Как на войне

Эван пытается забыть войну.

Эван пишет книги. Эван женится. Эван заводит детей. Погружаясь в литературу и домашние заботы, он почти достигает своей цели, практически забывая залитый кровью песок гавайских пляжей, запах жженой человеческой плоти и оглушительный грохот взрывов за спиной. Озлобленные лица своих и чужих размываются в памяти, а боль и слепая ярость, словно хлорный осадок оставшиеся на душе, перестают травить ее так сильно.

Эван почти находит желанный покой.

Для того, чтобы хриплый прокуренный голос в телефонной трубке в очередной раз разнес к чертям этот его хрупкий хрустальный замок.

Он встречает его в подворотне, среди низких старых домов и загаженных узких переулков – его квартира находится на окраине, в бедном криминальном районе. Нормальные люди бегут из таких мест, торопясь уйти и не показываться тут как минимум до рассвета, а лучше и вообще никогда. Он же каждый раз возвращается сюда уже затемно, неспешно прогуливаясь меж исписанных граффити стен, игнорируя треск бутылочных стекол, пластиковых шприцев под ногами и далекие, иногда пьяные, иногда отчаянные крики. Это его стихия и он – ее естественный элемент. Хищник в родных угодьях – полицейский значок, особенно вкупе с полицейским дробовиком, позволяют творить многое. И это чувство вседозволенности, пусть, формально, и в рамках самообороны, пьянит.

Нормальные люди бегут от подобных мест, но Мануэль Пардо никогда даже не пытался стать этим самым "нормальным".

Черная куртка с подозрительными темными пятнами, старый свитер, застиранные джинсы — детектив в своем репертуаре. Вид, достойный обитателя такого места — и тем сильнее на его фоне выделяется Эван, со своей старательно выглаженной белой рубашкой и аккуратно зачесанными волосами. Мэнни всегда насмехался над его стремлением выглядеть прилично в любой ситуации. "Все равно большинство сведений достаешь или взятками, или кулаками. Либо благодаря мне. Во всех случаях всем наплевать как ты выглядишь."

Эван понимает это и сам. Понимает, но все равно не позволяет себе иного вида. Цепляется за образ примерного семьянина и порядочного гражданина. Пытается запрятать глубже в себе, скрыть под слоем вежливости, приличия и белой ткани того, кто резал глотки, нашпиговывал свинцом чужую плоть и давил черепа сапогом.

Пардо скалится усмешкой дьявола из-за плеча всякий раз, когда видит эти его попытки. И будто специально стремится содрать пластиковую маску нормальности, которой писатель отчаянно пытается заменить свое истинное, обнаженное войной лицо. Иногда Эвану кажется, что именно ради этого он заманивает его в передряги, давая наводки на такие места, откуда Райт возвращается с разбитыми в синеву костяшками и в пятнах своей и чужой крови на рукавах и лице.

"Ну и погань же ты, Мэнни Пардо!" — Каждый раз, видя его довольную улыбку, сплевывает писатель, встречая детектива в баре после каждого такого случая — "Послал бы тебя уже давно, да жаль, что без тебя будет куда труднее."

Ответом ему становится сухой смешок и искра в вязких, как болото, зелёных глазах. Их не сравнишь с весенней листвой или блеском чистых изумрудов, как это любят многие творцы. Эвану этот цвет куда больше напоминает армейскую краску или каррикатурно-утрированный в своей насыщенности ядовитый газ с агитационных плакатов — впрочем, эти два сравнения детективу в целом явно куда ближе.

Эван не любит этот его взгляд. И не знает, отчего сильнее — от того, что под ним кажется, будто Пардо смотрит ему прямиком в душу, выворачивая из нее все, что писатель пытается скрыть, или от приходящего под ним осознания – он прекрасно знает, о чем говорит. Прекрасно видит за белым воротничком того, к кому на самом деле обращается.

А ещё – прекрасно понимает, что дело далеко не только в сведениях.

Пардо пахнет алкоголем, дымом дешевых сигарет и таким же дешевым одеколоном. А еще Пардо пахнет смертью — этот запах из гари, человечьего мяса и мокрого железа с примесью оружейной смазки, никогда не различит обыватель, но узнает из тысячи тот, кто бывал на войне.

Именно его Эван ощущает каждый раз когда Мэнни резко прижимает его к стене, отбрасывает сигарету и, целуя грубо и властно, оставляет на его губах привкус виски и собственной крови.