать, — Кэйа не теряет шанс подначить его, скрывая свой румянец.

— Ничего не слипнется? — смеется зам.

Вот бы ему верхняя губа с нижней слиплась, чтобы больше всякие бредни не нес.

— Ты за этим приперся? О своей щедрости поговорить? — вместе с грубостью воскресает какая никакая уверенность в себе.

Удивительно, но это действует и на Дилюка, который решает сесть нормально, и теперь боковым зрением видно нечто на прикроватной тумбе.

— Принес поесть, — от аппетитного вида завтрака на подносе сосет в животе.

Вот это подгон… Опять его покупают едой.

— М, ясно, — не удивительно, что кислая мина, с которой Кэйа пытается смотреть на это добро, держится с трудом.

— Ешь, ясный, — подначивает Дилюк, опуская поднос ему на колени.

Верх берет голод. Приходится сдаться, прекратив строить из себя равнодушного к завтраку, и налететь на порцию голыми руками. На первых трех оладьях все мысли сконцентрированы только вокруг количества джема на них. На четвертой глаз дергается в сторону посетителя. Проблемно лишь то, что чем меньше беспокоит голод, тем больше напрягает Дилюк.

Ночью пугало, что он не ответит вообще, теперь — то, что он пришел ответить вживую. Ощущения смешанные. Удовлетворение пропущенным уроком, раздражение непрошенным гостем, непонимание, чего ему надо и когда он собирается уйти. Почему расхаживает по комнате, трогает пайниты, листает книжки Дайнслейфа и даже не приближается к выходу? Вот же угораздило попросить записочку, а получить личного стража до конца занятия. Хотя, между уроком лобызания и утром с заместителем тяжело определить исход хуже.

Да и зная Дилюка, специальных причин оставаться в номере ему не надо. Хватает личного желания поклевать мозг, или что там у него на уме. Так что когда он возвращается к кровати, Кэйа уже строит сценарий, по которому будет отбивать ему охоту тут сидеть.

Под изучающим взглядом есть сразу становится некомфортно.

— Чего смотришь? — грубость как обычно работает оружием от собственного смущения, но точно не против спокойного как слон Дилюка.

— У тебя тут еда, — его мизинец показывает на уголок губ.

Кэйа с негодованием слизывает джем.

— Все? Отвернись, — и ворчит на сдачу.

— Не могу — слишком соскучился, — прилетает в ответ.

— Кхе-кхе!

Да чтоб тебя! Кусок оладьи чуть не встает поперек горла. Кэйа кашляет, глотает непрожеванный, еще кашляет и залпом запивает соком. Только это спасает Дилюка от матерщины, которая может вылиться на него за такое. Да я и с первого раза понял! Кого вообще волнует, соскучился ты там или нет? Тебя вот не заботит мое нежелание тебя видеть, но если заикнусь об этом — получу же тоже я!

— Говори такие вещи когда я не ем, — возникает идея толкнуть его пяткой, но прошлый опыт советует не повторять. — То есть, вообще не говори.

— Я подожду, — Дилюк опять замолкает и упирается локтем себе в колено, а ладонью в щеку, — ешь.

Ну ты посмотри на него — сама невинность.

В тишине даже жевать становится неловко. Хочется хорошенько почавкать или сделать громкую отрыжку, чтобы напомнить, кто главный на этой территории, но решимости даже кашель не хватает — уж слишком величественную атмосферу создает напыщенный индюк на другой части кровати.

Сегодня он вырядился, не иначе. Черная рубашка с закатанными на четверть рукавами, на правой часы, под ними — браслет-змейка, волосы собраны в высокий хвост, густая челка уложена нарочно неряшливо. Индюк, повторяет Кэйа, сам себе не признаваясь, что прячет за этим словом.

А внутри все переворачивается от неопределенности. Это же Дилюк, он до последнего не скажет о том, что задумал. И от этого все больше хочется знать, на кой он тут сидит вместо того, чтобы отдать все, что от него требуется, и свалить на все четыре. Правда начинает открываться лишь когда поднос с пустой тарелкой возвращается на тумбу.

Кэйа пытается заговорить первым:

— Все, спасибо, теперь давай записки, — это скомканное нечто — ничто иное как попытка задать тон разговора.

Жаль, Дилюк на такие вещи не реагирует и даже не подыгрывает. У него свой мир, темп, правила, подчиненный в лице одного несчастного чертенка…

— Иди одеваться, — и приказы из разряда «угадай процент моего безумия сегодня».

Вот те раз. А с каких пор пижама не считается одеждой?

— Чего? Это еще зачем? — желания идти на поводу нет в любом случае, но надо же знать, от чего отказываться и как это аргументировать.

— Пойдешь со мной, — вот те два.

— Куда?

— Прогуляться, — и три.

В ответ на такие наглости остается делать свою лучшую вещь — упираться.

— Че? И не подумаю, — брать одеяло, кутаться в него по шею и держаться за краешки, чтобы ничьи загребущие лапы не вздумали сдернуть.

Гулять с ним? Уже такое проходили. И какой результат? Пробитые крылья! Идти с ним на гульки в надежде, что в этот раз пронесет, станет только бесстрашный, а Кэйе жизнь еще дорога.

— Тебе записки нужны, или сам себе напишешь? — напоминание совсем несвоевременное, но справедливое.

— Это принуждение! — так что он пытается отмазаться возмущением.

— Это обмен, — Дилюк только разводит руками. — Но если попросишь, я заберу тебя так, в пижаме, и это будет…

— Принуждением! — остается лишь стоять на своем.

— Наказанием за прогулы, — но у него свое искаженное видение ситуации.

Кэйа пытается шарахнуться, когда он приближается, но сам себя загоняет в угол, запутавшись в одеяле, и пытается бросить им в склоняющегося над кроватью Дилюка.

— Отвали! Я никуда не пойду!

Дилюк отбивает одеяло на полпути, упирается в изголовье кровати так, что та скрипит, достает из кармана сложенные пополам бумажки и показывает, распрямив в процессе.

— Уверен?

Гадство, а не утро. Кэйа пробегается глазами по строкам, подмечает аккуратную подпись, печать, и не находится на ответ лучше, как на еще одну колкость:

— Шантажист.

— Иди одеваться, — твердо повторяет Дилюк.

— Не указывай мне что делать… — ворчит Кэйа, поднимаясь с постели.

В гардеробной он старается не задерживаться. Берет первые попавшиеся под руку вещи — джинсы, водолазку, прыгает в обувь и вылетает, заслышав за дверью голос.

— Кто-то приходил?

Дилюк озадаченно оглядывается, но превращает взгляд в оценивающий, как только видит.

— Нет, — запоздало отвечает он. — Ты готов?

— Сам с собой говоришь? — Кэйа пытается докопаться до истинны. Не мог же ему тот бубнеж просто послышаться.

— Сокращал нам путь, — небрежно бросает Дилюк.

Это ничего не объясняет, но теперь в глаза бросается то, как он стоял — с прислоненной к двери ладонью.

— Чего? Что ты там делал?

Ага. Хрена с два, а не нормальный разговор.

— Пойдем, — он уже зачем-то тянет руку.

Псих. Кэйа прижимает свои к груди в защитном жесте:

— Не пойду я с тобой за ру…

— Держись, иначе потеряешься, — требует зам и ловит сам.

Кэйа не успевает выдернуть ладонь лишь потому, что одновременно придумывает как съязвить и где можно потеряться в собственной комнате, а Дилюк уже открывает дверь и тянет в темноту.

Никакого привычного коридора общежития — вокруг чернильная темнота.

— Что за?.. — единственное, что остается кроме слуха — чужая ладонь, и Кэйа отчаянно вцепляется в нее двумя своими, только бы она не исчезла. — Что происходит?

Какого дьявола?

— Не надо ломать мне пальцы. Просто иди за мной, — голос Дилюка не вносит ясности, зато ответная крепкая хватка тащит вперед.

Гулкое эхо разносится в разные стороны, искривляя их голоса. Не видно ни его, ни самого себя, ни одного ориентира. Да что происходит?

— Как мы сюда попали? — Кэйа оглядывается, но за спиной такая же темнота — дверь его номера тает во тьме.

В ответ лишь двойной звук шагов, снизу по ощущениям камень. Остается лишь идти следом — теперь страшно отпустить. Хуже всего, что верить надо одной только руке. Сжимающей так надежно, что сомнений не остается, но всего лишь ей.

— Не молчи, — просит Кэйа.

Слышится вздох.

— Не нервируй, — Дилюк, спасибо ему, не смеется, а принимается успокаивать. — Почти пришли. Покажу тебе одно место.

Через пару шагов Кэйа врезается в его бок, чуть не выпустив руку, но Дилюк удерживает, говоря что-то непонятное.

— Что?

И пока доходит, что только что из его рта прозвучал старокаэнрийский, в ответ на эту тарабарщину следует незамедлительная реакция. Полоска света среди темноты превращается в прямоугольник, в котором вырисовывается ручка двери, сияющая среди ничего. Дилюк дергает за нее, и краски реального мира бьют по глазам.

— Охренеть, — как только глаза прекращает щипать от яркого света, приходит понимание того, что произошло.

Окна коридора, к которым их вывела какая-то каморка, открывают вид на верхушки самых высоких елей, и с высотой, на которой они были минуту назад, это совсем не стыкуется.

Высота воистину поразительная. Открывшийся вид — нечто невероятное. Покуда достает взор, расстилается мятная хвойная зелень. Увидеть лес снизу или сбоку — это как посмотреть на валун размером с дом. Взгляд сверху — как узнать, что валун — лишь мизинец великана. Колоссальные размеры леса поражают.

— Как? — Кэйю припечатывает к окну с полным восторга лицом. — Это даже выше, чем на твоем балконе, — и в первую очередь на ум приходит не ругань, не обида, не злость — простое детское восхищение.

— Не выше, чем я хочу тебя отвести, — голос у Дилюка медовый, теплый, заметно довольный. — Идем.

— Куда еще выше? — эмоции полностью занимает искреннее удивление.

— Туда, — риторический вопрос неожиданно находит вполне материальный ответ в виде начала спиральной лестницы в другом конце коридора.

И только на пути наверх приходит осознание, как легко из головы вылетели все заранее приготовленные «не хочу» и «не буду».

— А как мы тут оказались? — зато один за другим появляются вопросы, и наивный интерес, подкрепленный лишь собственными догадками, требует их задать. — Что это за черное место?

— Секрет школы, — сжато отвечает Дилюк. — Лучше забудь.

Что же, это какой-никакой ответ и совет, но еще не запрет спрашивать дальше.

— Телепорт какой-то, да? А только ты так умеешь? — так что Кэйа в этом себе не отказывает. — Или все работники?

— Нет — не только я, и нет — не все, — из фразы опять следует, что об этом подробнее не будет.

— А как далеко можно переместиться? — зато о другом, может, и будет. — Или секрет школы значит, что за ее пределы нельзя?

— Кэйа, ты задаешь не те вопросы, — Дилюк, наконец, напрямую выражает свое недовольство.

