cafuné

дазай никогда в этом не признается — даже себе — но ему нравятся прикосновения чуи. незначительные и краткие, едва ощутимые — накахара их наверно даже не замечает, но осаму чувствует всё.

и ему этого очень мало.

он строит хитрый коварный план — на такой способен только сам дазай — как заставить чую прикасаться к нему чаще, не раскрывая при этом рта и не вынося свою унизительную просьбу в свет. хитрость и глупость идут рука об руку, а осаму слишком невинен, когда кладет голову на колени чуи.

они сталкиваются взглядами: дазай — снизу вверх расслабленно и наивно, чуя — сверху вниз недоуменно и недоверчиво. в ласковой теплоте глаз борьба и немой разговор:

«что ты творишь?»

«а ты против?» — и вопрос осаму остается без ответа.

правда в том, что никакого плана нет. правда в том, что это — следы доверия, выкроенного из совместных сражений и побед, годы упорной борьбы за веру и благосклонность.

дазаю нравится возникшая между ними тишина, и он закрывает глаза под внимательным взглядом партнера. слабый ветерок колышет темные волосы осаму, пока рука в шершавой перчатке не ложится на его лоб, задевая челку — взволнованное дыхание накахары распознается в ту же секунду.

осаму знал. делал ставку, заранее предвидя выигрыш.

и пальцы чуи, зарывшиеся в его волосы, ощущаются правильно — они там, где должны быть. дазай не против, чтобы они были там всегда, расслабляя и утешая: кажется, будто рука действует на него подобно жаропонижающему, разливая прохладу и безмятежность.

осаму щурится от солнечных лучей и василькового неба над головой напарника, когда приоткрывает глаза. он до глупости ленивый и флегматичный сейчас, рот слабо движется в попытках вытолкнуть абсурдные слова:

— ты как таблетка от мигрени, — улыбается по-кошачьи — он и правда кот, разморенный теплом и лаской хозяина; разве что не царапается.

— завали, — чуя закатывает глаза, и реплика его не грубая, но прямая. тем не менее, пальцы продолжают перебирать волосы осаму, перекатывая и слегка оттягивая от корней.

в солнечной тишине чуя думает, что лицо у дазая дурацкое, глаза — подлые, а волосы мягкие до жути — он чувствует это даже сквозь плотную ткань перчаток. вслух он этого не скажет, но стыдливо отметит у себя в голове: он не против заниматься подобным каждый раз, когда дазай попросит.

но дазай не попросит. нет у него таких слов, которые он может использовать, чтобы попросить.

чуя понимает.

и хмуро продолжает гладить дазая по голове.