Он смотрел на останки догорающего города и не чувствовал удовлетворения. Что-то было не так, что-то впервые за долгие походы было неправильным, диким, идущим вразрез с его честью. Под его ногами горела земля. Плавилась, коробилась, вспучивалась. Серый щербатый камень чернел, а вместе с ним и пролитая кровь. Он смотрел на руины и на то, как собственные люди добивают раненых, прохаживаясь с обнажёнными мечами и копьями между распластанных тел и обрывают чужие жизни. Певчие жрецы возносили молитвы и души павших устремлялись в Колесо Перерождения, дабы вернуться назад в лучший мир. В мир, который он создаст на изувеченных останках этого.

      Его генералы, — кучка стариков, что едва ли разделяли половину его идей, — уже заняли малый зал, разложив карты и расставив вырезанные одним умельцем деревянные фишки на широком столе, и теперь обсуждали путь до Огда-Дара, что возвышался на скалистом берегу Гаргара. Древняя крепость, — древнее, чем человеческий род, — обжитая мелким князьком, чьи изгнанные предки осели в найденном замке и даже смогли починить старые стены. Но он смотрел не на чёрную поверхность стылых вод, его взор был устремлён куда дальше — на юг. Там земля покрыта изумрудным ковром, а деревья тянулись к небу, подобно острым пикам гор. Его скоту достанутся обширные пастбища, а его народу — плодородные земли. Он смотрел через Свирепое море и видел великое будущее. Будущее, что уготовано ему и его возлюбленному сыну, что носила в чреве так, ради которой билось это свирепое сердце.

      — Твой взгляд вновь устремлён за Гаргар, — её шаги он услышал за мгновение до того, как она поравнялась рядом с ним, кутаясь в тёплую шубу, — дорогой супруг.

      Красота этой женщины поистине была колдовской: густые агатовые волосы, что раньше струились по плечами и молочной коже, теперь были собраны в сложную причёску, как и полагается замужней даме, но он помнил, как они сверкали в лунном свете, пожирая без остатка и тянулись тёмными щупальцами по коже и простыне, разметавшись. Тёмные абрис полных губ и серые глаза, притягивающие к себе чужой взгляд — она была словно сошедшая на землю богиня, её красоте поклонялись, воспевали, одаривали самыми роскошными подарками, а она выбрала его. Он не скрывал истину: пришёл за рукой молодой невесты ради крепкого союза и трёх тысяч копий, амбициозный и алчный гордец, готовый прорубить путь до подножья трона мечом, лишь бы стать тем, кого она выберет. Её холодная красота покорила его, расчётливость и ум заставили видеть опасную союзницу и возможного соперника, но он знал истину — между ними не было любви, этого он не чувствовал.

      — Ты слушаешь увещевания своих гостей о бескрайних лесах и зелёных лугах, но совсем не видишь то, что творится под носом.

      — Если ты про кучку отживших своё стариков…

      — …Всё ещё имеющих вес среди твоих солдат, — её голос звенел сталью и был холоден, как оставленное на морозе железо, но слова обжигали не хуже огня. И он всегда прислушивался к ним. — Прежде, чем вести армию за Гаргар, ты должен умилостивить их или же…

      Как же легко она распоряжалась чужими жизнями, будто перебирала бусины тонкими светлыми пальцами. Рождённая править, окутанная любовью отца, его великим прошлым, именем, что грохотало военными барабанами на поле ушедших сражений, ей жилось в мире диких, неукротимых мужчин легко; лавируя меж острых тем, подкрадываясь лисицей, опутывая сетями очарования, она обрывала нити судеб, как если бы была воплощением Хозяйки Судьбы. Он восхищался ей, верил, что белёсые ледники Дальних Пределов породили эту женщину на свет, влили в неё свою силу, своё вековое спокойствие. Воплощение вечной зимы, стылая кровь, застывшая узором на льду. Даже деля одно ложе она была с ним чужда, пусть объятия и приносили жар, но это не было страстью, лишь ритуал, позволявший увековечить два могущественных рода в реке времён.

      Он подарил ей две пылкие ночи, а она даровала ему двух крепких сыновей. Отважных, яростных, мудрых, рождённых править новыми землями. Для этого он закалял их в битвах и на тренировочных площадках, для этого лучшие учителя набивали лихие головы знаниями. Его меч, его воля, его инструмент, но не любимые дети.

      — Я подумаю над этим, — он не любил её, она знала и смиренно принимала истину, достойно и с поднятой головой, но серые глаза раз за разом поддёргивались пеленой боли и тоски, будто стоявшая перед ним прекраснейшая статуя нашла в своём каменном сердце человеческие чувства, — дорогая княжна.

      …когда приближалась ночь, она проскальзывала лисицей в просторную спальню, отведённую князю, и оказывалась в плену крепких любящих рук. Их жадность была ей известна, как и то, насколько ненасытен тот, кто поджидал её там, в натопленной комнате на дивных шкурах, утопая в жёстком мехе. Они сплетались в агонии страсти, впивались алчными поцелуями, вгрызались в плоть зубами, клыками и острыми когтями, бились, как два зверя, но порой он становился с ней по-особому нежен, бережно укладывая на чистые простыни, покрывал поцелуями, а она трепетала от каждого его жеста, от каждого шёпота, вдыхала аромат крови и пепла.

