Глава 1

Говорят, у детей богатое воображение.


Они юные, весёлые и неугомонные, иной раз действительно не поймёшь, что творится в этих маленьких, бесконечно весёлых и резвящихся головах. Их любопытство забавно граничит с неокрепшей глупостью и желанием изучать, невзирая на опасность и родительские запреты.


И именно поэтому взрослое воображение им ни в чём не уступает.


Сказки, страшилки и легенды, которые люди придумывают, чтобы уберечь своих детей от ошибок, тоже сплошь обиты ребяческим азартом. Взять вот, к примеру, лес. Испокон веков юных искателей неприятностей ограждали от одиночных вылазок в это пугающее, опасное место, где заблудиться и пропасть навсегда было легче, чем замёрзнуть насмерть. Болотные чудища, злобные людоеды, ведьмы и кровопийцы – это только малая часть той несуразной нечисти, которой страшат детей, чтобы те даже дышать не смели без взрослых в сторону леса.


Но больше всего деревенским нравились звери.


«Там водятся волки! Сожрут вас, мелюзгу, и не подавятся!»


Традиционно рассказывали предания и легенды, что белые волки – небесные посланники, несущие на своей снежной шкуре благословение и плодородие. В деревне Фонтейн даже появилась примета: увидишь такое животное, накорми его куском мяса, и будет тебе счастье до скончания твоего века. Серые же волки считались обыкновенным обнаглевшим зверьём, которое раз в три месяца опустошает западные курятники и загоны с овцами. Их никогда не боялись, но, если встретишься лицом к лицу со стаей голодных мохнатых разбойников, смело можешь жалеть, что не подготовил себе заранее каменную плиту особой вырезки – для могил без останков.


И только чёрные волки вселяли по-настоящему дикий ужас в сердца суеверных деревенщин. Этих зверюг в простонародье называли адскими гончими. Ходят слухи, что тело такой твари настолько огромно, что способно повалить вековое дерево на землю одной только лапой, клыки так остры, что могут раскусить пополам горный валун, а когти такие длинные, что разорвут человека надвое лёгким взмахом. Говорят, эти волки и не животные вовсе, а сами дьяволы, принимающие звериный облик. Любой незнакомец неземной красоты с доброй душой и щедрыми подарками может быть самозванцем, пришедшим из леса. Обольстит, задурманит разум, позовёт сладким обманом в глубокую чащу и сожрёт живьём в своей тёмной сырой пещере. Сыто завоет на луну и оближет кровавым языком остатки человеческой плоти на клыкастой пасти.


Оборотни, одним словом.


Чего только ни придумают, чтобы дети не забегали в лес и не принимали конфетки у незнакомых. Деревня Фонтейн была довольно большой и густозаселённой, поэтому даже сквозь века люди не могли знать каждую дворнягу по имени. Оттого и приходилось сочинять небылицы, чтобы уследить за резвой ребятнёй было легче.


Ещё в юном возрасте Нёвиллет для себя осознал, что всё равно будет жить в лесу, как их старый, давно слёгший от бушующей хвори знахарь. Родителей у него не было, растила его вся деревня, потому и противиться такому смелому решению никто не стал, особенно когда он выучил лéкарство и занял место прежнего врача.


«И не боязно тебе, юнец, жить одному в лесу? Как же дикие животные, а что, если…»


Волки?


Нёвиллет лишь качал головой на чужие вопросы и отговаривался тем, что для лекарств ему частенько приходится выбираться в чащу, а собирать травы намного легче, если весь лес является твоим домом.


Вскоре, когда Нёвиллет вырос и возмужал, он стал для своего населения авторитетным лицом. Образованность всегда сторонилась больших деревень, и наличие опытного и умного врача было сродни пришествию богов милости на грешную землю. Нёвиллета уважали и ценили, обращались на «вы» даже старички и старушки, которые когда-то сами его и вырастили, а любые его действия и поступки принимали как данное. Он помог многим людям, проводил операции, лечил травмы и даже руководил общественными мерами по борьбе с разбушевавшейся эпидемией гриппа и других болезней, одна из которых унесла и жизнь прежнего лекаря – его наставника.


Вся деревня любила его и благодарила подарками, раз в неделю принося различные угощения, домашнюю выпечку, свежее мясо и разноцветные сладости в лесную хижину. Многие здесь не могли отплатить монетами, но, несмотря на это, Нёвиллет никогда никому не отказывал в помощи.


Потом принесёте, — отвечал бедным жителям лекарь, а затем, когда те действительно наскребали немного золотых для выплаты за спасение жизни, учтиво делал вид, что совсем не помнит, за что они там ему должны.


Разговоры с деревенским народом обычно были недолгими: Нёвиллет вежливо благодарил за подарки, кивал на любые пожелания долгих лет жизни, здоровья и ума, а затем, скривившись от прозвища «знахарь», коротко прощался и закрывал двери своего дома. Ему больше нравилось звание «лекарь» или «врач», и хоть по большей части он всё же практиковал народную медицину и прекрасно разбирался в травах, «знахарь» для него звучало как что-то дикое.


Хотя, выбирая между первобытным прозвищем и десятым разговором об опасности леса за день, Нёвиллет определенно предпочитал первый вариант.


«Господин знахарь, не страшно вам здесь одному за травами ходить? А если чёрный волк нападёт? Или незнакомка-красавица встретится? Заманит ведь в своё логово и сожрёт, не поморщившись.»


Нёвиллет на такие вопросы отвечал только неловким кашлем, поправлял съезжающие с переносицы очки и убеждал, что совсем не верит во все эти сказки про чёрных волков, адских гончих и оборотней-совратителей, даже если всё это – одно существо.


Он правда не верил. Никогда.


Должно быть, именно поэтому сейчас, стоя ясным зимним утром посреди лесной чащи, он не может сдвинуться с места и сделать хоть что-нибудь. Прямо перед ним, аккурат в шести скромных шагах, поднимая в тяжёлом дыхании свою дьявольски здоровую грудину, лежит чёрный мохнатый волк. Совсем как в сказках: громадная смольная зверюга, хоть и не настолько, чтобы хотя бы быть выше человека, с широкими массивными лапами, густой шерстью даже на длинном хвосте и пронизывающим всю душу насквозь свирепым взглядом. Вся в крови, валяется в багровом сугробе, скулит через нос, а ещё измученно скалит смертоносные клыки от боли. Ужасно острые, сверкающие преддверием скорой кончины клыки. Нёвиллет нервно сглатывает, пытаясь не представлять, с каким звуком такие зубы могут разгрызть человеческие кости.


Волк дёргает чёрным ухом и утробно рычит, когда слышит скрип снега под подошвой лекаря. Весь подбирается, прижимает когтистые лапы ближе к себе, морщит в оскале свою огромную морду, поднимает голову, пытаясь насупиться и встать, но не может.


Он умирает, — думает Нёвиллет.


Зверь обессиленно опускается обратно на талый снег, в лужу собственной крови. Знахарь осторожно тянет раскрытую ладонь ближе, показывая, что не вооружён, и медленно делает ещё один шаг. Он уже встречал волков раньше: ему часто приходилось помогать раненным животным, которых подстрелили охотники, но не смогли найти в кустах или заросших пещерах. Он знает, как выглядят побитые, загнанные в угол звери, но этот волк был другой. У него обледенело небесные глаза, а за ними – отчаяние и несвойственное свободолюбивому волчьему роду смирение с собственной гибелью. Смотрит на Нёвиллета презрительно до тех пор, пока не роняет уставшую голову на сугроб и не прикрывает веки.


— Всё хорошо. Я никогда не держал ружьё в руках. Я помогу, — мягко говорит знахарь, настороженно прикасаясь пальцами к угольной, слипшейся в крови шерсти.


Он знает – нужно общаться ласково, не повышая тон. Неважно, что говорить, главное как.


Нёвиллет трогает волка увереннее и понимает, что тот лежит без сознания. Дышит почти незаметно, едва выпуская пар из расслабленной пасти. Из множества открытых ран на боку и животе стекают капли крови и свинцовые отблески расплавленных в горячей плоти пуль. Видно, подстрелили крупной дробью, какую обычно используют для медведей. Знахарь устало выдыхает и поджимает губы: всю грудь, вплоть до сердца, начинает щемить вязкой жалостью. Он нежно гладит погибающее создание по мягким пушистым ушам, хмурит брови, когда волк сквозь сон снова скулит от боли и дёргается от судорог, и на душе горьким комом собирается решимость.


Нёвиллет снимает с себя походную накидку, ёжится от заходящегося над головой снегопада, раскладывает ткань по земле и старается без резких движений, как можно более осторожно и медленно переложить на неё мохнатую тушу волка. Весит зверюга не меньше двухсот фунтов, знахарь, несмотря на зимнюю стужу, уже весь взмок от стараний, но всё же смог уместить животное на накидке. Он тащит его домой, утягивая за едва не потрескивающий швами от натяжения капюшон, и оставляет на снегу за собой кровавую дорожку вплоть до самой входной двери.




***



Всю комнату наполняет тошнотворная вонь крови и отмирающих ошмётков волчьей кожи. Нёвиллет старается не обращать на это внимание, пока зашивает открытые раны на мохнатой плоти. Среди испачканной шерсти трудно разобрать, насколько всё действительно плохо, особенно учитывая, что весь зверь выглядит как одна большая тень на полу, но он справляется с оказанием первой помощи меньше, чем за час, а затем, помазав обезболивающими мазями свежие швы и залив в открытую пасть снотворный отвар, принимается очищать волчью шкуру от грязи. Смывает сырой тряпкой остатки крови на всём теле, убирает обломившиеся веточки сосен и сухую траву из шерсти, трёт пушистым полотенцем лапы и морду. Без сдерживания собственного любопытства трогает когти, клыки и раскрывает веки, ещё раз убеждаясь в невероятно красивом цвете волчьих глаз, а затем накрывает животное пледом.


С какой стороны ни посмотри, зверь очень точно подходит под описание монстра. Нёвиллет старается найти своим действиям хоть какое-то разумное оправдание, почему так беспечно решил оставить адскую гончую у себя в доме, но и сам не до конца понимает, чем руководствовался, когда тащил волка прямиком на свой двор. Жалость – не единственная причина, за годы лекарского дела, перенеся на своих руках не менее пятидесяти смертей, от которых он не смог спасти пациентов, сердце постепенно училось ограничивать свои ресурсы на такое ненужное чувство. Нет, дело определённо было в другом.


Должно быть, в тех самых ледовых глазах, в которых почему-то отчётливо слышалась просьба о помощи.


Нёвиллет встряхивает головой, отгоняя суеверный гомон деревенского народа об оборотнях. Делу их навязчивый трёп не поможет, а с тем, как быть дальше, знахарь и сам разберётся. В конце концов, волк совсем слаб и почти не будет способен двигаться какое-то время. Если он и правда сможет выжить, Нёвиллет определённо что-нибудь придумает. А пока, оставив на полу доску с куском мяса и глубокую кастрюлю чистой воды, он выходит из комнаты и вешает на дверь амбарный замок.


Для собственной безопасности, заверяет себя знахарь и прячет ключ в ящик стола.


Волки действительно умные создания, но настолько же опасные и непредсказуемые. Мало ли, как поведёт себя огромная раненная зверюга, когда очнётся в незнакомом месте. Тем более весь дом знахаря насквозь пропитан запахом лекарственных трав: любой неподготовленный человек впадёт в бешенство, что уж говорить о животном, чей нюх превосходит людской в сотню раз.



Нёвиллет рискует заходить и проверять состояние волка ещё четыре дня, прежде чем на пятый за дверью послышался шорох. В последний свой визит знахарь успел поменять воду и оставить свежий кусок мяса, поэтому зверь не должен остаться голодным. Грохот и тихий скулёж за тонкими стенами вновь вызывает только сочувствие. Жаль, животным нельзя просто так приказать соблюдать постельный режим и не делать резких движений. Нёвиллет не может сказать наверняка, но, судя по звукам в комнате, волк снова лёг на пол и теперь жадно пьёт холодную воду из кастрюли. Одобрительно кивнув, он отступает от двери и слышит громкое рычание за ней, вызванное раздражающим скрипом досок под его обувью.