— Ладно, тогда куда мы идем? — и все равно тяжело уняться после того мозгового штурма, что нахлынул после прогулки в том черном нигде.

— Сейчас увидишь, — но на счету так и нет ни одного полного ответа. Только намеки и недомолвки.

— Тогда что мне спрашивать?

Дилюк не иначе как глумится:

— Спроси, как у меня дела.

Кэйа слегка остывает, закатив глаза — к одному месту его дела… Но предложение звучит дальше:

— …потому что послушать про твои мне очень любопытно, — его слова подчеркивает серьезность взгляда, намекающего: «я все знаю».

Будто холодной водой облил. Так вот, зачем это все. Ведет на допрос насчет случившегося. Про Дити рассказать потребует? Про Аль-Хайтама? Первое — ужас, как неудобно… Но о про Ричарда-Роберта стоит ему рассказать.

Поток мысли обрывает полупрозрачная дверь впереди, насыпь утрамбованного гравия под ногами, а впереди… Дилюк открывает дверь, сам отступает с прохода, уступая, и удивление уже не вмещается в простом вопросе.

Крыша, застекленное небо, то ли теплица, то ли целый сад — ничего между собой не вяжется. Впереди разрастается зелень густых растений, под ногами маленькие камушки, а сразу за ними по земле стелется самый настоящий мох. Густые темно-зеленые звездочки волнами из кочек врезаются друг в друга, ползут по стволам деревьев и прячутся под аккуратно подрезанными кустами, полностью покрывая землю.

— Где мы? — Кэйа в приятной растерянности осматривает зеленое буйство.

— В оранжерее скальных растений, — дверка тихо хлопает, и Дилюк останавливается рядом. — Иди, — говорит он.

А сам не сдвигается с маленького островка гравия. Стоит, будто ждет чего-то особенного. И что-то есть в моменте такое, что хочется послушать, довериться.

Вдох, готовность, осторожный шаг. Мох мягко топит подошву и вспыхивает вокруг нее ее мятным свечением.

— Ой! — Кэйа одергивает ногу, в неверии наблюдая за тем, как ее отпечаток медленно гаснет. — Это… — поиск нужного слова в воспоминаниях занимает время, — это… люмифит?

Хватает всего кивка в ответ, что не пойти — побежать по зеленому настилу, поджигая его под собой.

— Офиге-е-еть!

Встречать такое ему приходилось всего однажды — в далеком детстве, во время семейного похода в горы. Когда он был совсем маленьким, родители еще не ссорились друг с другом, а глаза зажигала радость, а не вторая сила.

Рука по пути задевает случайное дерево, и удивляющая мягкость ствола заставляет обернуться. Обернуться и обомлеть, уставившись на кроны, горящие точь-в-точь, как и настил под ногами. Кэйа подбегает к другому ближайшему, и коснувшись, обнаруживает тот же эффект. А потом еще, еще и еще — и листья над головой загораются самыми разными оттенками.

— Тут все такое! — когда Дилюк находит его возле очередного куста, Кэйю все еще переполняет восторг. — Но разве это не обычные деревья? Почему они тоже?

— Люмифит, — Дилюк повторяет название мха. — Все тут им просякло. Они уже не то, чем они есть в природе — лишь оболочка. Мох очень цепкий — если бы не преграда из сухого гравия, то перекинулся бы и в стены замка. Смотри.

Чуть поодаль деревья расступаются перед каменной статуей на низком широком постаменте. Памятник изображает женщину в белых одеяниях. «Иллиана Бианко» — сообщает табличка на пьедестале. Вероятно, какая-то выдающаяся специалистка в сфере ботаники. И первая женщина, которую Кэйа видит в школе.

Дилюк останавливается рядом с не меньшей грацией, чем у застывшей фигуры.

— Единственная нерушимая здесь структура, — говорит он.

В наступившей тишине изначальный восторг начинает гаснуть. Кэйа в последний раз осматривает скульптуру, прежде чем сесть на постамент у ее ног, и чувствует, что настроение опускается с небес на землю, несмотря на все окружающее. «Послушать про твои дела мне очень любопытно».

Верно. Только теперь, когда события утра получается перетасовать и разложить по полочкам в порядке произошедшего, в голове находится место для предположений, что будет сейчас. Дилюка ведь интересует то самое. Что же, это можно устроить, и лучше задать тон разговору прежде, чем он перевернет все с ног на голову сам.

— Вот что, — Кэйа прокашливается, ерзает, усаживаясь удобнее, собирается с духом. Дух все никак не собирается, начинать неловко, любые заготовленные фразы кажутся нелепыми. — Раз мы оба знаем, зачем я тут, то не будем тянуть, — но начало положить все же надо.

Дилюк вскидывает брови, не спеша говорить. В выражении его лица мелькает веселая лукавинка, небрежный жест руки говорит, мол, значит, и не тяни. Кэйа только раззадоривается сильнее. Сам притащил невесть куда, а теперь смеешь не воспринимать разговор всерьез?

Ха, ну да. Он-то наверное ждет оправданий за толкучку в столовке, а об остальных важных фигурах и не догадывается. В уме рождается спонтанное решение выдать все резко, утереть ему нос, стереть с рожи эту надменность.

Кэйа сам себя подбадривает, делает вдох.

— Значит, слушай, — и ходит с козырей: — Ботаник причастен, а парикмахер с ним в сговоре.

Вот так, уверенно на сто из ста, даже если самому кажется, что там связи процентов на пятьдесят. Это жертва ради того, чтобы поставить Дилюка на место.

Ему хватает секунды, чтобы осознать услышанное.

— И ты, конечно, узнал об этом сам, — но в голосе разит таким осуждением, будто ни хрена он осознал.

Плохо соображает по утрам, что ли?

— Угу, — отвечает Кэйа, глядя вдаль, ему за плечо. — Я сам.

Теперь по плану должно звучать «молодец» и «я это проверю», но есть проблема — Дилюк плана не знает. У него свой — тупой.

— И мне тебя за это по головке погладить? — вместо похвалы, в его словах чувствуется все больше недовольства.

Ну и что это за реакция? Ты почему злишься, неблагодарный? Как сам найти виновника, так нет, а как кто-то сделал это за него — так сразу в гнев и зависть?

— А что не так? — Кэйа рискует посмотреть на него прямо.

Дилюк стоит со скрещенными на груди руками и буравит сложным взглядом в ответ. Яркие волосы на фоне мирного цвета зелени смотрятся забавно. Картина: «Мухомор в лесу».

— Все не так, — выдает мухомор.

— Что «все»? — Кэйа огрызается в ответ.

— Кэйа, я просил никуда не влезать, — мухомор недовольствует еще больше.

— Я и не влезал, — а Кэйа оправдывается. — Они сами мне встретились, и я просто!.. — оправдывается перед обнаглевшим грибом, ничуть не порицая себя за то, что обзывается вот так «втихаря».

— Решил, что сам во всем разберешься? — жаль, у Дилюка с мухоморами общий только цвет «шапочки». То, что под ней, там, в его умничающей башке, раздражает до сжимающихся кулаков. — И что, получилось? — а презрение в голосе добивает окончательно.

Да еще пяти минут не прошло, а он уже заебал! Ему все на блюдечке подают, а он еще и ехидничать умудряется! Кретин! Нет бы молчать и внимать каждому слову!

— Еще как получилось! — не выдерживает Кэйа. — Ты хоть послушай! Этот ботаник собственного имени не знает! Он подставной, вы плохо его проверили!

Ну уж если происхождение этой информации Дилюка не заинтересует, то такому барану только на лбу написать «остолоп» — мхом буковки выбить, а потом для успокоения нервов тыкать ему промеж глаз и смотреть, как светится!..

То есть, не надо на него смотреть. Развернуться и помаршировать прямиком к директору с надеждой только на то, что старший окажется умнее и предпримет то, что надо предпринять.

Дилюк отвечает не сразу, и контраст между криком и тишиной этого места успевает слегка остудить.

— Это ты услышь и сделай выводы, — он говорит тихо, но каждое взвешенное слово напрягает гораздо сильнее, чем будь оно криком. — Не трать время на пересказ своего расследования, потому что в нем нет смысла.

М-да. Раз все так плохо, стоило все-таки попытаться выгнать его после завтрака. Или хотя бы подносом по башке постучать, чтобы мозг запустился, а не пропускал важные вещи мимо ушей.

— Что значит «нет»? — Кэйа чувствует, что опять заводится, но теперь тоже пытается наследовать сдержанность Дилюка. Надо держать себя в руках, не позволять эмоциям брать верх. — Тебя не волнует, что по школе разгуливает подставной работник? — доказать ему обратное фактами.

В ответ тяжелый вздох. Два шага навстречу. Свечение вокруг их ног сливается контурами. Дилюк берет за плечо, большим пальцем комкает ткань водолазки и пилит взглядом долгих семь секунд — Кэйа считает. Секунды, варианты действий, количество оставшегося терпения, темные ресницы вокруг прищуренных глаз, бегущие по спине мурашки.

Злость притупляется другим неконтролируемым чувством. Какое-то нездоровое очарование мешает ясно понимать, что ситуация совсем не располагает к подобному. Есть просто Дилюк, говорящий что-то, и бессильная мысль о том, что за выходные ничего не поменялось, не отпустило и не прошло. Что он, сколь отталкивает, столь же привлекает, и это тупик без выхода, стена, о которую только лбом долбиться — все равно не работает.

— Я говорю это только потому, что знаю, что иначе ты от этой теории не отстанешь. Роберт действительно подставной, но только потому, что я уволил настоящего, — дыхание обдает щеку теплом, и становится еще хуже. — А ты, если не прекратишь лезть туда, куда не просят, рискуешь нарваться на кого-то хуже, чем на детективов Инспекции.

Смысл слов ухватить тяжело, а они уже сказаны. А в реальность надо возвращаться. Не показывать своего ступора, не признаваться в слабости. Давай, размазня, не ведись на смазливое личико, не отступай! У вас важная тема!

Кэйа спасается, руководствуясь противоположным настроем. Первый — агрессия:

— Это я нарываюсь?!

Вторый — понимание:

— На кого?

Третий — осознание:

— В смысле — детективов?

Дилюк позволяет подумать еще немного. Пока он продолжает касаться, с этим проблемы, но сдвинуться значит перед собой признать, что происходящее увлекает так, что мысли путаются. А дело совсем не в этом, честно, в чем угодно, но только не в нем…

Давай, ты как раз хотел проверить свой пофигизм к нему! Так пользуйся моментом, тренируй выдержку — думай о том, что он говорит, а не о расстегнутой пуговице на его рубашке, молочной коже или глубине яремной ямки… Блять, да это невозможно!

Кэйа резко отшатывается. Дилюк отпускает, дистанция увеличивается, свобода мыслей вот-вот вернется… движение прерывает удар.

— Ауч! — в хребет нетривиально впечатываются ноги статуи. — Илона, блин…

— Иллиана, — невозмутимо поправляет Дилюк. — Ты чего?

«Самоповреждаюсь» — хочется выпалить. Волна глухой боли достигает крыльев, но, кажется, стихает. Сам виноват, что там уселся.

