Чонсу любит котов, мелкие браслеты на руках, пиццу, в которой много-много сыра, и неоновые вывески. А жару и свой день рождения любит не очень. Двадцать шестое выпадает на субботу — можно попробовать целые сутки никуда не вылезать, от редких поздравительных сообщений отбиваясь короткими «спасибо», в принципе, это его день, как хочет, так и тратит — на новый боевик и вычёсывание кота, например.
Трижды «да-да, как же».
— Дед, ты… — на часах 14:08, Чонсу стоит перед открытой дверью растрёпанный, только из-под одеяла, и совершенно точно не горит желанием делать вообще что-либо. Гониль за порогом поправляет очки средним пальцем, и у него на лице написано несокрушимое «не ебёт».
На сборы — двадцать минут. Чонсу при всём нежелании укладывается в семнадцать, стоит на пороге, стряхивает с себя кошачью шерсть, а свою собственную, до сих пор встрёпанную, запихивает не слишком ласково под козырёк кепки.
— Вот же фетиш у тебя портить мне выходные, — ворчит, но с любовью, даёт себя поймать за запястье чуть повыше кучи мелких браслетов и отвести в пиццерию, на место у окна — как раз под кондиционером и рядом с рыжей неоновой вывеской. Пицца горячая и очень, о-о-очень сырная — Чонсу дует на кусочек в надежде его остудить, один хрен обжигает язык, но ест.
— Всё ещё худший день в твоей жизни? — ответ Гонилю, в принципе, очевиден по чужим чуть прищуренным глазам и ямочкам на щеках от еле скрываемой улыбки, но он всё равно спрашивает, приступая к пицце с другой стороны.
— Двадцать четвёртое не за горами, — значительно показывает пальцем. — Уж погоди, дед, я на тебе отыграюсь.
Гониль улыбается — должно было звучать пугающе, но Чонсу только грозится. Всё равно ведь его любит за то, что в его день не оставляет наедине с котом и фильмами, просто благодарить словами не спешит. Зато съеденными корочками и искорками в глазах — всегда пожалуйста.
***
Свой день рождения Чонсу терпеть, по правде, не может, зато к чужим готовится основательно и со всем размахом. Гонилю старается «отомстить» особенно хорошо, и в этом все ответы о том, так ли плохо было двадцать шестого. Видимо, очень плохо, раз приезжает рано утром, забивает холодильник вкусным — ворох каких-то сладостей и большая бутылка газировки, — вываливает на кровать целую кучу всякой неопознанной хрени и начинает над Гонилем издеваться — хотя бы тем, что снимает с него очки и достаёт из полки в ванной давно забытые линзы.
— Это нечестно! — Чонсу дует губы и жалуется, растирая по чужим тонким прядкам густо пахнущую химией краску. — Почему у тебя до моего дня рождения есть целый год, а у меня до твоего — всего месяц?
— Ты мальчик изобретательный, — у Гониля на лице всё так же несокрушимое «не ебёт», даже когда Чонсу не слишком аккуратно дёргает волосы — как заигравшийся котёнок, укусивший сильно и больно по чистой случайности, — успеешь и за месяц придумать.
Чонсу правда успевает — не то чтобы это было слишком сложно. Гониль серьёзный и взрослый, любит тишину и оставаться с кем-то наедине, баллады, этно и яркий белый свет. На его день рождения — двадцать четвёртого — Чонсу красит ему полголовы в ярко-синий, неаккуратно подводит глаза чёрными тенями, запихивает в кожаные шмотки и ближе к вечеру тащит (не за руку, правда, а подпихивая со спины) в один из клубов недалеко от побережья. В клубе людно, шумно и темно, но почему-то всё ещё ярко — Гониль оттягивает крашеную прядку со лба и думает, что не так уж сильно из тусовки выбивается, и ему это даже приятно.
Пить виски с колой вредно, потому они пьют его без — Чонсу активнее, его напоить сложнее. Первый стакан — для блеска в глазах, на середине второго Гониль вспоминает откуда-то тексты бьющих по ушам песен, на третьем Чонсу тащит его потанцевать, перед четвёртым — сложенные около рта намёком покурить пальцы и долгий путь по лесенке на второй этаж и балкон.
Вообще, Гониль не курит, но где-нибудь около Чонсу пару раз можно, пока тот стреляет и пока встряхивает успевшие взмокнуть волосы. Пахнуть будет не дымом, а сладкой ванилью с фильтра, возможно, чьими-то приторными духами и совсем немного выпитым виски. У Гониля стакан с собой, — Чонсу свой, допитый, оставил где-то внутри, — и он тоже пополам, пока вместо лучей заката город и побережье освещают фонари. За пирсом загорается цветастая неоновая подсветка на колесе обозрения — от двадцать четвёртого остаются считанные часы.
Вместо того, чтобы позвать коротким «дед» — Гониль ведь старше снова на три года, — Чонсу мягко соскальзывает ладонью с его плеча на спину. Вместо того, чтобы спросить очередную чушь, когда к нему поворачивают голову, — склоняется и целует, второй рукой прижав за некрашеный затылок. Целует неловко и мокро, кусается, игнорирует, когда в его губы мычат, жмурится крепко-крепко и в конце причмокивает так, что в ушах на секунду звенит. Гониль отбивается кулаком по чужой груди и театрально отплёвывается в сторону.
— Ты в курсе, что ты отвратительно целуешься?
Чонсу громко и заливисто смеётся.
— Старался для тебя, — и тоже вытирает рот рукавом. — Ну как, самый худший твой день рождения или мне ещё есть, куда стараться?
Ребёнок. Раскрасневшийся, снова встрёпанный, с блестящими глазами и ямочками от улыбки на щеках — даром, что выше на полголовы. Это свой день рождения он не любит, зато на чужие…
Кажется, это был маленький намёк на то, что стараться лучше нужно Гонилю. Не так уж и нечестно, что между их днями рождения почти год — будет время придумать, как задрать планку высоко-высоко, чтобы смотреть, как изобретательный Чонсу всего за месяц перепрыгнет её и даже поднимет ещё на пару пунктов выше. Быть может, к следующему разу даже научится целоваться. Но это пока что не точно.