Кажется, проблемы с доверием у этой зверюги настолько же большие, насколько и её чёрная мохнатая туша.


Нёвиллет слегка улыбается и оставляет волка наедине с его скромной трапезой. Он возвращается к нему уже поздним вечером и долго сверлит взглядом амбарный замок, не зная, как поступить. Меряться силами с таким монстром себе дороже, но, с другой стороны, попыток побега он совсем не совершал, а звуков и вовсе не издавал с полудня. Вкупе с присмиревшим рычанием, волк всё ещё слабый и раненный. Наверное, ничего, если Нёвиллет слегка приоткроет дверь.


Знахарь снимает замок и держит ручку ладонью. Он искренне надеется, что животное обойдётся без резких нападений и враждебных толчков в стены. Стоит тихому скрипу ржавых петель жалобно пискнуть, как комнату вновь наполняет утробное рычание. Настолько гулкое и громкое, что кажется, будто оно сотрясает стёкла в окнах. Нёвиллет оставляет маленькую щёлку в двери и пытается всмотреться в темноту, а затем опасливо сглатывает, когда встречает ледяной взгляд в дальнем углу прямо напротив. Волк смотрит хищно, свирепо, почти сверкает угрозой. Из-за чёрного окраса в тени, кроме глаз, ничего и не видно. Словно вглядывается сама преисподняя. Нёвиллет думает, что в этом звере и правда есть что-то дьявольское, но, пока он рычит в углу и не двигается, знахарь быстро просовывает новую воду с едой в узкую щель и так же спешно закрывает дверь обратно. Облегченно выдыхает, прислонившись к ней спиной. Держать в доме такую махину не сулит ничего хорошего, но почему-то лекарь немного рад, что волк позволил ему хотя бы накормить его.


Следующие два дня проходили в немом напряжении. Нёвиллету ещё не раз приходилось красться к двери и осторожно просовывать через щель свежую пищу под озлобленное рычание свирепого хищника. Волк, конечно, только смотрел из своего любимого угла между стеной и старой односпальной кроватью и действий никаких не предпринимал, но кажется, что опасения у них были взаимные.


Когда, по расчетам знахаря, действие лечебных мазей должно было перестать работать, положение только усугубилось. Нёвиллет не знал, как лучше подступиться. Фраза «заживает всё как на собаке» была безбожно обманчива и в корне неверна, любое раненное существо, будь то волк или человек, нуждалось в медицинской помощи, и бросать такие тяжёлые раны на полпути лечения совершенно точно нельзя. Вот только, в отличие от людей, животные не совсем это понимали.


Брать оружие для самообороны – ужасная идея. Даже если бы у Нёвиллета было ружьё, он потеряет такой выходкой всё то крошечное доверие, которое и без этого по каплям собрать не получится. Говорить о ножах и капканах и вовсе не стоит. Знахарь решает выбрать самый безобидный способ – добавить в мясо снотворную траву. Долго стоит с этим перед дверью и уже заранее знает, что идея провальная. Обман раскусят, скорее всего, и в прямом, и переносном смысле. У волков несравнимо отменный нюх, этот зверь не станет есть пищу чужака, не проверив её на отраву. И как только почувствует что-то, кроме дичи, можно завершать так и не положившую начало их маленькую дружбу.


Нёвиллет тихо стучит в дверь два раза, чтобы вновь услышать за ней рычание и понять, что о его визите все проинформированы. Он нервно облизывает пересохшие губы, старается говорить как можно спокойнее и ласковее:


— Тебе нужна помощь.


Вновь приоткрывает дверь, смотря в маленькую щель не более шести сантиметров, и встречается с обозлёнными глазами в тени.


— Твои раны вот-вот снова откроются, и ты будешь истекать кровью. Тебе ведь и так уже больно, я прав? Даже мои лекарства не могут действовать вечно.


Волк настороженно группируется, опускается ниже на лапах, и сквозь рычание прорывается болезненный скулёж. Нёвиллет сочувственно хмурит брови, наблюдая, как животное скалит зубы, а в мокрых глазах снова видится тот взгляд, просящий о помощи.


— В этом мясе снотворное. Я добавил его, чтобы ты немного поспал, и я смог избавить тебя от боли, — знахарь толкает кусок дичи в щель и наблюдает за реакцией.


Волк щурит глаза и делает шаг вперёд. От человека перед ним несёт волнением, он буквально слышит, как бешено пульсирует его кровь по венам. Как загнанно бьётся сердце и как судорожно задерживается дыхание время от времени.


Нёвиллет не пугается, стараясь сидеть на корточках перед дверью ровно, и немного подталкивает мясо ближе.


— Ты помог бы и мне, и себе, если бы съел это, — он замечает, как неуверенно косится зверь на еду и после небольшой заминки снова скалится, — знаешь, ты можешь перестать притворяться неразумным животным.


После этих слов комната погружается в непривычную тишину. Даже собственное дыхание не смеет её нарушать. Волк перестаёт рычать слишком резко и вопросительно поднимает глаза с куска мяса на человека. Гулко сглатывает и бегло лижет пасть, расслабив напряжённое тело.


— У тебя очень осмысленный взгляд, — поясняет свои слова Нёвиллет и заметно выдыхает, не чувствуя больше тот шквал враждебности, какой сокрушался на него пару секунд назад, — для простого волка.


Он даже не надеялся, что его маленькие догадки возымеют такой эффект. Лекарь всю жизнь не верил в глупые сказки и деревенские байки, но зверь перед ним и правда теперь кажется совсем уж необычным. Смотрит так, будто понимает каждое слово.


Нет, должно быть, он действительно понимает.


Прожигает выжидающим льдом дыру в лекаре и больше не проявляет животных повадок, как раньше. Нёвиллет кивает ему, а затем, не выдержав такой сурово вдумчивый взгляд волчьих глаз на себе, закрывает дверь и отходит, разминая затёкшие от напряжения кисти рук.


За дверью слышатся хромающие шаги и неторопливое чавканье.




***




В комнате царит неуклюжий беспорядок из разбросанных по каждому углу пустых тарелок и кастрюль. Волк перенёс старый плед в своё любимое место, откуда заимел дурную привычку рычать на хозяина дома, но уснул почему-то всё равно в центре на холодных досках. Наверное, шкура у него достаточно плотная и тёплая, чтобы позволить лежать ему даже на свежем снегу в периоды бушующих вьюг под открытым небом, но отчего-то Нёвиллет всё равно неодобрительно цыкает и боится, что зверюга замёрзнет.


Он обрабатывает раны: швы на некоторых из них и правда смогли открыться от постоянных попыток волка насторожиться и принять оборонительную позу, но в целом всё выглядит намного лучше, чем в первый день их встречи. Знахарь тратит на него очень много лекарств, беспокоясь, что из-за своих больших размеров такой туше не хватит стандартной дозы для заживления: всё-таки раны в самом деле выглядят страшными, а приготовить новые мази он всегда успеет, это ведь его работа.


Поглаживая пальцами зашитый бок, Нёвиллет ловит себя на сумасшедшей мысли, что волк не спит вовсе, а просто притворяется. Хоть дыхание и кажется ровным, а тело неподвижным, что-то в глубине души скребётся неверием и настороженностью. Знахарь вытирает руки полотенцем и устало выдыхает.


Неужели это и есть та самая тварь из сказок и страшилок, которыми пугают детей? Зверь и правда намного больше своих сородичей, глаза какие-то непонятные, с человеческим отблеском, а поведение вообще трудно описать и тем более понять. Весь его вид бесконечно загадочный и сомнительный, за всю жизнь, которую знахарь провёл в лесу, он никогда не встречал подобного существа. Не удивительно, что, завидев его, охотники сразу взялись за ружьё, Нёвиллет не уверен, как бы сам повёл себя, появись перед ним такой волк, не будучи насмерть раненным.


Закончив вытирать новые ошметки крови с шерсти смоченным в тёплой воде полотенцем, знахарь снова тянется ладонью к громадной морде. Касается угольного меха, гладит по голове, слегка почёсывает короткими ногтями и едва удерживает смешок, когда желание инстинктивно дёрнуть пушистым ухом от чужих ласк берёт верх над актёрским мастерством адской гончей. Он решает не давать комментарий на этот счёт, чтобы не обесценить старания волка притворяться глубоко заснувшим, но вздрагивает, когда зверь сам сдаётся и открывает глаза. Рука вмиг исчезает из тёплой шерсти, замирает где-то в пяти сантиметрах, а собственное дыхание вновь задерживается от волнения.


Волк смотрит сонливо и недоверчиво, но не рычит. Хочет оскалиться на чужую ладонь, только вот стоит в туманном ледяном взгляде промелькнуть искре осознания, животное тотчас расслабляет пасть и поднимает глаза на знахаря. Кем бы ни была эта тварь, она не может отрицать, что находится сейчас в тепле, сытая и отдохнувшая, а в простреленном широкой дробью боку нет и тени былой нестерпимой боли. Кроме того, причиной всего это прекрасного состояния является этот странный человек, который сидит прямо напротив и пытается погладить здоровенного монстра своей тонкой хрупкой ладонью. Безумец он или бесстрашный гений – кто знает, но, как и обещал тогда, в суровое зимнее утро, он действительно смог помочь.


Волк гордо фыркает и устраивается на полу поудобнее, подминая под себя лапы, а голову опускает ниже, прямо под самую руку Нёвиллета, всё ещё застывшую в воздухе. Разводит уши в стороны и закрывает глаза.


Можно.


Нёвиллет не сдерживает лёгкой улыбки и с молчаливого позволения вновь гладит чёрную шерсть, увереннее проводя рукой вдоль головы, почёсывая за мягкими ушками. Забавно, но они у него такие пушистые, остроконечные и симпатичные, что совсем не вяжутся с образом людоедского монстра из тёмных сырых пещер, наполненных обглоданными костями.


Впервые за последнюю неделю в доме знахаря не слышится грозное рычание.



С тех пор Нёвиллет перестал запирать комнату с волком на амбарный замок. Он не был уверен, действительно ли сдержала бы его эта дверь, вздумай тот в самом деле сбежать, но предпочитал удерживаться от глубоких рассуждений на эту тему. Рычать зверюга тоже перестала, поэтому можно было считать это за небольшое перемирие и молчаливое дозволение без опаски за собственную жизнь приносить еду и обрабатывать чужие раны. Волк был своенравный, но не привередливый. В доме Нёвиллета никогда не было много мяса, потому что ел он его нечасто, и все в деревне об этом знали, но зверь смиренно принимал небольшие порции и вполне наедался. Во всяком случае, никакого недовольства не выражал.


К тому моменту, когда раны его окончательно зажили, знахарь уже не закрывал двери, давая разрешение свободно перемещаться по дому. Волк выходить не намеревался, предпочитая гордо отлёживаться на расстеленной Нёвиллетом на полу мягкой лежанке из одеял в своей комнате, но по взгляду обмёрзло небесных глаз было видно, что он таким положением дел очень доволен. Однажды знахарь даже отворил входную дверь, предлагая ему выйти на улицу.


— Возможно, ты хочешь вернуться домой, — предположил он, прослеживая мягким взглядом очертания деревьев и бескрайней чащи за ними.


Нёвиллет и сам не был уверен, где заканчивается этот лес. Казалось, он и правда был бесконечным. Кто знает, откуда пришло это создание, с какой стороны и для какой цели, но, возможно, оно куда-то держало путь и не имело в планах задерживаться.


Волк недоверчиво высунул нос из дома, обнюхал местность, хромая, вышел во двор, прошелся возле маленького забора, отделяющего территорию леса от частной земли, и обернулся, смотря на Нёвиллета самым выразительным взглядом из всех, что лекарь когда-либо видел за всю свою жизнь.