Так, хватит путаться в мыслях. К важному. Он сказал, что эти двое из библиотеки… Что?! Да ладно. Да неужели? Да нет. Это же недоразумение…

— Ты хочешь сказать, Роберт и Аль-Хайтам — подсадные утки? — спрашивает Кэйа, прекратив потирать спину.

Дилюк морщится от формулировки, но кивает.

— Но ты не должен об этом знать.

Шок.

Но нет, уж лучше знать, чем трястись перед ними в страхе неизвестности, и зам тоже это понимает, иначе бы правды не сказал. Одним секретом больше, одним меньше, а Кэйа и без того уже впутался в дело глубже, чем сидящая в неведении жертва. Но и от знания, на кого он напоролся на самом деле, не становится легче.

— Да это они не должны были палиться передо мной, — на расстоянии в целых полметра перечить опять получается куда лучше.

Внутри отзывается самокритичность: ты ему лицо в лицо таким же тоном ответь, и только после себя хвали. Кэйа с этим не соглашается — пока пофигизм еще на стадии формирования, надо радоваться хотя бы мелочам.

Дилюк уничтожает даже их.

— Кэйа, — полшага навстречу, и их туфли соприкасаются носками. Дилюк, само собой, не обращает внимание на такое.

— Семнадцать лет как Кэйа… — ворчание в ответ — ничто иное, как попытка удержаться на плаву, не ныряя в слепое очарование по второму кругу.

Дилюк даже не слушает — у него воспитательная беседа без согласия второго участника, и только злость на эту хрень мешает на него засматриваться.

— Это ты не должен больше встречаться со всякими сомнительными личностями в таких же сомнительных местах, — он упирает руки в бока, и в глаза бросается уже знакомый кожаный пояс — плюс к общей агрессии. — Что ты забыл в этой чертовой библиотеке?

— Не твое дело, — зло отвечает Кэйа, вспоминая эпизод с этим злосчастным ремнем. — Какой-какой библиотеке?

Да он офигел красть чужие словечки. Только черт имеет право говорить, что что-то «чертовое».

— Не мое? — перебивает Дилюк, и видно, как он старается не закатить глаза, ограничиваясь взглядом в небо. — Ну почему я все время должен напоминать тебе, кто я?

Да такое попробуй забудь. Он — наглый напыщенный зам, который решил, что раз у него статус высокий, так ему все должны на блюдечке подавать, включая любую информацию. Но выдай ему такое — проблем не оберешься.

— Потому что это личное, — приходится увиливать и отбиваться словами, с которыми он наверняка не знаком. — Как и мое личное пространство, которое ты сейчас нарушаешь!

Вот так, пусть учится.

— Личное, — со смирением повторяет Дилюк, сделав шаг назад. — А что насчет того личного, которое видела половина школы? — а потом пыжится еще больше. — Ты думаешь, что я единственный, кому не доложили?

Тц, умник нашелся. Ну теперь-то, с двумя новыми детективами в пазле, очевидно, что ему давно все сообщили. Но ему, видите ли, мало.

— Так чего ты пристал ко мне, если все знаешь от других? — вот пусть и объясняется, почему треплет нервы сейчас.

— Потому что хочу обсудить это не с детективами, а с тобой, — оправдание напрягает. Сюда куда лучше подходит жажда к всеобщей власти, или что там руководит его попыткой добиться своего. — Плевать сейчас на расследование — этим заняты другие, так что забудь. Мы тут, чтобы поговорить о тебе, — а он говорит такое…

В груди на миг что-то колет.

— М-м, — слов не хватает ни сострить, ни оскорбить. Разве на маленький вопрос: — И что нам обсуждать, если все нормально?

Дилюк хмыкает и смотрит как-то осудительно.

— По счастливому стечению обстоятельств, нормально, — признает он. — Аль-Хайтам повлиял на ситуацию, но это ведь не потому, что ты у него попросил, а потому что он сам вовремя поинтересовался, что у вас там происходит.

Что? Так в его представлении, надо было просить защиты от ебанутого одноклассника у случайного парикмахера, которого видишь впервые? Большего бреда он сегодня не выдавал — этот коронный.

— Я что, должен был жаловаться первому встречному? — с неверием спрашивает Кэйа.

Дилюк показывает пальцем на себя.

— Мне. Ты должен был сказать мне.

Под ребрами почему-то колет еще раз. Сказать ему.

Представляется странная картина: как он высовывается в окно столовой (нет, в этот раз не падать) и громко сообщает в сторону верхних этажей: «Дилюк, меня тут обижают!» И как двери столовки распахиваются копытом лошади, на которой влетает зам — весь такой в белом, с плащом за спиной и мечом в руке, и громыхает на весь зал: «кто обижает моего чертенка?» А все расступаются и показывают на столик Самайна, из-под которого виднеется его плохо спрятавшаяся задница…

Из всего сотворенного воображением, лишней кажется только Самайнова жопа — она-то и прерывает полет фантазии. Но в целом, посыл в том, что Дилюка в столовку ни в каком сеттинге не запихнешь — прийти с таким все равно что прямо заявить о своем покровительстве. Про Кэйю с Аль-Хайтамом и без того пошел слух о том, что «да тот седой пришел своего парня защищать». И одно дело — игнорировать бред про встречалово с незнакомцем, но совсем другое — если бы такое заговорили про него с заместителем, действительно набивающемся в парни! Да и будь это правдой, а парикмахеру, за такое ничего не грозит, но Дилюк — тот, кому запрещено иметь любые связи с учениками. По шее от папочки получить не боится, или кто там ему запретил?

Так что никаких «сказать ему», блин.

— Чтобы ты прибежал распугивать моих одноклассников? — отмахивается Кэйа. — Ну уж нет.

— Я по-твоему столь глуп? — парирует Дилюк.

Такой весь серьезный, ровный, словно не знаком со словом «горбиться», со взгляда снизу вверх особенно высокий, терпеливо ждущий ответа все то время, которое Кэйа молча фантазировал и прогнозировал его появление в столовой.

— Не знаю какой ты, но в долгу быть не хочу, — Кэйа отмахивается еще разок, но уже не так уверенно. Еще раз подмечает его рост, глядя в этот раз на длинные ноги.

— Разве я требую что-то взамен? — Дилюк сегодня точно собрался его доконать такими фразочками.

— Кто тебя знает… — сил на него нет.

— Ты знаешь, — и лишь последние слова дают сбой: — Помогать тебе — это моя обязанность.

Ох, звучит как подзарядка для пререканий. Обязанности у него, деловой какой. Ходит на грани между «ты мне важен» и «я просто делаю работу», и скачет то на одну сторону, то на другую, как ему удобно.

— А оладушки на завтрак в твои обязанности входят, или отдельной доплаты потребуешь? — и это лучшее, на что Кэйа способен под гнетом таких мыслей.

— Можешь просто поблагодарить, — фыркает Дилюк, убавив вычурности в голосе.

— Спасибо.

И все равно, дурное восхищение берет верх уже не столько внешней привлекательностью, сколько его словами. Это глупо, наивно, этого не хочется, но что-то внутри бесконтрольно отзывается колющем сердцем, которому хочется, чтобы причина была только в «ты мне важен», чтобы Дилюк прекратил играть в очередного серьезного взрослого, и признал, что дело не в долге его профессии.

— Обещай, — внезапно говорит Дилюк.

— Что?

— Обещай, что больше не промолчишь, если что-то случится, — его голос мягчает. — Что дашь мне знать первому, раз я дал тебе такую возможность. Я приду к тебе на помощь, но пожалуйста, пообещай, что сообщишь, что она тебе нужна.

И вот уже Кэйа не более, чем маленький уставший чертенок без бронежилета против вещей, которые сражают наповал.

— Ладно.

— Другое слово.

— Обещаю, — исправляется он.

И когда Дилюк улыбается, хочется забрать свои слова назад.

Он подкупает — так нельзя. Слово за словом подбирается ближе и совсем не боится действовать теми способами, за которые его давно стоило остудить. За поднявшиеся в животе бабочки, бьющие крыльями по ребрам, за дрожь в ногах и ком в горле. Но пока есть желание лишь дать себе под дых, чтобы прекратить так реагировать на нечто, что хочется назвать заботой… Непрошенной, нечеткой и неявственной, но такой действующей против того, кто ни от кого, кроме родителей, ее не получал.

Дилюк расслабляется, будто добиться этого обещания было самой сложной частью разговора. Теперь он присаживается на постамент рядом, упирается руками сзади, раскидывается, словно сидит на троне, а не на подставке для статуи и наблюдает за тем, как Кэйа выводит ногой на мху сияющие узоры.

А Кэйа не решается заговаривать сам. Не знает о чем. Что говорить, делать, не делать, не говорить. Самые яркие фразы беседы прокручиваются в голове. Ну по крайней мере это было не про Дити. И с Ричарда с Аль-Хайтамом спали подозрения. Это успокаивает, хоть и придется потратить время, чтобы перестать воспринимать их как врагов.

Молчание обрывается когда Дилюк сам придумывает тему:

— Ладно. Теперь скажи, почему ты тут…

Заготовленное в ответ «ты сам меня привел» обрывается концом фразы:

— …а не на уроке?

Кэйа чуть не прячет голову в плечи от брошенного на него взгляда. Вот блин. Стоило придумать тему разговора быстрее за Дилюка. Эта точно ему не под силу.

— Ну…

Это попадос. Притворяться, что болела спина, равно нарваться на непрошеную помощь. Выдумать что-то другое под прицелом этих глаз — не получается. Говорить правду — просто как-то… стыдненько.

— Ну, — повторяет Дилюк, упираясь рукой в колено.

— Ну, — а Кэйа за ним. Потому что сказать нечего.

Под ногами все так же шуршит мох, переливаясь салатовым блеском.

— Проблемы с Аято? — само собой, Дилюк берется угадывать.

Мотание головой.

— С одноклассниками?

Еще раз.

— Дело в самом уроке?

Голова отказывается двигаться. Прямо говорить правду не хочется до последнего, но и врать не о чем. Себе хуже будет, когда он догадается. Это же не трудно — разнообразие возможных причин не особо большое.

— В уроке, — констатирует Дилюк. — Что случилось?

— Ничего.

— Говори, — суровости ему не занимать.

— Отстань, — Кэйа смелеет, копируя его тон. — Не скажу.

— Я угадаю, — вот же пристал.

— Не угадаешь, — прилив смелости — вещь временная, которая медленно сходит на нет. — Хватит.

Конечно, угадает. Он же в этом варится — уроки, расписания, темы. Угадает, еще и осмеять не забудет.

Странно, а зам действительно смолкает. Секунды идут, а он будто послушался. Кэйа косит на него взгляд — Дилюк тупит в землю предельно с задумчивым видом. Ясно — вычисляет. Ну, пускай попробует.

— Уроков у Аято у вас было три?.. — то ли спрашивает, то ли заключает он.

Ага, «варится» он.

— Два, — высокомерно поправляет Кэйа.

— Два, — Дилюк задумчиво стучит себя по подбородку. Потом прекращает. И начинает меняться в лице.