      Она покорила его не магией, не заговорами, а своей неуступчивостью, звериной гордостью, что осталась от некогда прославленного рода оборотней. Она жила в изгнании, но не позволила себе побираться и молить о помощи, считала брата мягкотелым и раздражающе болтливым, когда нужно было действовать. Он привёл остатки народа за Гаргар, морил холодом, голодом, надеждами, и привёл на поклон к далёкому князю, чья слава — отрубленные головы, висящие на стенах в знак предостережения. Молодой, алчный князь вдруг принял предложение союза, и теперь смотрел за Свирепое море в сторону исчезнувшей родины оборотней. Её родины. Он не добивался её, не брал силой, но был удивительно обходителен, внимателен, подкрадывался осторожно, петлю за петлёй затягивал, дурманя своей мудростью, умом и приятными беседами. Они стали кровниками с Хасснадом, стал её любовником, после — возлюбленным, теперь же она носит его сына под сердцем. Его гордость, его сильную кровь, смешанную с королевской кровью оборотней.

      Она не боялась ревности и мести: княжна будто всё принимала за должное, говорила с ней привычно-холодно, не замечая округлившегося живота под шкурами. Они должны были быть соперницами, но любви между ней и супругом не было, так говорил князь, отвечая на прямые вопросы уклончиво. Она смирилась, перестала испытывать стыд, но всё ещё встречала взгляд княжны с грустью и стыдом из-за того, что отобрала чужое пламя любви, присвоив себе. И лёжа разгорячённой в чужих объятиях, кутаясь в его нежности, она закрывала глаза и позволяла дурному предчувствию отступить, покинуть эту обитель до утреннего пробуждения.

      — …Ты слеп! Ты не можешь вести войска!

      — Я — князь, Оггдар, и ты приклонишься перед моим словом.

      — Пёсий сын не указ тому, кто преклонял колени перед богами и истинным правителем!

      — Да будет так, Оггдар, — он коротко кивнул и повернулся спиной к взбешённому вождю, что яростно дышал, стискивая тяжёлую секиру.

      Как он и предсказывал: старики боялись перемен, боялись выйти за Гаргар, покинуть выстуженные зимами скалы, где приходилось выживать среди голых камней и неприветливых снежных пустынь. Клятвы рода держали их души цепями, страх неизведанного застил глаза. Они клялись старому князю, затем — его дочери, что им до приказов консорта, которому позволяли править как истинному вождю? И он не стал их ублажать подарками и речами, но их войска стали его войском. Сладострастные и пылкие слова о далёких плодородных землях, о богатстве и завоевании, о славе, что принесёт им поход за Свирепое море, разжигали огонь в сердцах тех, кто не был привязан к земле клятвами и обетами. Поэтому он покидал зал решительно, больше не опираясь на тщетные попытки воззвать к смелости.

      За дверями его ждали верные солдаты, одни из тех, что были первыми, кто отрёкся от старых верований и преклонился перед новым князем, вручив свою душу и меч. Они закрыли тяжёлые створки после того, как швырнули под ноги кучки стариков факела, заперли их, подперев двери тяжёлыми брусьями. И огонь взвился с голодной радостью пожирая пропитанный маслом соломенный настил. Пламя ревело в окнах, чёрным дымом оглашало перемены, вонью разносилось по двору замка, заставляя людей в тревоге переглядываться, бить тревогу, но солдаты оцепили все подходы, по одному из которых уже выходила княжеская чета с гостями с юга. На холодном лице княжны застыла решительность, спокойствие встретило расправу над старыми вождями отца, как должно женщине её положения, пусть и сожалела о гибели тех, кто с младенчества носил на грубых руках, учил ратному делу, говорил о преданности. В каменном чреве башни сгорали древние устои, уступая дорогу новому времени.

      — …Ты осмелился попирать своим невежеством мои истины, — голос звучал оглушительным хором голосов, и каждый звенел яростью. — Мне дела нет до твоего самодовольства, жалкий глупец, но ты осмелился явиться сюда, в мою обитель. Твои люди разорили её, сожгли, уничтожили! Ты внушил им, что нет никакой судьбы, что они творят собственную историю, сами себе хозяева! Пируешь на останках моих статуй, проливаешь кровь моих жрецов, восхваляя себя подобно богу! Бросаешь вызов! Каким же глупцом нужно быть, чтобы войти сюда и надеяться на моё благословение.