«Ты серьёзно думаешь, что мне здесь лучше?» – спрашивали его глаза, и знахарь не мог с ним не согласиться.


Нёвиллет улыбнулся, немного посторонился, пропуская зверя обратно в дом, и решил, что, наверное, так и правда будет намного лучше. В конце концов, раненное животное не сможет само как следует позаботиться о себе в зиму, а подарков жители деревни носят знахарю достаточно, чтобы прокормить и себя, и огромного, хоть и не самого скромного в выражении своих недовольств, волка.


Страшилки про грозных, злобных адских гончих, у которых пылает дьявольским пламенем шерсть, а из пасти низвергается трупный яд теперь казались очень забавными. Нёвиллет смотрел на лениво разлёгшегося в своей комнате зверя, что едва хмурил нос и изредка мирно посапывал в неудобных позах, и не мог понять, как и дальше стараться принимать детские пугалки за истину. Он не ждал, что вообще когда-либо сможет встретится с мифическим существом, но ещё больше не подозревал, что это мифическое существо окажется таким плюшевым и покорным.


Когда приходили больные на осмотр или перевязку ран, Нёвиллет всегда закрывал дверь, боясь то ли за деревенских, то ли за самого волка, но в любом случае ради всеобщей безопасности. Он не был уверен, кто из них отреагирует острее: суеверный народ, завидев вблизи адского монстра, или проснувшийся от чужих воплей зверь, различивший среди пациентов тех самых охотников, которые его подстрелили в лесу. На вопросы о шуме в соседней комнате знахарь отнекивался по-разному: то замёрзшая птица ударилась об окно, то заплутавшая кошка буянит от голода, а может просто ветер подул и сквозняком растряс все полки с книгами. Благо в деревне вовек не найдётся человека, который бы не поверил любимому лекарю, и пусть с пометкой на то, что лекарь этот был единственный.




Одним сурово промозглым вечером Нёвиллет сидел в кресле возле камина и читал книгу. Вьюга за окном разбушевалась злющая, казалось, будто на улице и леса совсем не было. Только ветер и снег, ударяющий ледяными порывами из раза в раз в крепкие стёкла. Знахарь не признавался даже самому себе, но порой ему нравилась такая погода. Сидеть вот так, возле яркого огонька, греть ноги под тёплым пледом и позволить себе расслабленно выдохнуть, зная, что гостей в такие заморозки ждать не придётся. Было в этом что-то особо уютное.


Между потрескивающими дровами в камине почти неразличимо слышались чужие шаги прямо за спинкой кресла в сопровождении тонкого скрипа стареньких досок в полу. Волки тихие животные, прирождённые хищники. Если бы зверь в самом деле решил подкрасться, Нёвиллет бы совсем ничего не услышал, но отчего-то чужой визит всё равно настораживал – в обычное время волк сидел в своей комнате и без особой необходимости из неё не выходил.


Знахарь неуверенно перевёл взгляд на мохнатую тень, приземлившуюся на ковёр прямо между ним и камином. Ледяные глаза устало смотрели на книгу, по подрагивающим зрачкам казалось, будто читали её название, а затем поднялись к лицу Нёвиллета и сонно моргнули. Волк даже сидя выглядел очень большим, закрывал собой почти весь вид на пламя и словно ждал чего-то. Нёвиллет медленно с навязчивой неуверенностью протянул раскрытую ладонь вперёд, ближе к пушистой морде, и заметил, что зверь совсем не двигался: только ноздри слегка расширял и сужал, вероятно, принюхиваясь, а затем упёрся холодным носом в чужую руку. Настойчиво притёрся, давая погладить себя по голове и почесать под клыкастой пастью.


Волк на удивление очень ласков, несмотря на весь свой чёрный пугающий вид.


Нёвиллет гладил его ещё немного, пока тот не лёг ему в ноги возле камина и не положил голову на ступни поверх шерстяного пледа. Возможно, зверь просто пришёл погреться у огонька, но почему-то в глазах его, среди отблесков сгорающих веток и отскакивающих пламенных искр, виднелось что-то намного большее, чем простое желание полежать в тепле.


— Должно быть, тебе такая погода совсем не по душе, — заметил знахарь и улыбнулся, когда волк шумно выдохнул и дёрнул ухом.


Зверь уже давно ясно дал понять, что знает людскую речь. Нёвиллет часто разговаривал с ним и наблюдал, как некоторые его слова отзывались в чужом поведении. Например, о том, что необязательно спать на полу, когда рядом стоит никому не нужная застеленная кровать, а ещё надо чаще выходить гулять в лес и разминать зажившие мышцы. Волк даже пробовал несмело пробежаться по чаще, и тогда же случилась их первая совместная вылазка за подснежными травами для лекарств. Животный нюх и правда очень полезен в таких делах. Нёвиллет чувствовал себя очень странно, но что-то внутри отзывалось незнакомым трепетом, и на душе становилось немного приятно от осознания, что он теперь не один.


В конце концов, деревенские действительно боялись ходить в лес.


Волк стал часто отсиживаться в гостиной. Кажется, ему очень нравилось ходить по дому и обнюхивать всевозможные баночки с приправами, мазями, бутылки с отварами и разноцветными этикетками. Нёвиллет счёл неплохой идеей рассказывать от каких болячек помогают каждые из них, как готовятся и из чего: зверь был очень хорошим слушателем, в отличие от больных, которым без разницы что пить, лишь бы выздороветь к посеву или праздникам.


Подготавливая ингредиенты для очередного варева поздним вечером, знахарь перемалывал в ступке сушёную крапиву и следил за кипящей субстанцией в кастрюле, от которой шла настолько резкая вонь, что волк измученно прятал морду в подушках на кресле. Нёвиллет вдруг спросил:


— У тебя есть имя?


Зверь поднял на него взгляд, смотрел пристально, долго не моргая дьявольскими глазами, а затем резко встряхнул головой. С недавних пор жест этот в их коротких «диалогах» знахарь стал принимать за «нет».


— Ты не против, если я дам тебе его? Мне было бы от этого намного проще.


Волк в ответ лишь фыркнул, но никакого недовольства не выразил и удобно устроился на просторном кресле, бессовестно пользуясь отсутствием в нём хозяина.


Нёвиллет задумался. Если вспомнить, адская зверюга довольно разговорчива, если рычание, фырчание, тихие рявканья и поскуливания вообще можно считать за речь. Наверное, в своём представлении волк так пытался что-то сказать или просто без причины ворчал себе под нос, но почему-то в голове ярким лучом всплыло осознание, что имя у него тоже должно быть какое-то непростое и рычащее.


— Может, Ризли? Р-р-ризли. Мне кажется, звучит тебе под стать.


Зверь скучающе смотрел на него и сипло выдохнул через нос, снова не выражая сопротивления.


— Кхм, прости мне мой скудный юмор, — знахарь прикрыл ладонью лёгкую улыбку и отвернулся, — хорошо. Значит, Ризли.


Себя Нёвиллет представлять не видел смысла – деревенские часто к нему наведывались на порог и звали слишком официальным тоном, что совсем не клеилось со стандартным говором простых необразованных жителей. Хотя, попроси их разговаривать более неформально, те совсем потеряют меру, обрушив шквал панибратства на привыкшего к коротким разговорам за дверью своего дома знахаря. Нёвиллет вообще предпочитал не вмешиваться, когда всё шло без лишних хлопот привычным медленным ходом.




Как-то раз к ним домой пришёл мужчина с подарками от южной части деревни: люди с той стороны привыкли посылать знахарю выпивку, несмотря на то что тот совсем её не жаловал, но отказываться считал невежливым. Кроме того, в корзине лежало множество редких трав и свежих овощей, поэтому можно было с уверенностью сказать, что гостинцы довольно приятные и полезные. Нёвиллет привычно благодарил, отдавая взамен свёрток лекарств от простуды, просил передать эти склянки нуждающимся и так же коротко прощался, намереваясь закрыть дверь.


— У вашего дома волчьи следы, — вдруг беспокойно заметил мужчина, указывая пальцем на снег, — стоит ли позвать охотников?


Нёвиллет не успел и слова сказать, как за спиной вдруг послышалось гулкое рычание, сотрясающее окна. Деревенский пугливо отстранился, выпучив свои яркие зелёные глаза, забавно не сочетающиеся своей красотой с рваными лохмотьями и грязной зимней шубой.


— Всё в порядке, — заверил знахарь, устало поправляя очки на переносице, — ему просто не нравятся охотники. Неприятный опыт.


Мужик неуверенно вытянул шею, заглядывая Нёвиллету за спину, и едва не вскрикнул, когда увидел в глубине чужого дома сверкающие яростью ледяные глаза и навострённые белоснежные клыки в злобном оскале чёрного монстра.


— Помилуйте, господин знахарь! Это же адская псина!


Рычание от чужих возгласов становилось ещё громче, заставляя лекаря разочарованно выдохнуть.


— Я нашёл его прошлым месяцем раненного в лесу. Вылечил, и с тех пор он живёт со мной, — рвано объяснил Нёвиллет, косясь на разозлённого зверя за спиной.


— Ну дела… вы так добры, господин знахарь, что даже чёрного волка спасли, — мужик загнанно дышал, словно бежал километр под палящим солнцем, и даже снял шапку с головы, вытирая проступивший на лбу пот, — нужно будет принести побольше мяса в следующий раз, а то такая образина, наверное, вечно голодная. Сожрёт вас одним укусом.


Волк позади резко прервал рычание и ворчливо встряхнул головой, возвращаясь на своё нагретое место, чтобы вновь лениво разлечься на мягких одеялах. Нёвиллет слегка улыбнулся, а затем вернул взгляд к деревенскому.


— Я буду очень вам благодарен. Но прошу, не распространяйте дурные слухи. Уверяю, он не причинит никому вреда, если не причинить вред ему.


— Будет вам, господин Нёвиллет! — радостно крикнул мужчина, вновь любопытно заглядывая в дом, — вы же знаете, что от вас никто не отвернётся. Берегите себя, вы ведь у нас один.


— Спасибо, — кивнул знахарь, прикрывая за собой входную дверь, — и будьте здоровы.


Деревенский убегал слишком быстро, но всё равно успел пару раз обернуться на дом Нёвиллета и простодушно улыбнуться заиндевевшим окнам. Было в этом народе что-то такое особенное и цепляющее, из-за чего знахарь каждый раз отставлял на второй план мысли о том, чтобы покинуть Фонтейн и перебраться в городское поселение на восток. Говорят, там и теплее, и люди из высшего общества, и изыск на каждом повороте, куда ни глянь – всюду богатство и роскошь. Нёвиллет не отрицал, что такая жизнь ему куда ближе леса и неряшливых пьянчуг на праздничных гуляниях, но всё равно продолжал оставаться на своём месте и вести скромную непримечательную жизнь деревенского знахаря.


В конце концов, как и заметил тот добродушный мужик в рваной шубе, Нёвиллет действительно был у них один.


С того момента гостей в доме знахаря заметно прибавилось. Нёвиллет боялся, что слухи о чёрном монстре отпугнут даже тяжело раненных и заболевших пациентов, но, кажется, как и обещал тот деревенский, народ от него не отвернулся. Напротив, некоторые из чистого любопытства приходили жаловаться на несуществующие симптомы, мол, живот в последнее время болит или горячка по вечерам беспокоит, а сами с предвкушением искали глазами мохнатую зверюгу из сказок. Конечно, увидеть им так ничего и не удалось, потому что знахарь продолжал прятать Ризли в закрытой комнате, но проблем от этого всё равно не убавилось. Многие даже рисковали заглядывать в замёрзшие окна, лишь бы воочию лицезреть адскую псину. В основном таким озорством промышляли дети, поэтому Нёвиллету порой приходилось прибегать к крайним мерам.


— Что вы здесь делаете? — грозным, искусно родительским тоном вопрошал знахарь, стоя за спинами подглядывающей в его дом ребятни.


— Ой! А! Э! П-простите нас п-пожалуйста, господин Нёвиллет!


— Мы больше так не будем!