О нет. Кэйа больше не смеет подкармливать себялюбие всякими подсказками. Он хочет забрать свои слова назад. Отмотать время туда, где вообще ничего не говорил, и хранить молчание столько, сколько получится.

— А-а-а, — Дилюк едва ли не мурлычет правильный ответ: — Будете учить технику поцел…

— Нет! — Кэйа бьет его по губам, накрывая их рукой.

В одном полушарии мозга громкое «блять, что я сделал?!» В другом — еще громче: «нельзя! Дальше ему угадывать нельзя!» Сердце стучит как бешеное.

Тишина. Дилюк мечет в ладонь предельно понятным взглядом, пока та не сползает сама собой.

— Не надо говорить это вслух, — просит Кэйа, вытирая ее о колено.

Ну все. Это конечная. Он знает, в чем проблема. Он не отстанет. Сейчас начнет позорить, не иначе.

— Так это тебя и пугает? — констатирует Дилюк, никак не комментируя произошедшее — пусть спасибо скажет, что следа от руки не осталось.

Конечно, пугает, блин. Ладно, главное не краснеть и делать вид, что так и задумывал. Показать свою уверенность, крутость, пофигизм. Мол, не из страха прогуливал, а просто спать сегодня хотел.

— И че? — Кэйа пытается сыграть в грубость, театрально зевнув в кулак. — Не всем же тут быть как ты.

— Но инкубами — всем, — справедливо напоминает Дилюк. — Тебе пора менять приоритеты.

Кэйа зло фыркает. Ну начинается — опять его поучают там, где он не просил. Он ведь и сам, без чужих нравоучений пытается! Но заму не признаешься в том, что он прав — в такие моменты его хочется только поставить на место:

— А тебе — перестать лезть в чужие дела.

— С чего ты взял, что чужие? — прилетает в ответ.

В этот раз Кэйа точно уверен, что скрывается под этой фразой.

— Вот только не надо тут задвигать, как я тебе важен! — и ругается на опережение.

— При чем тут важность? — Дилюк даже на миг не задумывается над услышанным. — Одна из моих непрямых обязанностей — контролировать посещаемость учеников, и ты не исключение.

Опять это паршивое «обязанность» ставит палки в колеса. Кэйа густо краснеет, опустив глаза в пол. Уши просто горят. Важен. Блять, ну только додуматься — ляпнуть, такое. Домечтался, блин. Ну хоть Дилюк не смеется.

— Скажи мне, в чем проблема, — хуже — он продолжает докапываться.

Приставала долбанный.

— Ни в чем, — Кэйа отодвигается на край постамента.

— Кэйа, — Дилюк приближается на то же расстояние.

Подстава, блин. Лучше бы просто поржал и отцепился, а это все.

— Не собираюсь, — упирается Кэйа. «Не с тем связался», хочется добавить.

Дилюк, наконец, понимает это и садится ровно, прекратив нависать скалой.

— Ладно. Пойдешь на урок с другим классом, — и вдруг там, где казалось, что хуже быть не может, стучат со дна.

А?

— Что? Какие еще другие классы? — Кэйа отшатывается в сторону, будто Дилюк ему эти классы на ладошке показывает.

Эй, это что такое? Он должен был продолжать спрашивать, просить, умолять — на коленях ползать ради ответа! А не отправлять в полную западню без суда и следствия! Нет уж, лучше бы и дальше продолжал докапываться насчет причины!

— Отработаешь, — от нарочной легкости, с которой Дилюк это говорит, становится совсем плохо.

Вот что скрывалось под «влипнуть еще хуже», которое пугало ночью Вот оно во всей красе.

— Нет!

— Да. Эта твоя, — он поднимается на ноги, достает записки и протягивает одну из них. — А Половые основы отработаешь сам, — а другую прячет обратно.

Кэйа хватает бумагу — не отказываться же. Остается отвоевать вторую. Выбор небольшой, и половина из вариантов, приходящих на ум, просто невоплотима. Отобрать? Не у этого бугая. Обмануть? Не этого мудрагеля. Отговорить? Стоит попытаться.

— Стой! Зачем отрабатывать? Почему?

— Почему прогуливаешь? — Дилюк отвечает встречным вопросом, возвышаясь всей своей внушительной фигурой так, как будто для устрашения не хватает и голоса.

— Потому. Дай вторую, — требует Кэйа, пытаясь не поддаваться влиянию его внешности.

Злость помогает. Дилюка хочется посадить обратно. Если он сейчас начнется прощаться и уходить — Кэйа за себя не отвечает. Догонит, остановит и сам ему в карман залезет, если понадобится, и плевать на то, сколько сантиметров у него обхват предплечий сколько и кубиков пресса под рубашкой. Все, только бы не отправляться на тот злополучный урок.

— Без нормального объяснения не дам, — к небольшому счастью, Дилюк никуда не идет. Просто стоит и ждет откровения. Руки на боках, брови на глазах, так и плещет своим господством. Сил на него нет.

— Ты же все понял! — Кэйа не выдерживает. — Зачем продолжаешь? Нравится надо мной издеваться?

— А тебе надо мной?

— …

Когда же этот цирк закончится-то? Взрослые, адекватные, разумные… а сколько строчек диалога потрачено на танцы вокруг таких простых слов? Один не хочет говорить, второй хочет услышать…

— Хорошо. Давай зайдем издалека, — Дилюк выдыхает, подходит и приседает перед ним точно хулиган из подворотни. — Рассказывай, что будет на уроке.

Прямо на корточки, в своих навороченных брюках. Придурок, не иначе.

— …практика, — Кэйа берет пример, обходя самое стремное.

— Практика. Ага. И в чем будете практиковаться? — при-ду-рок. Ведет разговор будто с умственно отсталым.

— В чем-то, — но Кэйа непреклонен тоже.

— Это что-то плохое? — продолжает Дилюк, ухватившись за постамент по двум сторонам от его ног. — Страшное? — добавляет, не добившись ответа. — Давай, расскажи мне. Что ты думаешь об этом?

Кэйа думает «жесть, какие ноги длинные…» Тьфу, блин!

— Сам знаешь, — в такой позиции сложно препираться, скрывая стеснение.

— Знаю, но не понимаю, что скрывается под этой отмазкой, — Дилюк только ухудшает ситуацию, слегка подавшись корпусом вперед. Выглаженные брюки натягиваются в коленях, а он даже не обращает внимания. Полная несочетаемость стиля и поведения. Как до такого дошло только?

— Не отмазкой — принципом!

Поцелуи по любви, он это хорошо знает.

— Твой принцип на волоске держится, — и смеется, будто это ничего не значит.

— Мне пофиг, — Кэйа и сам вкурсе, но пусть Дилюк докажет, что это так, прежде чем ржать.

— Ну так давай обсудим, — кажется, это он и намеревается сделать — доказать. — Скажи мне, что особенного в поцелуях?

— Я же сказал не говорить это слово! — Кэйа его чуть не пинает от нервов.

— Ой, — бесстыже скалится Дилюк. — Ну все, я уже сказал. Теперь ты скажи мне. Почему можешь прикасаться, — он поднимает руку и пальцами скользит по бедру вниз, — обниматься, — сжимает ладонь на колене и низким, интимным околошепотом, вкладывающим в слово иной, исключительно физический смысл: — сближаться…

Кэйа с замиранием сердца вмерзает в постамент. Хочется скинуть руку с себя, но сил хватает только на то, чтобы сжать ее в своей — получается еще хуже. Горячая.

— Но чем тебя так страшат поцелуи? — Дилюк переступает черту, отделяющую положение зама от того самого голодного к близости инкуба, поднимаясь на одно колено.

Зелень горит от его передвижений, подсвечивая их ноги. Кэйа от души желает ему на штанах большущую зеленую кляксу ото мха, пытаясь думать только о ней, и ни о чем манящем прямо перед собой.

— Я думал, что этим запретом ты дразнишь только меня, — продолжает он, застыв в положении на полголовы ниже. — Но ты сбежал даже от одноклассников, почему?

Спасительная херня, прозвучавшая из его рта, действует как волшебное избавление от злых чар.

— Тебя дразню? — глаза закатываются, отпуская из состояния интимщины. — Я просто приличный — знаешь такое слово? Это значит не сосаться с кем-попало!

— Кто-попало, — Дилюк повторяет тем же томным тоном, расставляя ударения так, будто услышанное им — что-то невероятно умное. — Получается, ты не пошел на урок потому, что все твои одноклассники — кто-попало?

Кэйа слегка запинается. Дань уважения Дайну и Чайльду все же надо отдать — он сам бы на их месте с собой засранцем не таскался — послал бы. А они — те еще упрямцы, раз втянули в какую-никакую дружбу, несмотря на его состояние я-вас-всех-ненавижу в первые дни.

— Почти все.

Дилюк кивает, приняв ответ.

— Но и они еще не слишком близки для такого с тобой. Так? — резюмирует он, устав выбивать признания вопросами. — Еще есть причины?

Кэйа ищет такие, честно, и он бы и нашел, будь у него больше времени. Близки для поцелуев — ну и хрень он несет. Неужели не понятно, что таким занимаются исключительно влюбленные?

Его рука, доселе удерживающая Дилюка от всякого, в какой-то момент отпускает, и он теперь тарабанит пальцами Кэйе по ноге.

— Щекотно. Убери, — невнимательно просит Кэйа.

— Я знаю, что с этим делать, — отзывается Дилюк не понятно о чем. Но руку снимает.

— Что?

— Попросишь у Аято выдать тебе манекен, — понятнее не становится.

— Чего? Какой еще?..

— Пластиковую голову. Пока не можешь с одноклассниками, будешь учиться на нем.

Кэйа пару раз моргает.

— Че? А так вообще можно? — спрашивает с недоверием.

Да быть не может, чтобы все так просто решалось.

— Если можно, то на следующий урок пойдешь? — но Дилюк убежден в обратном.

Тем не менее, негоже так легко соглашаться после столь масштабной нервотрепки. Не его уровень — так просто все решить.

— А если там что-то хуже? — но по правде говоря, он уже сам не знает, что спросить — это последние отговорки.

— Хуже до конца месяца не будет, — это ничуть не обнадеживает.

Но хрен бы с ним — с проблемами далекого будущего. С ближайшими бы справиться.

— А он меня не заставит со всеми… — вот такими, например.

— Нет. Кэйа, нет, — Дилюк улавливает смысл раньше, чем слышит всю фразу. — Принуждение не входит в наши методики обучения.

Он мог бы еще добавить всяких наставительных «вот пошел бы — узнал бы об этом», и отсутствие подобных фраз хочется трактовать против него. Кэйа изучает его так, как еще не пытался — с пристальным вниманием к эмоциям. У Дилюка спокойное лицо, расслабленные брови, в глазах ни намека на эти его морщинки смеха, губы мягко сжаты. Ты доволен, что я провожу время с тобой? Раз скучал по мне, то наверное, да? Радуешься, что я пропускаю этот урок в твоей компании? Уже второй, кстати. И ты не будешь меня ругать, потому что это плюс для тебя, верно?

— Но ты не должен больше пропускать уроки без серьезной на то причины, понял? — так и получается. Он не ругает, только предупреждает. — Это был твой последний не обговоренный со мной прогул.