— Честно-честно, только не ругайтесь, прошу! И не рассказывайте маме!


Знахарь устало сложил руки на груди и посмотрел через окно на разлёгшегося в тёплой кровати Ризли. Потёр ладонью заледенелое стекло, очищая с него мутный налёт, чтобы позволить любопытным детям взглянуть на волка, а затем выдохнул.


— Я не собирался ругаться. Это работа ваших родителей. Я лишь беспокоюсь, чтобы с вами ничего не случилось. Будет очень прискорбно, если Ризли вас покусает.


Нёвиллет едва приподнял уголки губ, наблюдая вмиг переменившееся настроение ребят.


— Он к-кусается?! Ой, извините нас, Ризли, волк…сэр…г-господин! Мы не хотели вам м-мешать, прошу, не кусайте нас!


— Мы правда так больше не будем!


— Бежим отсюда скорее!


Зверь на чужие слова обиженно посмотрел на знахаря прищуренными глазами, словно его только что безосновательно оболгали, но взгляд сам собой говорил «спасибо». И хоть по волчьей морде и не скажешь, весь его вид будто смеялся над несмышлёными детьми. Нёвиллет предостерёг ребят быть осторожнее по дороге домой, а затем и вовсе решился проводить их до границы леса, чтобы не переживать весь вечер об их благополучном возвращении.


— До свидания, господин знахарь! — кричали они ему на прощание, убегая к своим домам и звонко смеясь от бушующего в маленьких сердцах беспричинного веселья. Нёвиллет сдержанно кивнул на их крики и развернулся, возвращаясь в лес.


Наверное, он и правда никогда не сможет покинуть это место.



Вскоре толпа зевак вокруг дома знахаря поутихла. Люди перестали докучать ему своим любопытством, как только поняли, что волк из себя ничего особенного, кроме больших размеров и красивых глаз, не представлял. Конечно, некоторое время пребывание адской гончей в его комнате всё же вызывало шквал вопросов и предостережений, но Нёвиллет вполне терпеливо сдерживал натиск излишнего внимания к своей персоне и, в конце концов, победно выдыхал, когда спустя пару дней в его дом вновь стали приходить только нуждающиеся.


Ризли, казалось, эта ситуация только забавляла. В какой-то степени Нёвиллет считал его предателем и падким на лесть плюшевым псом, нежели гордым представителем волчьих, но под конец дня, греясь у камина возле его пушистого тёплого бока под ногами и читая ему вслух книги, все негодования с треском проваливались в уют и безмятежные вечера.




К началу весны, если быть точнее, в самый первый её солнечный день к ним в дом постучался мальчишка, которого Нёвиллет вспомнил по заикающейся речи и напуганным глазам. На удивление пришёл он без своих верных бесстрашных товарищей, а ещё прихрамывал на одну ногу и терпеливо сдерживал собирающиеся слёзы, судя по всему, от боли.


— Я упал в стог с-сена. А т-там оказалась п-повозка. Я об неё у-ударился, — коротко пояснил ребёнок, устремляя измученный взгляд в пол.


Нёвиллет снисходительно выдохнул и посторонился, пропуская мальчика в дом. Он посмотрел на Ризли, что беспечно лежал на полу возле обеденного стола, и подумал, что, наверное, сейчас можно его не уводить в другую комнату.


После недолгого осмотра, из которого знахарь быстро сделал вывод, что ничего серьезнее ушиба и ссадин мальчику не угрожает, он бережно мазал густой зеленой жижей его колено и наставлял не тревожить ногу прыжками и бегом некоторое время, чтобы всё успешно зажило как можно скорее. Паренёк неуверенно кивал, но, казалось, будто и не слушал вовсе, устремляя испуганный взгляд на волка.


— П-Простите, а почему в-вы не увели его в другую к-комнату? Он же… — мальчик приблизился к знахарю и почти неслышно прошептал, — кусается.


Нёвиллет снял с переносицы очки и устало выдохнул, следя за настороженным взглядом ребёнка. Ризли не открывал глаз, но по его дёрнувшемуся уху было понятно, что подслушивал.


— Больше нет, — уголки губ всегда сами собой едва заметно ползли вверх, когда речь заходила о волке, — знаешь, не только людям свойственно меняться.


Детское воодушевление в чужих радужках можно было потрогать руками. Мальчик пучил свои маленькие, слегка раскосые глаза на знахаря и чуть не дёргал раненной ногой от волнения.


— П-правда? А можно… м-можно погладить?


— Ох, я не думаю…


Ризли заинтересованно приоткрыл один глаз и снова дёрнул ухом. Подмахнул хвостом, привлекая к себе внимание, и долго смотрел выжидающим взглядом на Нёвиллета. В глазах же знахаря сплошное недоверие и сомнения, что он правильно понял намёки. Зверь выглядел в разы дружелюбнее, чем когда-либо.


— Будь осторожнее, пожалуйста.


Нёвиллет не был уверен, кому именно он адресовал эти слова.


Мальчик аккуратно спрыгнул со стула, побрёл через всю комнату к обеденному столу, под которым развалилась чёрная, пугающая своим внушительным размером тень, выставил руку вперед и жмурился, вслепую несмело делая шаги вперёд. А затем вздрогнул и едва не подпрыгнул от неожиданности, когда его пальцы коснулись смольной шерсти.


Ризли не двигался, позволяя себя погладить по спине и шее – единственные места, до которых мог дотянуться всё ещё не осмелившийся подходить ближе ребёнок. Даже ушами привычно не дёргал, лишь смиренно принимал чужие касания, и Нёвиллет не уверен, но кажется, что в ледяном взгляде тоже таился давно позабытый страх. Вскрик мальчишки заставил вздрогнуть обоих.


— Он такой мягкий!


Наивный восторг в его глазах тоже почти осязаем. Он даже заикаться от радости перестал, а покрасневшее от эмоций лицо почти светилось в весенних лучах солнца из окна.


— Спасибо вам, господин знахарь! — мальчик на прощание помахал сначала волку, потом Нёвиллету, а затем, хромая, едва не побежал к выходу из лесного домика, — за всё!


Казалось, словно он и весь шум забрал с собой на улицу, громко хлопнув дверью, подгоняемой невоспитанным сквозняком. Знахарь беспокойно следил за парнишкой через окно, чтобы тот не свернул с тропинки, и выронил почти неслышный смешок, поворачиваясь на Ризли. Тот смотрел с такой же неподдельной усмешкой в глазах и уткнулся носом в чужую ладонь, когда Нёвиллет присел к нему в тень и погладил тёплый мех за ушами.


— А меня ты подпустил к себе только через четыре дня, — без упрёка напомнил знахарь, следя за мельтешащим по полу угольным хвостом, — только не говори мне, что у тебя тоже есть неприязнь к врачам.


Ризли смотрел на него с саркастичным прищуром, ворчливо рявкал, а затем резко перевернулся на спину и потёрся о мягкий ворс ковра под ней, подставляя чужим поглаживаниям живот. Конечно, от движений такой зверюги все вещи на столе опасливо звенели и грозились упасть с края, но Нёвиллет совершенно забыл, что там вообще находилось.


Живот.


Самое уязвимое место.


Жест доверия, который заслужить нужно как минимум своей жизнью.


Ризли так открыто лежал перед ним, показывал страшные уродливые шрамы, которые знахарь когда-то зашивал собственными руками, а в глазах – искренняя привязанность, хоть и совсем не похожая на волчью. Она выглядела как человеческая. Такая, которая ходит на двух ногах, ласково шепчет на ухо и пальцами зарывается в волосы, обещая никогда не бросать и любить до скончания века. Которая, если позвать по имени, позовёт в ответ, а ещё лучше – возьмёт за руки и притянет к себе в объятия. Тёплая, ранимая и бесконечно верная.


От этого осознания первые пару секунд пальцы Нёвиллета дрожали, прикасаясь к огрубевшей на ранах коже зверя. Ему правда можно. Где-то в глубине души даже почти разорвалась натянутая до музыкального звона нить неверия в сказки и старые деревенские легенды. Должно быть, если бы Ризли и правда был человеком, знахарь бы в эту же секунду сам завыл на луну.


На краю сознания смеялась мысль, что волк стал совсем пушистым и одомашненным. От прежней дикости и следа не осталось. Нёвиллет вспоминал о его природе, только когда Ризли широко зевал, до предела раскрывая пасть и обнажая смертоносные клыки. Знахарь погладил его живот, шею, потёр между пальцев уши, а затем обхватил ладонями длинноносую морду и потянул на себя, заглядывая в глаза. Пытался рассмотреть, что же за существо пряталось под смольной шерстью и ледово-небесным взглядом, но Ризли выдержал зрительный контакт не больше семи секунд и прикрыл веки, лениво возвращаясь на бок и погружаясь в застающую врасплох сонливость.



Волк прожил у него всю зиму и половину весны. Часто сопровождал его на собирательство трав, помогал острым нюхом выслеживать молодые росточки под нетающим снегом, носился по лесу, разминая обленившиеся конечности, и стал уже неотъемлемой частью жизни Нёвиллета. Деревня тоже постепенно привыкала к Ризли, в конце концов, для простого суеверного народа образ знахаря всегда был каким-то особо магическим и сказочным, и появление рядом с ним огромного чёрного монстра только укрепило любовь людей к своему лекарю. Ко всему прочему, вопросы и наставления по поводу опасности леса теперь не были столь актуальными, как раньше. В сопровождении такой махины Нёвиллету, должно быть, даже думать о страхе перед диким зверьём не приходилось, а у разговорчивых пациентов больше не оставалось повода оставаться в доме знахаря подольше и давать разгул своему любопытству.


В целом, исключая сам факт появления громадной адской гончей в скромной лесной хижине Нёвиллета, жизнь текла вполне себе мирно и обыденно.




***




Раз в год, примерно под начало мая, знахарь выбирался в деревню навестить стариков в сиротском приюте, занести в церковь необходимые лекарства и прогуляться по знакомым улочкам, позволяя своему разуму ненадолго утонуть в ностальгии. Многие жители в это время уезжали в большие города на весенние ярмарки, поэтому даже в привычно шумном центре Фонтейна не слышалось людского гомона, из-за которого знахарь однажды решил перебраться в более тихое место.


Он собирался в своей комнате ранним утром, ещё до восхода солнца, и наставлял Ризли проследить за домом, пока он не закончит с делами. Запирать входную дверь посчитал пустой тратой времени: едва ли хоть один грабитель посмеет тягаться с такой-то сторожевой собакой, а за охотников беспокоиться не приходилось – все уже давно были в курсе, как выглядел любимый питомец знахаря по рычащей кличке Ризли. Некоторые из них даже приносили специальные угощения волку в знак извинений за подстреленный бок, и хоть отношения у них до сих пор натянутые, охотникам правда было стыдно, а Ризли ворчал на их присутствие больше из чувства гордости, нежели действительно затаив обиду.


Покидая дом, Нёвиллет не ожидал, что провожать его будут самой грустной мордой и скучающими глазами из всех, что он когда-либо видел в жизни. За всё то время, что зверь прожил в его обители, им действительно не приходилось расставаться ни на один день. И хоть Ризли всем своим видом показывал, что ему на всё происходящее так же наплевать, как и на вонь лекарственных трав в отварах знахаря, взгляд, как всегда, говорил вместо слов.


— Я не задерживаюсь там дольше, чем на два дня, — Нёвиллет ласково трепал ладонью мохнатый лоб и скрывал добрую усмешку на чужое фырканье, — скоро вернусь. Еды тебе хватит, выходи в любое время, когда захочешь. Только прошу, не оставляй беспорядок.


Ризли привычно дёрнул ухом, давая понять, что всё услышал, и на этом их недолгое прощание было завершено.