Что же, перспектива облизывать куклу, хоть и не прельщает, но не так смущает в сравнении с тем, чего он так старался избежать.

Дилюк, не дождавшись реакции, требует ее сам:

— Мы договорились?

И позы не меняет, гад, чтоб ему ноги отвалились. Как с ним спорить, если он посреди разговора решил заделаться моделью? Эта осанка, вены на руках, повышающий температуру взгляд. С моделями не ругаются — ими восхищаются, и он в своем образе точно знает, что делает.

— Кэйа? — как и причину, почему его собеседник забывает ответить на вопрос.

— Да, — надо быть бессердечным, чтобы ответить иначе. — Договорились.

Да, Дилюк, я согласен, Дилюк, я готов целовать чертов манекен, если ты, Дилюк, предлагаешь мне это таким способом.

— Что будешь делать, если опять не захочешь куда-то идти? — он, несмотря на нужный ответ, не ослабляет степень своего влияния.

Ну сколько еще ему надо чтобы убедиться, что разговор возымел эффект?

— Пойду туда, — ворчит Кэйа, пытаясь на него больше не смотреть.

— Неправильно.

Взгляд возвращается к заместителю магнитом.

— А что тогда?

Дилюк неодобрительно качает головой.

— Напишешь мне. Заранее, а не в ночь перед началом.

Да это невозможно! Он так всегда теперь собрался делать? Подбираться поближе и охмурять, заставляя отвечать так, как ему надо?

— Ладно, напишу, — впрочем, других вариантов, кроме как отстреляться полным согласием, у Кэйи не остается.

— Мы все обсудим и попытаемся решить.

— Окей, — кивает он.

Дилюк слегка отстраняется, и появляются силы требовать у него чего-то в ответ:

— Но и ты должен читать чаще! — особенно, когда это касается их двоих.

— Я и так, но учти, что у меня рабочая суббота, — Дилюк снисходит к оправданиям, как будто он реально работает на своей работе.

— Что, прям до двенадцати ночи пахал?

— Я думал что написать, и ответил утром воскресенья, — он хоть и отчитывается сам, но взамен еще и умудряется упрекнуть в ответ: — А ты до самой ночи не соизволил посмотреть.

— Такой уж я бессовестный, когда отдыхаю, — разводит руками Кэйа.

Ну не брать же плохой пример, оправдываясь склерозом. Тем более, это не оправдание — в самом деле забыл.

— Проверяй каждый день в десять часов утра и ночи, — Дилюк дает наставления. — Если прочитал, но не будешь отвечать — просто стирай. Понадобится срочность — можешь… намочить, как тогда. Но не сильно.

Намочить? Кэйа вскидывает бровь.

— Всмысле? Чем это поможет? — не может же быть, что такого мокнут обе записки.

Или может?

Дилюк поднимается на ноги, взглядом дав понять, что закончил говорить.

— Бери.

Слегка помятая бумажка оправдывает Кэйю за пропуск Основ полового акта по каким-то заумным причинам, и это та награда, на которую стоило потратить этот (по ощущениям) час.

Какое облегчение.

Дилюк словно мысли читает, глядя на свои наручные часы.

— До конца урока еще полчаса, — сообщает он, глядя так, будто подначивает — «что, хотел убежать так быстро?» — Что собираешься делать? — но вопрос звучит иначе.

— Ждать, пока ты отведешь меня обратно, — Кэйа пререкается без острого тона и без надежды на свободу.

— Тебе тут не нравится? — простота вопроса возвращает к мыслям о том, какое невероятное это место.

Сейчас, когда причины для препирательств закончились, на такое можно отвечать лишь предельной честностью во всем:

— Нравилось бы, если бы ты не докапывался, — в словах и в эмоциях — надутых от недовольства губах.

— Я больше не буду, — Дилюк подыгрывает, приложив руку к сердцу в нерушимом обещании. — Останешься еще немножко? — а вторую протягивает в приглашении. — Прогуляемся?

Если два проигранных у него спора чему-то и научили, так это тому, что предугадать тему третьего тоже не получится. Уж слишком непредсказуем оппонент.

Так если дважды намерения Дилюка оказались лучше, чем в предположениях, то стоит ли сомневаться и в этом — третьем? Под предложением прогуляться даже тяжело что-то скрыть, учитывая то, что Кэйа и так (почти) добровольно пришел на вражескую территорию. Так если все нормально, то есть ли резон отказываться от обычного приглашения погулять? В этот раз он не проверяет, впервые соглашаясь без споров. Все же, место нравится. Исключительно оно.

↯︎ ↯︎ ↯︎

Прогулка идет намного спокойнее, чем представлялось. Дилюк, как и обещал, не начинает никаких спорных разговоров, зато открыто глядит вниз, любуясь своими светящимися следами не меньше Кэйи, трогает ветки деревьев, засматривается в небо, откинув голову, и скромно, но неподдельно восторгается видом. Эта искренняя заинтересованность делает его более обычным, земным, своим — существом из родного мира, а не безупречным инопланетянином, каким он пытается казаться время от времени.

— Редко тут бываешь? — и в такой атмосфере уже хватает смелости задавать вопросы первым.

— Рад бы чаще, но не было причин, — Дилюк стенает плечами. — Заходил сюда вначале года с ревизионной комиссией, а сейчас вспомнил про это место и решил, что тебе понрави…

Он замолкает на полуслове, будто не уверен, нравится ли.

— Тут красиво, — Кэйа бодро кивает, пытаясь придумать, как обойти скучное обсуждение природы в разговоре. — А твой па… — начинает он, но осекается, прикинув, что будет неучтиво так говорить. — К-хм, директор этим не занимается?

Без грубости туго, уж слишком она привычна и слишком бесполезна в мирной беседе. Приходится прибегать к вежливости, которая совсем плохо ему дается.

— Папа занят более важным, — Дилюк мягко улыбается, ничуть не обидевшись. — А на мне всякие проверки.

Проверки чего? Деревьев да кустов? Так везде трава, только разного сорта.

— И что можно тут проверяют? — взгляды по сторонам не наводят на мысль. — Нет ли битых стекол?

— Состояние помещения это само собой, — соглашается Дилюк, — но в основном смотрят, не выращивает ли школа ничего запрещенного.

— Ого. Вот как. А вы не выращиваете?

То ли из-за того, что они больше не спорят, то ли потому, что ему самому больше ничего не надо, Дилюк становится сговорчивым прямо как тогда, на своем балконе. Хочется обернуть его отношение в какое-то конкретное выражение. Приятный, любопытный, теплый на слова, душевный? В куче странноватых эпитетов тяжело подобрать тот, что подойдет идеально, но в каждом отчасти есть что-то о нем нынешнем.

Дилюк останавливается и тянет руку к дереву, выбивающемуся из картины своей массивностью.

— Вот к этому были вопросы, — кроны загораются от его касания. — Слышал про рабидус?

— Не-а, — признается Кэйа, всматриваясь в черные вены-побеги, начерченные на листьях странными зигзагами.

— Семена — яд при правильной обработке, — просвещает Дилюк. — Его запретили выращивать пару лет назад, а этому двадцатый год идет.

— И что теперь будет? Спилят?

— Если бы не мох, то спилили бы, — он жестом предлагает продолжить путь.

— А что, уже не подействует? — Кэйа в последний раз бросает взгляд на бывшую отраву, продолжая спрашивать.

— Очень слабо.

— Даже если сорвать все листья? — все же, тема любопытная.

— Даже так.

— И что будет? — добивается он.

В этот раз Дилюк скупится на слова, с каменным лицом выдав всего одно:

— Диарея.

То, что они строят из диалога — совместная неловкая попытка спрятать свои ссоры в домике из новых, других слов. Знать бы хоть, какой получится в результате — кирпичный или карточный, готовый разлететься от дуновения ветра?

— А это что за дерево? — необычной формы листья привлекают внимание.

— Не помню названия, — честно признается Дилюк.

А Кэйа напрягается и вспоминает — недаром биологию в средней школе любил.

— Не глациалис случайно? — уж слишком знакомыми кажутся листья — длинные, острые, но мягкие шипоподобные отростки. В родительском саду такие росли.

— Хм, — Дилюк приглядывается тоже. — Да, действительно он.

И это самая забавная часть — учить его. Он же не имел дела с ботаникой еще со средней школы, куда ему до свежей памяти Кэйи? Впрочем, Дилюку многое рассказывал садовник — тот, старый, который Корнелиус, — так что он не совсем далек от темы. Вдобавок, у них двоих есть пунктик «я всегда прав», который понемногу превращает обсуждение каждого куста в «да не может это быть форзицией», «ты видишь, форму?», «а ты чувствуешь запах?», «не умничай» и «сам не умничай». Но надо отдать ему должное — споры больше переходят в шутку, а он чаще признает свою некомпетентность, просто соглашаясь.

— …Ладно, не разбираюсь, — победа за победой заканчивается его смирением.

— …Хорошо, как скажешь, — и еще одна.

— …Поверю наслово, — и еще.

Дилюк разгибается, потеряв интерес к пушистому парусину, и Кэйа уже собирается пойти за ним, но в глаза бросаются грибочки, проверить светящесть которых кажется номер один по важности делом.

— А ну-ка…

Он прямо на корточках подбирается ближе, нависает над ними как гигант над лилипутами и тыкает по парочке маленьких темно-синих шапочек. Грибы отзываются светло-бирюзовым свечением. Такие мягкие…

Он оглядывается, собираясь позвать Дилюка тоже. Тот как раз стоит спиной и тянется к очередному кусту, будто здороваться с ним собирается.

— Дил… — начинает Кэйа.

И чуть не прикусывает себе язык, на ходу придумав нечто более интереснее. Миг, и он мышкой ныряет между зарослей.

— Что? — а еще через секунду слышно, как Дилюк отзывается.

А уже ничего. Кэйа, хихикая себе под нос, на карачках отодвигается от дерева, за которым спрятался. У него настроение поиграть в прятки, и азарт лишь растет от того, что начало было положено таким резким, неожиданным для самого себя образом.

— Ты вкурсе, что за тобой тянется след? — звучит в тишине.

Забыл, виноват. Но от этого приходит не желание выйти и сдаться, а наоборот, спрятаться лучше, и это Дилюк ответственный за эту расслабленную атмосферу, в которой хочется попроказничать.

Шорох шагов звучит все ближе, и Кэйа отступает вглубь сада, пытаясь просчитать, насколько быстро надо двигаться, чтобы мох погас прежде, чем Дилюк увидит, куда ведет свечение, и каким медленным надо быть, чтобы он не слышал, с какой стороны исходит шум.

— Мы что, — он застывает где-то недалеко, — в прятки играем?

Запал, напряжение, возбуждение, интерес — все выливается в короткий смешок.

— Да, — ну а чего молчать, раз уже раскрыл свое местоположение?

Кэйа перебегает еще дальше, с запозданием замечая, что задерживает дыхание.

— Ладно, — Дилюк принимает правила игры. Как будто у него изначально был выбор. — Тогда не жалуйся, когда найду.

Не «если найду». Он говорит «когда». Самоуверенности выше крыши. Это разжигает — побуждает утереть ему нос так, чтобы до обеда тут носился с криком «выходи, я сдаюсь!»

Шелест усиливаются в меру того, как он начинает приближаться. Кэйа, доселе пригибающий спину, выравнивается и прет напролом, уловив скорость, с которой Дилюк к нему идет. Да и не идет нифига — он прет! Эй-эй-эй, прятки это тебе не догонялки — куда так гонить?

Поворот, еще, за дерево, между двух узких, оглянуться на свои следы, которые совсем уж неохотно тухнут, и ускориться, чуть не спотыкаясь о выступающие корни, покрытые мхом. Туда, сюда, налево, направо, быстрее, чтобы не догнал, медленнее, чтобы не упасть…

Побегу резко мешает угол из стеклянных стен — конец сада. Тупик. Кэйа чуть не врезается, затормозив лицом к раскинувшимся с той стороны небесам.

— Блять! — матерное слово чудом остается на уровне шепота.

Дилюк шуршит где-то неподалеку, и проигрывать ему вообще не хочется, но вот-вот придется. Что делать? Бежать вдоль какой-то из стен? Нет же — загонит…

Выход приходит как благословение сверху. И сам он находится там — наверху.

Какой же я придурок, что же я творю, веселой песенкой играет в голове, пока расстояние до земли продолжает увеличиваться. Импульсы от касаний идут по стволу к листьям, и все это добро светится как новогодняя елка, но Кэйа не совсем тупой, чтобы спалиться так глупо — он облапал все ближайшие деревья прежде, чем начать карабкаться на одно из них.

Дилюк является взору, стоит лишь притаиться среди веток. Он останавливается, оглядывая кусты внизу. И стоит не шелохнется. Странно. Только что как медведь пер напролом. Пусть так делает и дальше, куда-то в другую часть сада — чего замер так резко? А этот хитрец даже не думает. Внимательно приглядывается, стоя в двух шагах, и ни звука не издает.

Волнение заставляет ладони потеть. Нет уж, стоило выбирать догонялки, а не такой стресс. Если так пойдет и дальше, то Дилюку и делать ничего не придется — только дождаться, пока погаснут все деревья кроме того, на котором Кэйа засел.

Так оно понемногу и происходит. Тускнеют левые, за ними правые, и лишь его пристанище продолжает светиться звездочкой.

Дилюк ходит неподалеку, заглядывая за стволы, но все никак не уходит. Злость берет на такую подлянку. Ну как же хочется обвести его вокруг носа! Пусть думает, что сам это дерево зацепил, и валит!

От того, как просто все зашло так далеко, чувствуется легкая ирреальность — разве можно с одним и тем же человеком делать столь разные вещи за такое короткое время?

Но и себя не в чем винить — вся ответственность целиком лежит на плечах Дилюка. Это он правит балом — в один момент готов доминировать, властвовать и унижать, а потом его переклинивает, и начинается мир, дружба, жвачка и «прогуляемся?» ангельским голоском. Это контролировать невозможно, увы.

Таким исключительно нормальным он становился всего раз — во время посиделок на балконе. А теперь, когда «нормальный» опять является здесь, не купиться на него — это как проигнорировать друга, которого давно не видел, а Кэйа же не игнорщик какой-то, чтобы так поступать. Он обычно скучает по старым знакомым, и если эту сторону Дилюка обличить в конкретную личность, то по ней можно скучать тоже. По тому, какой он бывает когда снимает маску строгого взрослого.

И тут он решает поднять голову.

Кэйа не проверяет, встретится ли взглядом. Он в свое дерево впечатывается, впивается, вростается, вмазывается — всеми фибрами взывает о том, чтобы быть незамеченным. Ну пожалуйста…

Снизу звучит глубокий вздох. Пофиг, пусть хоть дышит, хоть нет. Глаза зажмурены до боли.

— Среди всех ближайших, тебе понравилось самое старое, шаткое и ненадежное?

С кустами общается, дурачок. Определенно, так и есть — больше ведь не с кем. Кэйа не смотрит, не слушает, не реагирует. Он в темном. Он ветка. Он дерево. Дилюку надо — пусть говорит сам с собой сколько влезет.

— Зато доказал, что спина не болит, — продолжает Дилюк.

Чтобы верить, что его еще не нашли после таких слов, надо быть законченным оптимистом. Но чтобы проверить наверняка, надо открыть глаза. А у Кэйи сил на это нет. Слишком досадно, что трюк не удался.

— Сам слезешь или помочь? — вопрос звучит ближе. — Кэйа?

Что же, это конечная. По крайней мере, созвучных с его именем деревьев пока не придумали.

— Сам, — ворчит Кэйа, отлепляясь от ствола, и наконец глядит вниз.

Дилюк в своем довольном величии даже при взгляде сверху выглядит внушительно, но уже не так безупречно как утром. Растрепанный хвост частично переброшен через плечо, на коленях угадываются пятна, нижняя пуговица на рубашке расстегнулась.

— Отойди, — и все же, даже его внушительность может не выдержать подобного веса. — А то на тебя упаду.

— Может, я того и боюсь? — парирует Дилюк, но делает шаг назад.

А я, может, боюсь, что ты на мою задницу палишь, думается в ответ.

— Еще дальше, — командует Кэйа, не двигаясь с места.

Дилюк послушно пятится. Вот бы он так всегда.

— Еще.

— Может, мне вообще выйти? — лимит послушности заканчивается примерно на трех метрах. — Давай уже, трюкач.

Ветка, ветка, еще одна, и Кэйа медленно приближается к прыжку на землю. Еще раз убеждается, что Дилюк достаточно далеко, и уже в полете решает, что просто так не сдастся.

— Повелся! — кричит он, как только ноги касаются земли.

И понимает, что раскрылся слишком рано — надо было сначала отбежать подальше. Дилюк мгновенно догоняет, черкнув рукой по спине, но не успевает сжать ладонь на одежде — Кэйа вырывается и заворачивает за корявую истму.

Слышно, как Дилюк сзади ударяется о нее, основательно затормозив, пока белоснежные листья, которые и без сторонней помощи осыпаются весной, снегом сыплются им на головы.

— Увалень, — гогочет Кэйа, на бегу стряхивая их с себя.

Он бежит дальше, чертыхается, смеется, не в силах обуздать панику, чувствуя такое воодушевление, в моменте отрыва, какого не испытывал уже давно.

— Ты так просто не отделаешься! — обещает Дилюк где-то далеко позади.

— Еще посмотрим! — Кэйа выбегает на узкую дорожку между молодых деревьев, и даже позволяет себе оглянуться.

Отделался — уже отделался! Еще немного поднажать, и впереди виднеется поворот, а преследователя даже не видно. С прятками не заладилось, но в догонялках победа точно достанется ему!

Кэйа позволяет себе улыбку, заворачивая налево — туда, где по его расчетам должен быть выход. Он не собирается сбегать насовсем или прятаться так, чтобы Дилюк еще час в этом саду гребся — нет. Всего лишь добежит до двери и объявит о своей победе, а потом, когда Дилюк все же явится, попросит проводить обратно — желание победителя. И до самого номера будет дразнить его за короткие ножки…

б а м

Перед глазами красная вспышка. Тело теряет вес, гравитация перестает работать. Меня сбило фурой.

Отстраненность. Шок. Да кто по кустам на машине?..

Объятия, полет, ноги нетвердо упираются в землю. Удар, смягченный чем-то, тряска за спиной. Хвост чувствует сзади ствол дерева, спереди та самая «фура», по сторонам ее руки.

— Увалень?.. — жаркий выдох опаляет подбородок. — Повторишь… еще раз?.. — сбитые слова соревнуются с громким жадным дыханием.

Вот черт... Дилюк не отстал. Он просто срезал путь. Как только доходит, что случилось, нервы сдают. Кэйа дергается.

— Прочь! — вскрик — скопление размазанных пожеланий, собранных воедино: отогнать, но не оскорбить, нагрубить, но не обматерить. — А ну пусти!

Продолжение происходит в фрагментах. Лицо Дилюка сначала мелькает совсем близко, потом отдаляется. Кэйа не просто толкается — он всем телом наваливается в сторону, разрывая хватку его рук с одной четкой мыслью: пока сопротивляюсь, я еще не попался!

И действительно вырывается. Только не в ту сторону.

— А!

Вбок. Слишком сильно — до полной потери равновесия. И, следовательно, вниз.

Как в замедленной съемке, Дилюк, не удосужившись отскочить, тянется следом. Все размывается, остается лишь красная вспышка его волос. Тело охватывает ощущение полета, легкости и неминуемого падения на землю. В последний миг столкновению предшествует два нечетких прикосновения. И следом…

Удар.

Дилюк почти падает следом, но нависает сверху, притормозив локтем и, кажется, коленом. И все заканчивается. Боли нет. Зато отчетливо чувствуются чужие руки. Одна — на затылке, наверняка спасла от сотрясения мозга. Вторая…

— Лапы убери, — цедит Кэйа сквозь зубы.

Прямо на заднице. Предотвратила удар копчиком, как можно догадаться. Вот только угроза уже миновала, а Дилюк не спешит отваливать — он все еще пытается отдышаться.

Хвост шаркает по его руке, недоволен происходящим.

— А ты, — глубокий вдох, — любитель нестандартных свиданий, — и выдох, что чувствуется на подбородке.

— Это не свидание, — Кэйа змеей под ним извивается, пытаясь освободиться. — Лапы убирай!

— Воу-воу, — спаситель его задницы поспешно отстраняется, приподнявшись на руках. — Ты только не трись так…

Хочется вдогонку сказать что-то колкое, потому что в этот раз он точно заслужил, но в глаза бросается то, как он выглядит… и мозг забывает значение слова «оскорбление». Взъерошенный, расхристанный, румяный — ничего общего с тем образцом собранности и важности, что пришел донимать его утром. Растерянный мальчишка, мало ли не на четвереньках сбегающий от неловкой для него ситуации. Разве обычно ему такое не нравится? Странный. Тоже балбес, но другого сорта. И еще одна деталь, которая окончательно добивает:

— Пха-ха-ха! Это что такое? — нет, такие перемены выше его сил.

Сначала кажется, что у Дилюка вырос какой-то странный рог. Один. В черти записался что ли? Потом — что это поросячье ухо — уж слишком похоже по форме. Когда он немного приближается, пытаясь расшифровать эту реакцию, становится видно, что в его волосах основательно запутался белый листик истмы.

— Что? — Дилюк ждет объяснений. — Что смешного?

Нет, это все-таки больше напоминает грустное собачье ушко. Вместе с выражением лица, он точь в точь как лохматый сеттер Шива, что был у Розарии. Кажется, вечность прошла с тех пор, как они возились в снегу на лужайке ее двора, обсуждая будущую учебу, а Шива валял их снеговых баб.

Теперь на улице весна, Роза в Бесовской школе, Шива в ее доме, а Кэйа… все еще возится на лужайке. И Дилюк, в том виде, в котором он сейчас, больше похож на истребителя снеговиков.

Милый.