Весной тропа из леса была довольно сырая и грязная, в этих краях вообще мало когда было сухо и жарко, даже летом почти всегда льют дожди. Зато деревья цвели чуть ли не круглый год, поэтому вид из окон никогда не омрачался погибающими стволами и оголевшими ветками. Дорога до деревни занимала около 20 минут, а дальше – запутанные улицы между домами, старая церковь в самом центре и приют, за которым размещалась школа. Использовалась она скорее как библиотека или простое хранилище старых писем из-за отсутствия учителей, но порой дети действительно пытались научиться читать и писать, а пожилые служители церкви никогда им в этом желании не отказывали. Самого Нёвиллета грамоте и чтению научил его наставник – бывший знахарь, поэтому школу он посещал не более одного раза в год, как и саму деревню.


Навещать стариков в приюте сулило долгими разговорами у камина и не единичной чашкой чая, поэтому дело это знахарь решил выполнить в самую последнюю очередь. В церкви его лекарства использовались в основном для тех, кто не мог самостоятельно добраться до лесной хижины, так что в пополнении запасов она нуждалась нечасто. Времени на это много не ушло: примерно час на расставление склянок по полкам, тридцать минут на запись в книге о недостающих лекарствах и десять на расторопные благодарности вежливых служителей. Затем вплоть до самого вечера люди на улице ловили знахаря за прогулкой и просили зайти на чай, но соглашался Нёвиллет только на просьбы осмотреть больных или проведать недавно выздоровевших. Ему даже повстречался тот заикающийся мальчишка, который, судя по шустрому бегу и радостным припрыжкам, о боли в ноге и думать забыл. Только резво помахал знахарю, показал пальцем на своё колено и широко улыбнулся, догоняя своих друзей возле ворот таверны.


В приюте, как всегда, пахло рисовой кашей, веяло теплом, а слух резал детский смех и крики молодых воспитательниц. Нёвиллет прожил здесь не более десяти лет, прежде чем его взял на попечение прежний знахарь, но почему-то место это до сих пор отзывалось в сердце домашним уютом. Несколько старушек на крыльце вязали тёплые носки или свитера, размеренно покачиваясь на скрипучих креслах, и встречали знахаря радостными, такими же скрипучими голосами, предлагая зайти погреться и выпить чай с только-только подоспевшим пирогом. Любые возражения никогда не принимались, поэтому приходилось лишь вежливо улыбаться и пытаться успевать отвечать на все те вопросы, которые задавали одинокие и оттого любящие поговорить пожилые женщины, провожая знахаря на маленькую кухню, отделенную от просторной столовой. Домой поздним вечером они его тоже не отпускали, поэтому ночевал Нёвиллет обычно в комнате владельца приюта, которого почти всегда не было в деревне.


Среди ночи часто слышно, как воют волки в лесу. Знахарь уже давно привык к этому звуку, но отчего-то теперь, вдали от дома, что-то скреблось на душе волнением. Он знал, как воет Ризли – в полнолуние тот всегда уходит в чащу, чтобы пробежаться и дать волю голосу, но сейчас среди сородичей его не было слышно. Конечно, Ризли и не из их стаи, наверное, одиночка или что-то в этом роде, однако переживать за него всегда выходило почти на инстинктивном уровне.


Как он там? Всё ли в порядке? Стоило ли вот так оставлять его одного в доме?


Вопросы мучили бедного знахаря бессонницей полночи, прежде чем он наконец смог вспомнить, что, вообще-то, Ризли здоровая зверюга, у которой клыки больше, чем желание любой неприятности свалиться на его мохнатую голову. Наверное, у него правда всё хорошо. Должно быть, он бессовестно лежал сейчас на кровати Нёвиллета, пользуясь возможностью делать всё без разрешения, и громко сопел большим носом, пока перед красивыми обледенелыми глазами неслись несуразные волчьи сны.


Интересно, снится ли ему знахарь?


Потому что самому Нёвиллету Ризли снился, даже когда он не находился за пределами своего дома. Отчего-то в таких видениях волк очень грустно смотрел ему в глаза и неуверенно раскрывал пасть, намереваясь что-то сделать или, может, даже что-то сказать, но затем отводил взгляд и убегал далеко в лес, не слушаясь, когда Нёвиллет звал его по имени. Обычно после подобных снов знахарь просыпался взволнованным и бегло осматривался в поисках Ризли по дому, пока не находил сопящую чёрную тень прямо у себя под боком на большой кровати, которая совсем была не против уместить на себе такую громоздкую тушу. Должно быть, если бы они прожили вместе ещё немного подольше, Нёвиллет бы почувствовал себя одиноко, лёжа вот так, на односпальной койке в старом приюте.


Кажется, май в Фонтейне и правда довольно холодное время года.


Утром отпускать знахаря тоже никто не собирался. Старушки стали ещё бодрее, а дел в приюте нашлось предостаточно, в основном из-за мелких травм детей и нескольких заболевающих от переутомления воспитательниц. Нёвиллет им искренне сочувствовал: он даже понятия не имел, как эти бедные женщины уживаются здесь каждый день, если ему и одного вечера хватило, чтобы устать от шума. Тем не менее освободился он уже ближе к вечеру, и только после завершающей чашки чая ему позволили покинуть приют. Конечно, не обошлось и без подарков, но, отнекиваясь от ненужных бутылок с алкоголем, больших корзин с выпечкой и вязанных свитеров, Нёвиллет согласился взять только средних размеров мешочек со специями и, поблагодарив всех на пороге, отправился домой.


Тропа всё так же кажется очень сырой и грязной, солнце уже полностью опускается за горизонт, и только выработанная годами привычка блуждания по лесу не даёт теперь сбиться с пути. Навстречу ему очень кстати выходят лесорубы, вероятно, возвращающиеся с дневной рубки, и хоть из света у них только еле горящая масляная лампа, так, по крайней мере, не приходится настораживаться чужих шагов в тёмной глуши.


— Господин знахарь! Наконец-то вы здесь!


Изумлённые лица мужчин заставляют нахмуриться. Вид у них какой-то всполошенный, словно призрака увидели: глаза расширенные, щёки бледные даже в тёплом отсвете лампы, и все смотрят на Нёвиллета с испугом.


— У вас там… — начинает один из них, отводя взгляд в сторону и подбирая слова.


Всё тело вмиг напрягается, а сердце выстреливает дробью по венам, отдаваясь пульсацией даже в висках.


Что-то случилось с Ризли?


— Что?


— Какой-то… ну… — неуверенно продолжает другой лесоруб, неловко откашливаясь, — голый мужик по дому ходит.


Нёвиллет запинается об собственные вопросы. Его лицо едва ли может ярко выражать эмоции, но, должно быть, изумление сейчас намного выше всех физических возможностей.


— Что, прости?


— Извините, мы… То есть, ничего, если это вы, мы не вмешиваемся, просто… в общем, зовите нас, если что! Будьте осторожны, до свидания!


Толпа лесорубов обходит Нёвиллета широким шагом, устремляясь обратно в деревню, и даже не смеет перешептываться, пока не отходит на другой конец чащи. Знахарь несколько секунд стоит на своём месте и не сразу замечает, что ему в руки подсунули горящую лампу. Он смотрит на свой дом вдали с неверием, а затем понимает, что в окнах сквозь узорчатый иней пробивается тусклый свет.


Ноги сами подрываются вперёд, когда знахарь снова вспоминает о Ризли. Почти бежит в сопровождении скрипа ржавой ручки лампы в ладони, а затем в спешке открывает входную дверь. Сбитое дыхание задерживается само собой.


Горит камин. Кто-то сидит в кресле.


Дверь позади резко захлопывается сквозняком, но Нёвиллет даже не вздрагивает. С такого ракурса непонятно, что там, за спинкой кресла, поэтому приходится настороженно сделать шаг вперёд. Лоб немеет от напряжения нахмуренных бровей, но расслабиться сейчас не получится при всём желании. Нёвиллет аккуратно подходит ещё ближе и неспеша заглядывает за спинку.


На него невинно смотрят небесно-ледовые глаза волка. Именно волка.


Радость Ризли выдаёт только неугомонный хвост, что мечется по обивке кресла, а Нёвиллет устало садится на мягкий подлокотник рядом и наконец- то выдыхает.


— Лесорубы сказали мне, что видели здесь мужчину.


Стук сердца постепенно успокаивается, и знахарь впервые осознаёт, насколько сильно устал за эти два дня. Спина болезненно ноет от напряжения, дыхание медленно выравнивается, а рука сама собой приветственно гладит Ризли по чёрной шерсти, грея об неё замёрзшие пальцы. Волк не шевелится, лишь наигранно зевает и не хочет встречаться взглядом.


— Это ведь был ты? Камин же не мог разжечься сам собой.


Ризли молчит. Не рычит, не фырчит в привычной ворчливой манере, а выжидающе смотрит на пламя. Словно ищет там все ответы и на свои вопросы тоже.


— Те сказки про оборотней… Я знал, что ты не обычный волк, но не думал, что и это окажется правдой.


Нёвиллет убирает руку из чужой шерсти, сидит на краю кресла ещё немного, а затем встаёт и снимает с себя походную накидку. Молча убирает мешок с подаренными специями, устало трёт ладонью лицо, пытаясь смахнуть с себя остатки волнения. Беспорядка в доме, как и ожидалось, не было. Знахарь обходит комнаты, снимая с себя уличную обувь и жилетку, оставаясь в рубашке, и возвращается в гостиную с камином, чтобы снять очки и положить их на тумбу возле входной двери.


— Ты расстроен?


Чужой мужской голос раздаётся со стороны кресла слишком внезапно. Нёвиллет замирает на месте и чуть не роняет очки из рук. За высокой спинкой снова никого не видно, но теперь даже шаг навстречу сделать не получается. Знахарь обдумывает вопрос.


— Нет.


Конечно, он не расстроен. Удивлён, сбит с толку, едва держит равновесие, чтобы не упасть от головокружения – да, но точно не расстроен. Со стороны кресла раздаётся тихий смешок.


— Лучше спросить, ты разочарован?


Нёвиллет хмурит брови и так же предельно честно отвечает:


— Нет.


Существо в кресле снова молчит, поэтому знахарь решает подойти. Делает шаг и видит крепкое оголённое плечо с глубоким косым шрамом. Ещё шаг, и показываются кончики растрёпанных чёрных волос на слегка опущенной голове. Подходит ближе, и вот уже перед взглядом в полной истинно-природной красе вырисовывается чужой профиль: ровный нос, гордый подбородок, выраженные скулы и покусанные в волнении сухие губы. Мужчина моргает на скрип досок в полу, а затем устремляет взгляд к Нёвиллету, и сомнений даже не возникает: он смотрит как Ризли. Холодными, почти отражающими северное сияние в небесно-ледяных радужках глазами, не поворачивая голову полностью. Видит насквозь, съедает заживо и, должно быть, где-то в глубине угольно-вязкого зрачка одиноко воет на луну.


— Знаешь, я всегда могу быть в облике зверя. Если хочешь, я стану твоим домашним животным. Всё будет как раньше, мы забудем о том, что я…


— Не нужно, — мягко перебивает его Нёвиллет и снова видит в чужом взгляде просьбу о помощи.


Он берёт с ящика, стоящего под незанавешенным окном, сложенный плед и без опаски подходит совсем близко. Ризли поворачивает голову полностью, и на краю сознания знахарь отмечает, что он очень красив. Верны были легенды про лесных обольстителей, даже взгляда не оторвать.


Только вот печалью в его глазах можно рыть могилы.


Ризли опускает их вниз, пока Нёвиллет не подходит вплотную и не укрывает пледом его наготу. А затем очень ласково, совсем нежно и невесомо зарывается пальцами в его волосы, пара прядей из которых всё ещё забавно напоминают пушистые уши. Оборотень вздрагивает, но всё равно привычно ластится к руке и расслабляется.


— Не нужно быть моим питомцем, чтобы я позволил тебе остаться в доме, — наконец продолжает свою мысль Нёвиллет и слегка приподнимает уголки губ, когда Ризли устремляет к нему взгляд.