Что? В ворохе мыслей хватает всего одной исключительной, чтобы испугаться.

А потом понять, что так и есть.

Приятно видеть его таким, отрицание бессмысленно. Наблюдать за тем, как он отказывается от статуса в пользу веселья, как игнорирует свой внешний вид (хоть неряшливость его красит), как смотрит такими глазами — всецело дарит свое внимание, прикипев взглядом, словно Кэйа не просто посмеялся, а сделал нечто из ряда вон.

— Ничего.

И больше ничего не кажется смешным в этом листике в его волосах. Только милым.

Все из-за умения менять свой возраст поведением. Вначале встречи Кэйа присудил бы ему целый тридцатник за то, какой он душнила, а сейчас же кажется, что напротив сидит ровесник. Сложно зацепиться взглядом за что-то одно. Колени, пуговица, листик, и обратно к рубашке, ногам. Кто же знал, что Дилюк может себе такое позволить? Ввиду того, во что он всегда одет, Кэйа бы скорее поверил, что он истерику закатит от наименьшей упавшей на плечо пылинки… А ему просто плевать, и это одна из лучших вещей, которые можно наблюдать в исполнении зама.

Лучше только уступчивость, на которую он оказывается способен. Ему же ничего не стоило прервать шалость, как только она началась. Крикнуть строго «не смей прятаться», пригрозить запереть тут или любым другим способом заставить вернуться. Включить режим блюстителя порядка, а не гоняться за учеником как такой же школьник.

Но он погнался. Поддержал игру, забыв о пропасти из разных статусов. Это — именно то, что хочется описать таким непривычным для себя словом. Мило. Дилюк поступает мило.

И даже несмотря на щекочущее подозрение, что он специально ведет себя так противоречиво, лишь чтобы понравиться больше в своем втором образе, это не уменьшает желание оставаться с ним вторым дольше. Сделать все, чтобы он не менялся обратно.

Кэйа молча осматривает-обшаривает себя на предмет прицепившихся листьев истмы. Жаль, на Дилюке тоже их не видно.

— Что такое? — Дилюк, озадачен его поведением, еще больше отстраняется, упираясь коленями в землю так, что его брюки становится совсем жаль, но еще веселее от того, какой он сам.

Смирившись с тем, что таких больше нет, Кэйа поднимается на ноги и срывает второй листик прямо с дерева над собой, подсветив затухающие кроны заново.

Сделать все, чтобы не менялся, эхом множится в ушах.

— Иди сюда, — зовет он, и Дилюк подается навстречу, начав вставать, но опаздывает, застыв на одном колене. — Стой.

Впутать в его густые волосы еще один листик — плевое дело. Проблемно только сделать это симметрично к первому.

Общая ситуация складывается в полную картину только в процессе. Нормально тебе его на колени ставить? Оказывается, нормально. Да и сам Дилюк не выражает протестов, позволяя до конца портить остатки своей прически. Только интересуется, что это за странная операция.

— Добавляю недостающую деталь… — бормочет Кэйа, запихивая этот бедный листочек Дилюку между прядей.

Он терпеливо ждет, не спуская взгляда, и только это слегка сбивает настрой — неловкость от присутствия наблюдателя. Закрыть бы ему глаза, и косички плести можно — такой он сейчас покорный.

Ушки получаются идеальными. Кэйа заканчивает и опускает руки, начав отступать, чтобы оценить картину полностью. Хвать — Дилюк не дает отойти, поймав за запястье.

— Куда?

Это внезапно смущает, мелькнув похожей картиной в уме — галлюцинацией, которая рисовалась в ванной под Мими. Паника отгоняет ту неприличность — не надо! Не та обстановка!

— Так что ты сделал? — спрашивает Дилюк, не добившись ответа, и тянется к своей голове свободной рукой.

— Нет! Не порть, — Кэйа перехватывает ее, но все-таки расплывается в улыбке, не выдержав на себе этого щенячьего взгляда.

Первое ушко от истмы остается белым, а второе начинает медленно темнеть.

— Чего не портить?

— Своих ушек, — неохотно говорит Кэйа. Не хочется, чтобы Дилюк их струсил.

— Из листьев? — впрочем, догадаться нетрудно.

— М-гм.

Он осторожно качает головой, как будто перед ним прихотливый ребенок.

— Мне хоть идет? — и интересуется, смирившись со своей участью.

— Угу. Ты как щеночек.

Несказанными остаются эпитеты: маленький, миленький. И Кэйа совсем не уверен, как до дошел до такой оценки, но он дошел. Ну что поделать с тем, что когда Дилюк не строит из себя большую шишку, то превращается в чересчур приятного во всем собеседника. Или как — собедельника? Собе-нацепи-мне-уши-дельника?

Ох.

Как там говорят — первое впечатление обманчиво? Вот так и с ним. Дилюк прекращает быть миленьким, когда хмурит брови, маленьким — когда поднимается на ноги, и остается щенком, не трогая волосы. Ничего не говорит. Смотрит с легкой примесью недоверия, мол, что ты еще вытворишь? Кэйа и сам от не знает, когда тянет к нему руку.

— Хороший пес, — и в шутку проводит пальцами ему по шее, собираясь приласкать точно послушную собачонку.

Дилюк ловит за руку, притягивая за нее к себе, и это кажется тем, чего от него хочется — приблизиться.

— Ты сейчас доиграешься, — в его голосе улавливается маленькая лукавинка, плохо скрытая попытка играть в серьезного.

Это нравится. Не он сам, конечно! Но поведение не может не цеплять. Веселящийся зам — когда еще подвернется возможность такого увидеть?

— И что? — стоит воспользоваться моментом, чтобы подразнить такого. — Нарычишь на меня?

— Это все, что тебя пугает? — смеется Дилюк, сверкнув зубами.

— А что еще ты можешь? — Кэйа чувствует, что перегибает — он вчерашний бы такого не сказал. Он вчерашний бы уже сбежал.

Но тот Кэйа знал того Дилюка. Этот — иной, неожиданно открывшийся в абсолютно другой обстановке. Виляющий хвостом сеттер с такими донельзя мирными глазами, что скорее сам себя укусит.

— Давай проверим, — он приближается, заставляя попятиться, и осторожно направляет… в дерево, к которому пытался прижать еще до падения в мох.

— Испытываешь удачу? — удержаться от комментария слишком тяжело. Понять свое отношение к происходимому — тоже.

— Не с первого, так со второго, — Дилюк лишь пожимает плечами.

И припечатывает к стволу всем телом. Кроны вспыхивают вместе с его вторым листиком-ухом.

— Я победил. Дважды, — он говорит паузами. — Нашел. И догнал. И я не этот… не увалень.

«Не увалень». Хочется хохотнуть с последнего, но этот тон, несмотря на его внешнюю уверенность, влечет за собой внимательность, которую Кэйа привык использовать лишь к другим, но даже не думал к нему. Это же Дилюк — он опасен тем, что может облапать или пытаться затащить в постель, это все. На него нечего анализирующее пялиться. И пусть мнение о нем не меняется, Кэйа все равно смотрит на него в деталях еще разок.

Ответный взгляд не менее пристальный, прилипчивый, привычный. В глазах яркие блики, волосы тоже отбивают свет. В тех местах, где касаются его руки, чувствуется еле заметный трепет.

А между ними главное: стук сердца. Быстрый, сильный, встревоженный. Ударяющий навстречу так, будто пытается достучаться до ответа.

Это ввергает в шок. Заставляет еще раз его осмотреть. Не поверить. Как это? Он же давно отдышался после бега. Чего тарабанит? Тахикардия? Не старый же. Да и парни вроде него не бывают растерянными. Не пугаются. У них в грудных клетках не может так барабанить. У них, может, и вовсе сердца нет. А Дилюк прямо сейчас доказывает противоположное. Говорит о том, что он, оказывается, живой.

Один этот факт в тысячу раз смягчает его поведение, как бы того ни хотелось. Перечисляет причины, по которым у живых может так калатать под ребрами. Это не хочется вешать на Дилюка, как и не хочется принимать его выбрыки, позволять им случаться и дальше… Не хочется… Но когда это происходит, Кэйа обезоружен. Как сейчас, должен бы всю прогулку бубнеть насчет того, как зол на него, но забыл об этом еще в миг, когда поднялся с постамента. Ведь под слоем защитных негативных мыслей есть та правда, которую в очередной раз доказывает его быстро бьющееся сердце: дело не только в упертости. Он же лезет не просто потому, что безрассудный дурак… Хотя последнее — факт в любом случае. Но правда и другое — то, почему он сейчас так близко. Дело уже не в игре.

— Ты меня не отпустишь? — то, что звучит лишь как просьба отстать физически, подкрепляется тоном, выражением, взглядом, ударением и очень большой надеждой на то, что Дилюк поймет, о чем вопрос.

— Нет, — и он понимает. — С твоего позволения, не отпущу.

И смотрит так серьезно, что будь разговор о физическом «отпустить» — Кэйа бы поверил, что простоит под деревом до самого вечера. Но свобода, о которой идет речь, не займет ни дня, ни двух, ни двух недель — он уверен. Как и не уверен в том, так ли она ему нужна.

Больше интересует другое:

— Почему именно я?

Дилюк не спешит с ответом, глядя так пристально, будто нужные слова прячутся у Кэйи в радужках глаз.

— Почему я выбрал тебя? — он повторяет, будто убеждается в реальности услышанного. И берет — заправляет Кэйе за ухо выбившийся локон.

Из-за мурашек, пробежавших по следам его касаний, приходится уравновешивать свое состояние грубым требованием:

— Объясняй, — то, что должно было понизить градус разговора, звучит слишком слабо, чтобы отогнать жар мыслей.

Дилюк почти касается к нему лбом — настолько сильно он горбится, чтобы поравняться в росте.

— Потому что ты такой. Интересный, не такой, как остальные, — он все еще звучит как Дилюк-щенок, но сочиняет будто Дилюк-зам: какие-то глупости!

Какой еще интересный? Это хочется остановить, перебить его, раскритиковать эту дурную причину. Серьезно? Просто интересный? Он что, клоуна себе нашел?

Кэйа только отталкивает его от себя, но Дилюка обратно приносит волной. Правда, коснуться он уже не пытается, опустив руки. Зато исправляет ситуацию прежде, чем слышит все то нелестное, что о нем хочется сказать.

— Потому что ты не выполняешь приказы по одному лишь авторитетному слову старших, — в этот раз звучит нечто более весомое. — У тебя свое мнение и своя система определения хороших и плохих, и я не понимаю, что надо сделать, чтобы оказаться в списке первых, — нет, показалось. Это все еще милая его версия.

Он смолкает, будто надеется на слово «стоп», но не получив такого, идет еще дальше:

— Потому что ты первый, кто завлекает вопреки. Хочу знать, как ты это делаешь, хочу взаимности, узнать тебя лучше, побыть вместе дольше, угодить — ведь это кажется невозможным. Я лишь догадываюсь о том, что у тебя внутри, не имея возможности заглянуть в твое сердце.

— Мое сердце, — повторяет Кэйа, удивляясь, откуда столько красноречивости.

Хочется чтобы Дилюк отошел подальше, потому что близость вместе с тем, что он говорит, тяжело воспринимать со спокойным видом. Двойной удар по самоконтролю. Знать бы еще, что именно он контролирует.

— Да, туда, — а Дилюк все же доходит до крайностей, прижав ладонь к его груди. И продолжает добивать словами так, чтобы наверняка: — А ты единственный, кто на стук в дверь закрывает на все замки, но при этом говорит с той стороны, что хотел бы увидеться, ха. Искренне говорит, я чувствую, но не впускает, будто там тебя кто-то держит. Понимаешь, о чем я? Меня никто не отшивал, другие сами делают первый шаг. Ты — другое дело. Ты шагаешь от меня, манишь пальцем и убегаешь еще дальше.

Внутри собирается какое-то странное опустошение в ответ на это откровение. Рука Дилюка вновь скользит по плечу, к волосам. Разрешаю. Я столько ему разрешаю.

— Выговорился?

Вопрос — то ли попытка прийти в себя, то ли тихое смирение с ощутимым. Так оно ощущается — принятие своих чувств после долгого отрицания?

— Думаю, да, — Дилюк начинает играть с его прядью волос, и помимо личного удовольствия этим жестом, в нем угадывается какая-то неловкость.

Еще бы тут не смутиться, выдав такое. Кэйа и сам не в состоянии держаться строго. Одно дело — знать, что Дилюк им заинтересован, а другое — услышать об этом так прямо, подробно и… поэтично, что ли.

Дилюк выдыхает и выпускает волосы, уронив руку вниз.

— …а может, я чувствую приближение смерти, и так пытаюсь удовлетворить перед ней желание искренних чувств.

Сказанная полушепотом, фраза пробирает до мурашек, до ускоренного сердцебиения. И что это такое сейчас было?

— Отстойный способ вывести на жалость, если ты этого добиваешься, — Кэйа принимается критикой скрывать то, насколько его поразило услышанное.

Да какой придурок вообще говорит про смерть посреди окололюбовных признаний?! К чему это было? Чтобы запомниться? Или что?

— Нет, — смеется Дилюк, вероятно, тоже осознав, как ужасно прозвучала эта фраза. — У меня, как бы выразиться твоим сленгом… Романтика в груди запела?..

— В жопе заиграла, — грозно поправляет Кэйа.

Приближение смерти, блин! Ему бы ощутить приближение хорошего подзатыльника за такие выбрыки!

— Да, вроде того, — ноль перемен в выражении лица. Будто и дальше так думает.

Потормошить бы его хорошенько. Эй, если думаешь, что не переживешь отношений с таким как я, то плохо обо мне думаешь! Я же или сразу доведу до чертиков, или сам им быть перестану!

— Ну оно и видно, — хочется поворчать, заговорить ту хрень другой, менее серьезной в звучании. — Смерть к нему, блин, приближается, ха, — посмеяться вместе. — Что за стариковские фразочки…

— Стариковские, правда, — подхватывает Дилюк. — Не бери в голову, — и только теперь поднимает глаза, встретив прямым взглядом.

— Не собирался, — уверяет Кэйа, коротко вздохнув. — Сколько тебе лет вообще?

— В следующем месяце двадцать один.

— Оу.

Что такой малявка в заместителях забыл? Вот они, связи.

Дилюк же, наоборот, приходит в себя. Глаза оживают, спина распрямляется.

— Можно, я тоже спрошу что-то такое? — он, кажется, заводится.

Общая картина интригует.

— Валяй.

— Почему ты мне отказываешь? — что же, это стоило предугадать. — Что надо сделать, чтобы получить хотя бы шанс?

И это говорит парень, застывший на таком крохотном расстоянии? Разве само разрешение так стоять не может считаться каким-то шансом? Иначе Кэйа давно бы его отпихнул, что и делал все утро. Или ему надо больше?

С другой стороны, Дилюк прав. Всегда можно сдрейфить и сделать вид, что ничего не было, а что было, то ничего не значило. Он просит тот шанс, который не допускает отступлений. Он хочет большего, чем дурачиться и кувыркаться во мху.

Среди многих, проскакивает мысль: а его я даже не представлял, когда думал над тем, кого боюсь поцеловать. Его вообще в списке не могло быть — он же не одноклассник.

Ужасное предположение все же складывается в слова: так может, он и есть тот кто нужен?

В ответ тут же кусают усмиряющие ругательства: свихнулся, такое представлять? Ты уже однажды сошел с тропы, и помнишь, чем закончилось? Он скинул тебя с балкона!

Да нет же. Скинул, потому что прятал от кого-то, кто чуть нас не застукал…

В поток размышлений о том, кто мог войти тогда, вклиниваются более важные. Те, на которые Дилюк провоцирует своей близостью, своими словами, своим всем.

Но если он гонится не за Кэйей, а лишь за образом Недоступности, то что? И симпатизирует тоже этой своей фантазии о том, каким может быть строптивый ученик. Всеми способами желает покорить, присвоить — да? Так может, если дать ему желаемое, то он все попробует и поймет, что все его чувства — не более, чем состязания? А потом остынет и позволит мирно уйти, продолжив заниматься своими делами.

Это, к сожалению, звучит разумно.

Что же насчет себя? Поменяется ли что-то, если дать и себе шанс понять эти чувства? Найти в нем недостатки, которые отталкивают, и признать, что он не тот прекрасный принц, которым пытается быть, как только снимает маску заместителя?

Невинный щенок это ведь наверняка не последний его образ. Какие еще роли он может отыграть, и где покажется настоящий, неидеальный? В чем он плох? Если то, что Кэйа видел сейчас, не отталкивает, то найдется ли что-то, что сможет?

Чего стоит эта проверка? Эта… попытка. Этот шанс себе и ему.

Что надо сделать? Дилюк ждет ответа.

И все же, несмотря на самые мрачные предположения, где-то внутри загорается надежда, что это истинное его лицо, а не очередной слой заученных поведений. То, о чем просит Дилюк — шанс выяснить, так ли это.

— Не прекращай быть таким, как сейчас, — все, что от него требуется.

И когда становится страшно совершить задуманное, Кэйа выбирает свою любимую стратегию — бездумно действовать. Быстро, пока тяжесть мыслей не перевесила и не остановила порыв. Пока Дилюк в своей спокойно-безопасной фазе, а момент как никогда подходящий для задуманного.

Он подается вперед всем корпусом, вытягивает шею, сам не замечает, как обнял Дилюка за стан, и в одно плавное движение до него дотягивается.

Неужели, я в самом деле сделаю первый шаг?

Бросает последний взгляд в упор, опускает веки и осторожно прижимается к его губам.

Да, и тогда он будет последним.

Ответа нет.

Мгновенная паника кружит голову. Кэйа тоже не двигается. Просто замирает, впечатавшись в его уста — горячие, мягкие, и больше не может ничего сделать. Приходит осознание, что Дилюк даже не дышит, и это заставляет приоткрыть веки. Проверить, живой ли.

Живой, но примороженный. Веки полуопущены, взгляд слегка отрешен, зрачки качаются в морях белков. Такой, будто пытается понять, куда попал. На языке сразу собирается столько дразнилок, столько подначек в его сторону. Эй, тебя там парализовало? Я даю тебе этот твой шанс, вообще-то. Не ты ли того хотел?

Проблема в том, что эта невозможность двинуться заразна, и теперь можно только ждать и надеяться, что Дилюка отклинит, и он что-то сделает сам. Сделает же? Или придется ждать вечера, пока их найдет тот же Корнелиус и разнимет?

Что? Почему не отвечает? Передумал, решил что с новичком не будет? Сомнения выводят из оцепенения, и тогда получается отстраниться. Сантиметр, два…

Бах. Дилюк ловит его щеки руками, смотрит уже совсем иначе — с трепетом.

И целует сам. Так, как хотелось с самого начала. Быстрый, изголодавшийся, страстный.

Кэйа еле поспевает, пытаясь отвечать на ласки в том же темпе. Нижняя губа, верхняя, вдох, нижняя, тихое «м-м-м», когда Дилюк слегка ее прикусывает, и опять верхняя. Из-за его натиска невозможно сконцентрироваться, приятность ощущений гасит в голове все предупреждающие лампочки, и остаются только губы, что впиваются раз за разом, руки, что притягивают, и одно неутихающее слово — «нравится».

То, что он делает, сносит крышу. Этот напор, уверенность движений, каждая частичка тела, получающая прикосновения.

Дилюк отрывается всего на миг, и шепчет губы в губы:

— Поверить не могу.

И за подбородок возвращает к себе.

Слова излишни. Они прячутся в касаниях, поцелуях. То, как он ждал, как хотел и как боится, что сейчас все закончится.

И Кэйа, несмотря на стыд перед самим собой, чувствует то же самое — сожаление, что не получилось раньше, и желание продолжить, пока губы не начнут неметь.

Бархатные ленты силы окружают его в нежные объятия — Дилюк предлагает помощь или теряет контроль? Кэйа разрывает поцелуй, с огорчением чувствуя, как притупляется ощущение энергии.

— Я могу?..

— Ты должен, — Дилюк шепчет прямо в губы. — Прими ее хотя бы так.

Помнит даже в такой момент. Безвозмездно отрывает от себя то, в чем нуждается и сам.

Тело начинает наполнять его энергия. В ней все забывается, растворяется, мысли густеют, подстраиваясь под медленное течение в груди. Нечто невозможное, нереальное, сбывается в этом моменте. Губы лижет влажный язык, и Кэйа впускает его, приоткрыв уста, позволяет двигаться в своем рту.

Мысли просто сходят с ума. Он меня целует. Прямо сейчас. Я позволил. Я продолжаю. Я отвечаю!

И ни одной о том, что будет, когда наступит время прекратить. Лишь терпнущие от количества силы конечности. На языке ее особенно много, и он не слушается, замедляясь, пока Дилюк сам не возвращается к более скромному поцелую, сжалившись.

— Так это тебе нравится? — шепчет он, прижимаясь раз за разом. — Уступчивость? Мне… быть таким?

Ого. Неужели, сейчас звучит предложение навсегда забыть о том, каким несносным он умеет быть? Выкинуть из головы того напористого, бесстыдного и сурового зама? Того, кто томным голосом обещал «использовать только рот», кто дразнил «хочешь остаться — могу одолжить пижамку», грубо отдавал приказ «лежать», а потом настойчиво расспрашивал «какие подарки ты любишь?» Тот, кто пообещал такое, что от одного воспоминания перехватывает дыхание.

Поцелуй становится плавным, медленным. Концентрация на ощущениях переходит с места на место. Нос Дилюка раз за разом задевает щеку, собственный чертит линии в ответ. Руки от самого начала мнут его рубашку где-то на ребрах, и Дилюк, вероятно, осознавая, с кем целуется, не переступает черту, ограничившись крепко сцепленными вокруг талии руками.

Дьявол, ну разве можно отказаться от целой половины его личности лишь потому, что… влечение к такому не хочется признавать даже в мыслях?..

— Глупости, — губы в губы шепчет Кэйа. — Оставайся самим собой.