Оказывается, у него под правым глазом тоже есть шрам. Настолько маленький, что в привычном волчьем облике среди смольной шерсти его совсем и не видно. Нёвиллет не может удержать в себе порыв дотронуться до него, провести большим пальцем и ощутить, насколько грубо стянулась кожа, но Ризли слишком неожиданно лижет протянутую к нему ладонь, заставляя её одёрнуть.


— Ой, прости-прости. Привычка, — смеётся оборотень и поднимает руки в сдающемся жесте.


С его плеч спадает плед, оголяя грудь и торс, на которых тоже полным-полно шрамов. В этом виде на человеческой коже они уже не кажутся такими страшными и уродливыми, но Нёвиллет всё равно не может перестать рассматривать различные стянутые полосы на чужом теле, и только улыбка Ризли заставляет ненадолго отвлечься.


— Имя, которое я дал тебе…


— Я оставлю его. Оно намного лучше, чем то, которое у меня было раньше, — Ризли неуверенно смотрит на камин, обдумывая следующие слова, и снова возвращает взгляд на руки Нёвиллета, — жить с тобой тоже намного лучше, чем когда-либо. Наконец-то я могу сказать тебе это. Спасибо, что спас меня.


Он берет ладонь знахаря и трётся об неё носом, уже не чувствуя так резко аромат трав и терпких специй от пальцев. Сейчас, без острого нюха, запах кажется даже приятным.


— Придётся привыкнуть к твоим волчьим повадкам, — улыбается Нёвиллет, не отнимая руку от чужого лица.


— Это не повадки. Вообще-то, мне просто нравится тебя трогать, но, если тебе неприятно, я могу себя контролировать, — Ризли одаривает его ехидной улыбкой и в качестве доказательства отпускает ладонь, — если честно, я больше человек, чем волк. Это первый раз, когда я так долго пробыл в звериной форме.


— Почему не сказал раньше?


— М-м-м, — оборотень прикрыл веки, обдумывая вопрос, — кто знает? Не хотел портить момент. А может в том не было нужды. Знаешь, я мыслю довольно простыми понятиями, и раз я обязан тебе жизнью, мне всё равно в каком виде возвращать этот долг.


— Ризли, ты мне ничего не должен.


Нёвиллет подбрасывает дров в камин, беспокоясь, что раздетый оборотень может замёрзнуть без своей тёплой шкуры. Наверное, опасения эти совсем глупые, но в доме по ночам действительно очень холодно.


— Пусть ты так думаешь, но я всё ещё дышу сейчас только благодаря тебе. Твоя забота очень мне льстит, но не отрицай очевидных вещей просто по доброте душевной.


Знахарь решает не спорить. В конце концов, Ризли прав с точки зрения логики, но отчего-то Нёвиллет совсем не может с ним согласиться. Он никогда не отказывал в помощи, даже если приходилось работать за просто так. Он всегда ставил спасение жизней превыше любых монет и благодарностей. Он знает, каково быть человеком, которому многим обязаны. Но почему-то сейчас, не чувствуя, как стены родного дома давят на него сырым холодом и одиночеством, Нёвиллету парадоксально чудится, что именно он здесь многим обязан Ризли.


— Я хотел узнать, откуда ты, — меняет тему знахарь, замечая, как оборотень совсем не хочет продолжать говорить о долге, — как ты оказался в лесу? Я никогда не видел… таких, как ты.


Ризли роняет беззлобную усмешку и устало выдыхает, удобнее откидываясь на спинку кресла.


— Это не очень интересная история, — начинает он, но замечает вопрошающий взгляд Нёвиллета, не терпящий увиливаний и отговорок, — но раз ты настаиваешь. Я родом из большого города на востоке. В приюте обычно не держат, если хочешь сбежать, поэтому к пятнадцати годам мы с некоторыми моими товарищами организовали небольшое убежище под старыми мостами в пригороде. Они такие же, как я, можно сказать, у нас была своя стая. А затем однажды в газетах прошёл слушок, что якобы большие волки-оборотни загрызли группу людей поздней ночью, и на нас объявили охоту. Жили мы не то чтобы богато, а вознаграждение за поимку было огромное, поэтому неудивительно, что наше место кто-то сдал. Пришлось бежать и прятаться где попало. Я много лет проскитался по маленьким деревушкам, но чем дальше на запад, тем вероятнее, что про городские легенды об оборотнях даже в помине не слышали, поэтому дольше, чем на пару месяцев, я нигде не задерживался. А потом напоролся ночью в лесу на ваших охотников, но, к счастью, утром меня нашёл ты.


Ризли заканчивает рассказ, и комната погружается в потрескивающее сухими дровами в камине молчание. Нёвиллет никогда не был хорош в разговорах. Ему всегда тяжело поддержать, успокоить или утешить, когда диагнозы, которые он ставит больным людям бывают не самыми лёгкими и излечимыми. Эмоции и правда становятся врагами, когда дело имеешь со спасением жизней. Только вот сердце у него совсем не чёрствое и не железное, как говорят иногда в деревне обиженные тактичным молчанием знахаря любители сплетен. Оно бьётся так же неторопливо, как и у всех, умеет сочувствовать и теряться в жалости, знает, как радоваться или грустить, хоть и совсем ещё не познало любви. Должно быть, именно поэтому ему так трудно подобрать слова. Ризли всегда казался ему чем-то большим, нежели простой волк, но даже сейчас, когда тот находится в истинном облике, взгляд всё равно был намного осознанней, чем у обычного человека.


В этих льдах, среди осколков беспокойной жизни и желания найти себе место, у него тоже очень громко и загнанно бьётся сердце.


— Ты можешь остаться здесь, если хочешь, — спустя небольшую паузу отвечает Нёвиллет, а затем чуть неуверенно добавляет, — я бы этого хотел.


Ризли с неверием поднимает на него взгляд и улыбается, когда знахарь снова кладёт ему руку на голову и привычно треплет чёрные волосы.


— А тебе больше нравится адская псина или голый мужик, распугавший всех лесорубов за окном? — не удерживается он от шутки и смеётся, когда слышит разочарованный вздох Нёвиллета.


— Мне очень хочется забрать назад свои извинения за скудный юмор. Ты мог хотя бы закрыть шторы.


— Ха-ха, прости. Когда впервые встаёшь на две ноги спустя столько времени, совсем забываешь о рамках приличия.


Нёвиллет решает оставить этот ответ без комментариев и спешно удаляется в комнату с громоздким шкафом, достав оттуда несколько своих самых широких рубашек и брюк, чтобы отдать их Ризли. Тот своей наготы совсем не стесняется, стоя во всей красе возле кресла, а плед накинул на плечи, кажется, только для галочки, почти не прикрывая обнажённое тело и немного смущая непривыкшего к таким видам знахаря. Ризли невероятно хорошо сложен: стройная талия с крепкими мышцами груди и живота, широкие плечи и на удивление ровная осанка, несмотря на то что ходил последние пять месяцев на четвереньках. Нёвиллет совсем не понимает, почему он так выглядит, ведь, будучи волком, Ризли был бессовестно ленив и неподъёмен, а наедался иногда так, словно голодал пять зим подряд.


Наверное, всё же природа в какой-то мере действительно предусматривала, что оборотни будут кого-нибудь соблазнять.



С того дня в доме Нёвиллета заметно стало намного больше места. В волчьем обличии Ризли и правда был слишком огромен для такой скромной лесной обители, и теперь проблема с обстановкой перестала так остро вставать из раза в раз, когда оборотень намеревался пройтись по дому. Если быть точнее, проблем этих и вовсе теперь не существовало. С бытовыми вопросами тоже всё стало намного проще: Ризли умел вкусно готовить, без лишних просьб помогал убираться в комнатах, вытирать пыль со старых склянок и баночек с мазями, а ещё рубил дрова для камина и имел очень аккуратный ровный почерк, изредка подписывая бумажки с названиями лекарств и отваров в запасах знахаря. На вопросы Нёвиллета о том, где его научили так искусно вести хозяйство и грамотно писать, Ризли отнекивался очень коротко и содержательно – сиротам на улицах нужно уметь немного больше, чем любому не ценящему своё положение избалованному ребёнку. И пусть сам знахарь никогда не спал под открытым небом, а после приюта и вовсе жил в тепле и достатке, всё равно мог в полной мере понять его и согласиться.


Собирать травы они также продолжали вместе, Ризли часто оказывал услугу, возвращаясь в свой звериный облик, чтобы легче было находить необходимые растения, а затем, с чужого позволения, убегал далеко в чащу, разминая отвыкающие от когтистых лап мышцы. Гулял он обычно недолго, в основном просто проверял обстановку и приветливо кивал охотникам при встрече, по возможности даже помогал им выслеживать дичь, когда настроение было немного выше, чем просто учтиво покинуть деревенских.


В привычном устое жизни, помимо дождливых вечеров в приятной компании, Ризли всё ещё продолжал смущать Нёвиллета своей раскрепощённостью, касаемой верхней одежды. Или одежды в принципе. Оборотень частенько выходил из банной комнаты в одном лишь полотенце, и то, если совсем уж постарается о нём вспомнить, а после прогулок в волчьем виде по лесу вообще обращался в человека прямо на пороге, сверкая своим обнажённым телом во всей красе и перед знахарем, и перед сосновой чащей за спиной, благо охотники в настолько позднее время никогда в деревню не возвращались. На все замечания Нёвиллета, будь то осторожные намёки или строгие наставления надевать на себя хотя бы брюки, Ризли отмахивался банальными привычками или тем, что они оба мужчины, и ничего нового знахарю он при всём своём желании не покажет, оттого и за серьезную проблему такие ситуации принимать не стоит. Однако Нёвиллету с каждой такой выходкой всё больше начинало казаться, что делал это всё оборотень специально, вероятно, заметив, как неровно порой дышит знахарь при виде его тела.


Нёвиллет, к слову, совсем не отрицал: Ризли и правда очень красив. Он впервые думал так о мужчине, да и вообще о человеке, но ничего не мог с этим поделать. Шрамы действительно порой могут украсить, несмотря на то что, как врач, Нёвиллет очень противился таким видам увечий, а ещё у него приятный голос, добрый нрав и довольно интересное мировоззрение, отчего вести беседы за чаем или не рутинной работой было поистине увлекательно. Порой настолько, что знахарь иногда забывал, который на улице час и что на утро у него было назначено много домашних дел, половину из которых в итоге Ризли выполнял сам ещё до чужого пробуждения.


В деревне о его природе никто не знал. Когда приходили больные, оборотень в волчьем обличии лениво отлёживался в спальной комнате Нёвиллета, чтобы не шокировать суеверный народ, хотя слухи о голом мужчине в доме знахаря всё же успели расползтись по деревне. Никто напрямую интересоваться так и не решался, а если и находились смельчаки, то на любые вопросы или намёки Нёвиллет предпочитал отмалчиваться или менять тему разговора, не имея никакого желания обманывать деревенский народ. В конце концов, многие уже давно догадывались, черноволосых красавцев со шрамами, как описывали чужака лесорубы, едва ли днём с огнём сыщешь во всей деревне, а волк в хижине Нёвиллета, несмотря на то что был зверем, довольно точно подходил под это описание. Во всяком случае, в сказки про адских гончих и лесных обольстителей эти люди верили всю свою жизнь, и большого труда представить, что Ризли – один из них, им не составит. Тем более, что эти подозрения были почти верными, с пометкой лишь на то, что конкретно эта дьявольская псина человечину не ела, а обольщать дерзила только смирившегося со своей участью бедного знахаря.



В общем, обыденности и мирной жизни в доме Нёвиллета, кажется, стало только больше.




***




За увлечённым чтением книги перед сном в нагретой собственным телом постели Нёвиллет почти не замечает, как скрипит дверь в его комнату. За окном шумно льёт дождь с изредка мигающими белыми вспышками молний, а свет до прохода в большую гостиную от тусклой лампы на тумбе совсем не достаёт. Знахарь поднимает взгляд над страницами книги и видит среди больших теней на пороге только опасливо сверкающие ледовым цветом глаза. Мягкие звуки передвигающихся лап по тонкому ковру тонут в пронёсшемся над крышей дома громе, а затем затихают, когда являют из тьмы волчью голову. Нёвиллет удивлённо смотрит на оборотня, он уже почти отвык от его звериного облика.


— Ризли? — неуверенно зовёт его и не получает ответа.


Волк подходит к кровати, кладёт длинноносую морду на её край, принимая лёгкое поглаживание холодной ладонью между ушей, а затем без разрешения забирается на неё полностью, заметно подвинув Нёвиллета к стене. Жалобный скрип кровати уже ни в кого не вселяет сочувствие, наверное, все в этом доме, кроме нее, были уверены, что она выдержит. Ризли устраивается большим угольным комком под боком, от его громоздких движений лампа на тумбе едва не падает, а затем вновь становится очень тихо. Он кладёт голову себе на лапы, поджимает к телу хвост, стараясь занимать собой как можно меньше места, и притворно сопит, делая вид, что ему удобно.


— Что-то случилось?


Нёвиллет снова гладит его, уже почти позабыв про это чувство ластящейся шерсти под пальцами. В человеческом облике Ризли тоже довольно мягкий и пушистый, но в основном только на макушке своих чёрных волос, а погладить его в таком виде сулит последующей после этого едкой шуткой или непристойными словесными приставаниями, из-за которых Нёвиллет часто закрывает веки, не выдерживая чужой вульгарности. Или, возможно, он бывает слишком смущён, чтобы хотя бы встретить чужой взгляд. В любом случае погладить волка выглядит и звучит намного естественнее, чем погладить склонного забывать надевать рубашку мужчину. Несмотря на то, что в некоторой степени знахарю этого очень хотелось.


Ризли медленно моргает, но даже ухом не дёргает. Лишь шумно выдыхает, когда ладонь Нёвиллета снова касается его морды.


— У тебя очень сухой и горячий нос. Тебе нехорошо?


Волк вместо ответа отворачивается, прячась от чужой руки, и смотрит на лампу достаточно грустным взглядом, чтобы заставить знахаря закрыть книгу и нахмуриться.


— Ты не пойдёшь в лес выть на полнолуние, как обычно? — задаёт последний вопрос в пустоту и устало выдыхает, — Ризли, я волнуюсь. Почему ты пришёл в виде волка?


Оборотень молчит, некоторое время пытается уснуть, пока в его шерсть снова не зарываются холодные пальцы, а затем спрыгивает с кровати, намереваясь уйти.


— Ризли.


На своё любимое имя он не может не обернуться. Волк замечает беспокойство в глазах знахаря и уже у самого порога сдаётся: подходит обратно к краю постели с белоснежными простынями, смотрит нечитаемым взглядом, словно и вовсе разом позабыл человеческую речь и не понимает, зачем его позвали.


— Расскажи мне, — просит Нёвиллет, и отчего-то на сердце тяжёлым грузом остаётся что-то невысказанное.


Ризли сомневается ещё немного, прежде чем принять свой истинный облик. Для знахаря это зрелище всегда было очень жутким, ему казалось, что процесс выглядит довольно болезненным, несмотря на то что оборотень даже не морщится, но сейчас он почти не замечает этого. Ризли теперь сидит перед его кроватью на коленях, сложив руки на матрасе и устало опустив на них щёку.


— Просто хотел полежать с тобой, не бери в голову, — наконец скользит улыбка по красивому лицу, и Нёвиллет облегченно выдыхает, — выть на луну не тянет, поэтому остался дома.


Знахарь снисходительно поднимает вверх уголки губ и сжимает ладонь, борясь с желанием протянуть её к чужим волосам и пригладить растрепавшуюся прядку. Дурная привычка, от которой не хочется избавляться.


— Ты можешь взять одеяло и лечь рядом. Я не буду против.


Ризли тихо смеётся, прикрыв веки, а затем смотрит дурманно верным взглядом, настолько печальным и преданным, что где-то внутри между рёбер снова болезненно ноет жалость.


— Ты очень многое мне позволяешь. Я могу неправильно тебя понять.


Нёвиллет думает о том, что недосказанности у них и правда предостаточно. Только вот почему-то она совсем не такая, когда из-за отсутствия слов всё становится только хуже. Молчание между ними говорит на каком-то особом языке, который, кажется, даже они сами не всегда понимают, и будь то дело в природе Ризли или в их не совсем ясных отношениях, сомнений в действиях никогда ни у кого не возникало.


Знахарь пару раз вертит в руках книгу и придвигается ближе к краю кровати, чтобы положить её на тумбу, но там же и останавливается. Нависает над Ризли, словно божественный судья над покорным слугой, почти пряча его от мира за спадающими прядями длинных белоснежных волос, и тепло улыбается, приподнимая чужое лицо за подбородок.


— Не думаю, что ты поймёшь меня неправильно.


Оборотень поднимает брови, а затем скалит зубы в усмешке. Ловит бледную ладонь, привычно трётся об неё носом и рискует поцеловать тыльную сторону, не чувствуя, что её хотят отнять.


— Я к тебе привязан, — говорит Ризли, а в глазах – настолько ослепляющая искренность, что кажется, будто если осмелишься не поверить – сгоришь заживо в белом пламени, — жизнью. Ты знаешь?


— У волков ведь так принято?


— Да. Одна жизнь, один выбор, — усмехается оборотень, замечая, что расстояние между их лицами почти исчезает, и успевает прошептать, — мой пал на тебя.


Нёвиллет встречает последнее слово своими губами. Он тянется ещё ниже, касается нежно, целомудренно, почти без напора. Так ласково, как обычно треплет тёплую шерсть между пушистыми ушами. Губы у Ризли, в отличие от волчьего носа, влажные и непривычно холодные. Отвечают такой же невесомой близостью, кажется, будто это и не поцелуй вовсе, а всего лишь ещё одно невысказанное слово, которое они решили проговорить по-особенному. Руки знахаря неуверенно касаются ладонями чужой шеи и щеки, а затем он и вовсе выпрямляется, но тепло в его взгляде становится почти обжигающим.


— Ты замёрзнешь. Иди сюда.


Отказать никто не позволит.


Ризли снова обнажён. И Нёвиллет снова теряется из-за этого.


Когда оборотень забирается на кровать, от невинности и лёгкости поцелуя даже следа не остаётся. Знахарь почти не удерживает равновесие от чужой настойчивости, едва успевая отвечать или хотя бы приоткрыть рот, чтобы впустить внутрь горячий язык. У Ризли он довольно длинный, и Нёвиллет совсем не хочет сопоставлять это с особенностью его природы. Пальцы привычно зарываются в чёрные волосы, тело расслабляется, когда чужие руки откидывают с бёдер тяжёлое одеяло в сторону, и знахарь уже полностью ложится на подушку спиной, позволяя Ризли над собой нависнуть. Оборотень ласково лижет его губы, вновь впивается в них поцелуем и прикусывает нижнюю, прежде чем оторваться от податливого рта и снять с переносицы мешающие очки с декоративными цепочками, тянущимися к тонким дужкам.


Всё перед глазами становится немного расплывчатым. Даже взгляд Ризли мутнеет, вновь приобретая свой опасный ледяной отблеск в тени, но Нёвиллет совсем его не боится. Если так подумать, он вообще никогда не боялся Ризли. Ни его острых клыков, ни грозного рычания, ни дьявольских когтей, порезаться о которые можно не прикасаясь. И даже сейчас, когда оборотень лижет его шею и кусает кожу на ней, зализывая красные следы от зубов языком, от него не хочется убежать. Возможно, только спрятаться от слишком распаляющего жара, потому что его пальцы начинают расстегивать рубашку и касаться молочной кожи на груди и ключицах.


Нёвиллет тоже хочет дотронуться. Всю красоту тела над ним он видел уже не единожды, но только сейчас можно позволить себе облюбовать его без вежливых отворачиваний головы и прикрывания век. Осмотреть крепкие мышцы, упругую широкую грудь с тёмными сосками, грубую кожу на шрамах, тянущихся вдоль всего торса, подтянутый живот, а ещё ниже… Нёвиллет не удерживает шумного выдоха. Ризли очень возбуждён. Знахарь неуверенно касается его плеч и вторит ладонью своему взгляду, пока не сжимает напряжённые бока и не слышит тихое мычание прямо на ухо.


— Я давно хотел спросить, — Нёвиллет чуть прокашливается и прерывается на недолгий поцелуй в губы, прежде чем продолжить, — сезоны спаривания… они как-то на тебя влияют?


Ризли прячет смешок в его шее, широко лизнув её от основания плеча до самого уха.


— Нет, к счастью, я таким не страдаю. Но иногда… — он разводит полы свободной рубашки Нёвиллета в стороны и прижимается к его телу своим, немного притеревшись пахом о пах и снова сдавленно промычав в раскрытые губы, — в периоды полнолуния, когда обостряется нюх, слух и любое другое чувство, мне хочется немного сильнее. Если ты понимаешь, о чём я.


Хоть в том и не было нужды, для ясности Ризли толкается бёдрами вниз, вжимаясь в Нёвиллета настойчивее, и не без удовольствия ловит поцелуем тихий стон под собой. Знахарь разводит чуть шире ноги, чтобы не сжимать чужую талию так сильно. Тяжесть Ризли очень приятно ощущать на себе. Он и не знал, что лежать, придавленным кем-то к кровати, принимая ласки и поцелуи на уязвимой шее, чувствуя тёплые ладони на груди, животе и бёдрах, так… возбуждает. Настолько, что становится даже немного больно.


— Вот как, — кивает он на совсем недвусмысленный намёк и слегка изгибает спину, когда давление внизу становится почти невыносимым.


— Останови меня, если я всё же переборщу.


Ризли улыбается каждый раз, когда слышит хрипловатые выдохи и стоны снизу. За каждый из них он, словно в благодарность, трётся о пах увереннее, перемещает ладони на бледную грудь: Нёвиллет довольно худой и костлявый, хоть и не выглядит хрупким, но рукам определённо было за что зацепиться. За выпирающие рёбра, твердеющие соски под чужими ласками, впалый живот, а ещё за кромку спальных брюк, легко потянув её вниз вместе с бельём и высвободив возбуждённый член из тесной давки тканью. Нёвиллет прикрывает ладонью глаза, то ли от смущения, то ли от желания остудить холодными пальцами пылающее лицо, но Ризли решает не мешать ему и вторит губами своим рукам: лижет ключицы, больно кусается, не стесняясь метить чужую кожу своими следами, прихватывает зубами сосок, усердно всасывая его в рот и играясь языком, пока его за волосы не тянут наверх, чтобы прекратить так жестоко выбивать из знахаря последние остатки терпения. Грудь в покое он оставляет, но впиваться в кожу на боках и животе не перестаёт, заставляя тело под ним время от времени болезненно вздрагивать и против воли тянуться навстречу.


Нёвиллет и правда позволяет ему слишком многое. Кажется, будто и вовсе не существует таких просьб, в которых он мог бы ему отказать. Даже сейчас, покрываясь краснеющими укусами и засосами, полностью обнажённый и загнанный в угол, он совсем не хочет просить его остановиться. В голове мутной пеленой стелется сладкая нега, Ризли очень пылкий любовник, хоть и тщательно скрывает свою терпеливость: будь Нёвиллет на его месте, не смог бы так долго держаться, не прикасаясь к себе. Учитывая его обострившиеся… чувства, даже трудно представить, насколько Ризли сейчас возбуждён.


Когда его губы доходят до самого низа живота, где едва виднеется редкая белая дорожка коротких волос, прятать глаза совсем не получается. Нёвиллет смотрит вниз, но чужого взгляда на себе не встречает: оборотень самозабвенно продолжает облизывать кожу возле основания члена, а затем так же без лишних слов и предупреждений вбирает головку в рот, до боли сжимая пальцы на внутренней части разведённых в стороны бёдер. Нёвиллет не удерживает короткого стона, бегло вплетая руку в чужие волосы, но не решается тянуть – кто знает, как Ризли решит наказать его за такую дерзость. Голова между ног медленно опускается вниз, горячий рот насаживается на ствол глубже, приятная влажная теснота ощущается настолько остро, что перед слабо видящими вблизи глазами становится совсем всё размыто и непонятно. Тусклый огонёк лампы на тумбе едва заметно подрагивает, заставляя тень Ризли на стене немного трястись, и Нёвиллет на неё засматривается, пока сознание не ведёт от вида, как очертания лохматых волос снова поднимаются и опускаются вниз, сопровождаясь звуком гулкого заглатывания.

Жар стягивается колючим узлом где-то внутри, то ли под сердцем, то ли под задыхающимися лёгкими, а может и во всём теле сразу – трудно понять, когда оборотень так глубоко берёт в рот и ласкает головку внутри языком, почти упираясь носом в лобок. Нёвиллету кажется, что ещё немного, и он сойдёт с ума, поэтому подрагивающими пальцами всё же сжимает волосы Ризли и пару раз тянет их вниз, в немой просьбе насадиться ещё немного, а затем поднимает наверх, чувствуя сопротивление.


— Ризли, прошу, перестань, — прерывисто шепчет знахарь, измученно заламывая брови, — это слишком.


Оборотень повинуется почти сразу, но не спешит подниматься: широко и очень показательно лижет ствол во всю длину, спускается ниже, целуя основание и прижимая к нему ладонью влажные от его слюны яйца, а затем, оставив пару болезненных укусов на бёдрах, раздвигает ноги Нёвиллета ещё шире и слегка приподнимает их, чтобы провести языком по расслабленному кольцу мышц. Знахарь закрывает рукой рот, чтобы не давать волю голосу, но даже так чувствует, что мычит и постанывает слишком громко. Ризли полностью оправдывает звание монстра-обольстителя, от любого его движения можно потерять рассудок и без сопротивления сдаться на милость кровожадным клыкам, даже если тот совсем не собирается никого есть. Язык напористо толкается внутрь, ласкает настойчиво и вместе с тем очень нежно, почти до головокружения, проделывает там внизу всё то же, что и недавно во рту знахаря, и будь Нёвиллет хоть немного в состоянии сказать одно слово, тотчас бы попросил Ризли поцеловать его.


Не толкаться бёдрами навстречу не выйдет при всём желании, если бы это желание вообще возникало. Знахарь не сразу замечает, что всё ещё крепко держит пальцами чужие волосы и неконтролируемо вжимает голову оборотня в себя, и от этого осознания становится немного стыдно. Он расслабляет руку, бережно гладит его, принося извинения, а затем едва не стискивает чужое лицо бёдрами, когда длинный язык внутри толкается особенно глубоко.


— Прости, прости, — шепчет в бреду, пытаясь расслабиться и не дёргаться, — прости меня. Ох, Ризли… поднимись ко мне.


Нёвиллет чувствует, как оборотень перестаёт мучить его сумасводящими ласками, видит, как тот сам едва держится и беззастенчиво трётся своим членом о его ступню и колено. И правда, как пёс в сезон спариваний. Тянется укусами-зализываниями по телу выше, пока наконец не дарит остервенело-быстрый глубокий поцелуй в губы. Нёвиллет так долго ждал его, что почти перестаёт дышать, встречая во рту горячий язык, переплетающийся с его собственным.


Всю свою жизнь он был одинок. В этот дом, кроме его наставника и больных деревенских людей, никто никогда и не приходил. Забавно, но почему-то раньше всеобщей любви народа Фонтейна было достаточно, чтобы Нёвиллет мог позволить себе быть далёким от сердечных уз и скрепления жизни с одним человеком. Ему казалось, что это пустая трата времени и что жить с ним в тёмном страшном лесу, про который ходят дурные слухи, никто не станет. Смирился, что на своём пути сопровождать его будет только врачевание. Должно быть, именно поэтому всё сейчас ощущается слишком остро: чужие прикосновения, тёплые губы, сильные руки и всепоглощающее чувство близости, когда скрипучая двухместная кровать, на которой знахарь засыпал и просыпался всю свою жизнь, теперь не кажется такой большой и холодной, как раньше. Когда дом, комнат в котором очень много для одного жителя, престал быть таким пустующим и тёмным. Кажется, теперь Нёвиллет понял, почему тот седой грубый целитель, что однажды пришёл в старый приют и решил взять себе ученика, забрал его в свою хижину.


Должно быть, он тоже слишком долго бежал от одиночества.


Тяжесть на коленях заставляет любые размышления отойти на второй план: Ризли седлает его бёдра, откровенно расставляя ноги по бокам и подставляя упругую грудь голодному взгляду. Знахарь не отказывает себе в желании… в любом желании. Трогает чужое тело везде, куда может дотянуться: оглаживает напряжённые бока, спускается ниже и сжимает в ладони ягодицы, приподнимая тело за них чуть выше, чтобы лизнуть твёрдый сосок и несильно прикусить кожу над ним аккурат в миллиметре возле косого шрама. Ризли убирает с его лица длинные белоснежные пряди, пара из которых отблёскивали синим цветом в тени, и прижимает их члены друг к другу, неспешно водя по ним рукой и толкаясь бёдрами навстречу. Нёвиллет пару секунд упирается лбом в его шею, переводя дыхание и прислушиваясь к блаженному выдоху над собой, а затем убирает чужие пальцы со своего возбуждения и обхватывает ладонью только Ризли, надрачивая ему в быстром темпе.


Оборотень раскрывает губы в немом стоне, но из звуков от него – только тяжёлое дыхание. Сейчас предания об огнедышащих гончих кажутся не такими уж ошибочными: воздух от Ризли почти обжигает и плавит кожу. Нёвиллет не удерживается, чтобы поднять взгляд к его лицу, а после, бегло поцеловав его шею, тянет руку ко рту, два пальца на которой тот вбирает внутрь и влажно облизывает, плавно толкаясь в ласкающую ладонь. Сосёт фаланги, выпускает немного и снова берёт до основания, повторяет почти все движения, которые вытворял недавно с его членом, а ещё смотрит в глаза смеющимся пошлым взглядом и расслабляет губы, позволяя Нёвиллету самому двигать рукой.


— Открой, — просит знахарь, и Ризли повинуется, демонстративно раскрывая рот и высовывая язык.


Чёртов оборотень, иначе не скажешь.


Только вот сегодня он распутнее, чем обычно, даже учитывая тот факт, что обстановка подходящая. Нёвиллет проводит по его языку большим пальцем, почти прижимая к подбородку, а затем целует Ризли, заводя руку ему за спину, второй продолжая водить по возбуждённой плоти.


Спина у оборотня в самом деле довольно гибкая. Послушно подстраивается под поглаживания, плавно изгибается в пояснице и беззастенчиво приподнимает зад, когда ладонь знахаря опускается вниз и проводит по сжимающемуся кольцу мышц, несильно надавливая смоченным в слюне пальцем. Ризли крепко держится за чужие плечи и бегло кивает на вопросительный взгляд Нёвиллета. Он и правда доверяет ему всего себя. Палец внутри туго давит на стенки, массирует, проталкивается глубже, и только после тяжёлого выдоха над ухом к нему добавляется второй. Ризли почти не сжимается, у него кружится голова и слепнут глаза от зашкаливающей стимуляции: его ласкают и спереди, и сзади, а усиленная полнолунием чувствительность почти болезненной судорогой отзывается на каждое движение, заставляя задирать голову и позорно скулить, как щенок.


Нёвиллет, кажется, только набирает обороты, двигая пальцами внутри с дразнящей настойчивостью, а когда оборотень сам подаётся навстречу, чтобы насадиться глубже, наоборот, ослабляет напор и лишь легко поглаживает податливые мышцы. Ризли никаких протестов не выражает, но жалобный стон, граничащий с болезненно-мучительным желанием наконец кончить, говорит сам за себя. Рука на его члене в знак поощрения постепенно ускоряет движения, пальцы внутри глубоко давят на чувствительное место, и потерявшийся в ласке оборотень с хриплым приглушённым мычанием изливается в чужую ладонь, пачкая живот знахаря.


В шуме дождя за окном тяжёлое дыхание почти не слышно. Нёвиллет смотрит на то, как стекают по его коже белёсые капли вниз, упирается лбом в грудь Ризли и впивается пальцами свободной руки в его бедро, когда тело на нём неконтролируемо ёрзает на его возбуждении. Хищные голубые глаза прожигают затылок блаженным взглядом. Нёвиллет чувствует это, даже когда сам кончает на живот Ризли и до боли прикусывает губы, чтобы не издавать слишком громкие звуки. Ему кажется, что стоит посмотреть наверх, и похоть, которая таится во льдах оборотня, поглотит его без остатка, не оставляя шанса даже сказать слово. Но секунды неумолимо бегут вперёд, дыхание постепенно выравнивается, а чужие ладони, совсем горячие и большие, ласково обхватывают его лицо и поднимают выше. В глазах Ризли сейчас нет привычной холодности. В них таится зимнее небо и опадает на землю кристально чистый снег, подгоняемый ласковым ветром.


Истинное умиротворение и любовь.


Сидеть долго в такой позе не очень удобно – всё же оборотень довольно тяжёлый, а запачканную их семенем кожу неприятно холодит сквозняк из незакрытой двери. На то, чтобы убрать беспорядок не уходит много времени, но сил в теле едва ли хватает, чтобы вновь укрыться увесистым одеялом и позволить прижать себя в тесных объятиях. Ризли молчит всё это время, но как только свеча в лампе гаснет, он не удерживается:


— Я не против проводить так каждое полнолуние.


Тихо смеётся, уткнувшись губами знахарю в лоб, а затем чувствует, как чужие ладони привычно зарываются в его волосы и мягко поглаживают над висками в том месте, где по обыкновению в его громоздко-зверином облике должны находиться остроконечные уши. В темноте, зная, что зрение оборотня позволит увидеть его лицо, Нёвиллет дарит ему тёплую улыбку.


Ризли совсем одомашненный, ласковый. Никакой не монстр и не адская гончая, пожирающая заплутавших в лесной чаще людей. Хотя, отмечая сколько следов от зубов останется на теле после этой ночи, Нёвиллет бы с этим поспорил. Однако винить и ругать его за это никогда не станет.


— Боюсь, что так от меня ничего не останется.


— Ты был не против, — пожимает плечами оборотень и наигранно зевает, чтобы не казаться пристыженным, — во всяком случае, мог бы сказать, что больно. Ты же знаешь, любое твоё слово…


— Я знаю.


Нёвиллет перебивает его и целует в щёку, встречая смеющийся взгляд, тускло сверкающий небесной синевой в безмолвно тёмной комнате. Кажется, он говорит «я люблю тебя» и почему-то не просит сказать что-нибудь в ответ.


Ризли преданный.


У него нет звериных повадок и инстинктов, но зато есть эта волчья верность, понять которую могут только его хвостатые предки. И если яркими отметками и укусами на чужом теле он создаёт себе иллюзию, что Нёвиллет тоже предан ему, пусть так. Ведь это совсем не иллюзия.


— Ты стал очень дорог мне, — шепчет знахарь, укрывая его плечи одеялом, — не будь таким бескорыстным. Ты тоже заслуживаешь любви.


Слова тонут в новом нежном поцелуе, за которым Ризли отчаянно прячет свою уязвимо задетую слабость. Возможно, он всё ещё не верит. Возможно, некоторые шрамы находятся гораздо глубже, чем может увидеть человеческий взгляд. Возможно, что-то внутри до сих пор скребётся и болезненно ноет, не подпуская к себе даже мысль о том, что его могут ценить и любить. Но Ризли готов стерпеть и это, доверчиво прижимаясь к Нёвиллету побитой дворнягой, чтобы согласно кивнуть и рискнуть попросить невозможное.


— Тогда подари мне её.


И знахарь снова не может ему отказать.

Примечание

Большое спасибо за прочтение этой работы и с наступающим всех тех, у кого новый год пока ещё только наступает. 🎄⛄🎅🏼🤶🦌❄