      Он встретил её ярость с удивительным спокойствием, голубой лёд в радужках смерил многорукий силуэт презрением, но внутри сердце от сдерживаемого страха заходилось, как ретивый скакун, отпущенный на волю. Он верил, что у судьбы нет предначертанного, что каждый может воплощать мечты собственными силами, уподобляясь богам, ковать из поступков, слов и действий будущее, обрывать чужие нити жизни когда заблагорассудится. Он стал князем вопреки предсказанному, повёл многотысячное войско за стылое море, взял силой то, что принадлежало чужому народу, поработил их, заставил признать себя истинным правителем. И всё это он сделал сам, следуя данному Хасснаду слову о помощи, и теперь стоял в глубине древнего леса у подножья ожившей статуи. Он внушал людям, что богов не существует, что Хрустальный Город давно пуст и более нет смысла приносить жертвы мёртвым, что никогда не ответят на молитвы. И вот перед ним ожившее воплощение самой Хозяйки Судьбы, грозное и прекрасное, как подступающая буря.

      — Ты будешь страдать в каждом своём перерождении, слепо веря, что в праве изменить судьбу, но каждый раз встречаться с горькой истиной.

      Острый коготь на тонком пальце тронул тянущуюся от его сердца нить и та наполнилась густой низкой мелодией, зазвенела, набирая силу, завибрировала. Коготь заскользил дальше — появились из сердца новые нити, и каждая звучала по-разному, но все они вдруг начали лопаться, обрываться, и он почувствовал, как теряет что-то важное, но не мог сказать что именно.

      Паучиха исходилась безумным хохотом, смотрела на его панику, на то, как он терял связь с самыми близкими, как их души, связанные с ним нитями судьбы, исчезали в переменах жизни, а кто-то — в Колесе Перерождения. Он пытался поймать ту нить, что скрепляла истинное сокровище — его возлюбленную, но та выскользнула из пальцев и растворилась в ворохе времени.

      — Несчастный князёк, бренное человеческое дитя, — шептала богиня ласково, насмехаясь над сломленным, — не быть тебе рядом с теми, кого твоё сердце любит. Никогда. Но разве не вопреки судьбе ты начал свою жизнь? Так позабавь меня своими тщетными стараниями…

      Привкус горечи крепко осел на языке и полости рта, въелся в слизистые, что казалось ничего не способно вывести этот острый вкус: ни пряности, ни терпкое вино, ни сладости. Но ничего из этого Като не хотелось. Он медленно всплывал из очередного сна, подобно пловцу устремившегося со дна к поверхности, где брезжил свет солнца, теряя остатки картины, застывших осколками чьих-то воспоминаний. Он видел горящие города древности, высокие заснеженные скалы, узкие бездонные ущелья и войско, что саранчой пожирало одно поселение за другим. Он видел прекрасную и холодную женщину с проницательными серыми глазами, и ту, что обвивала его в страстях, маня к себе яркими осколками весеннего неба средь пышных ресниц. Он всё ещё слышал далёкий хохот многорукой Ткачихи Судьбы, её издёвки вонзились иглами в сердце, отравив его одиночеством и гневом.

      Но чужая жизнь постепенно таяла, оставляя Като наедине с собственными воспоминаниями. Он помнил кровь — много крови, тела, гримасы людей, так похожие на звериные, помнил Элуфа и его слёзы, и как крепко руки стискивали его худые плечи. Он помнил, что там был кто-то ещё, кто-то прижимал к себе и убаюкивал, дарил надежду, отгоняя кружащуюся смерть.

      Он открыл глаза и выдохнул. Дневное солнце ласково припекало кожу через окно, ложилось осколками света на одеяло и стены, играло бликами на выпуклых боках графина и двух стаканов, оставленных на прикроватном столике. Его просторная комната застыла в ленивом течении времени, окутывая тишиной и спокойствием, отрезая от бушующего за стенами мира. О былом приключении напоминали лишь свежие бинты и отголоски боли, пронизывающие тело, стоило Като подняться и откинуться на спинку кровати, подложив под спину подушку. И в этот момент краем глаза заметил молчаливого гостя, державшего в руках книгу, неторопливо скользя по строкам глазами. Усевшись нога на ногу в мягком кресле, что поставили подле кровати, Мортем был погружён в чтение столь сильно, что не сразу заметил пробуждение брата и с опозданием поднял голову, закрывая увлекательное чтиво, придерживая согнутым пальцем страницу, на которой остановился.

      — Как самочувствие?

      — Будто побывал в пасти мут’ядид, — отозвался близнец и потёр ноющий бок. — Но даже это лучше, чем Гаруза…

      — Поэтому ты продолжаешь с упорством осла искать смерти?

      Като удивлённо поднял брови, впиваясь в лицо брата, застывшее непроницаемой маской холодного, сдержанного гнева, но поджатые губы и потемневший взгляд выдавали волнение Мортема. Сидя боком к нему и напротив солнца так, чтобы Като мог с трудом разглядеть объятый светом силуэт, старший терпеливо ждал оправданий, но вместо этого обер-лейтенант похлопал ладонью рядом с собой, призывая брата прилечь. Конечно же, Мортем откажет, думал Като, быстро смерившись с проигрышем, ведь безупречный костюм и собственная важность не позволит такому серьёзному человеку проявить подобное ребячество. И Мортем, отложив книгу прочь, поднялся с кресла и провожаемый обескураженным взглядом брата улёгся на пустое место, оставив едкие комментарии при себе.

      Като шумно сглотнул. В животе вспыхнул пожар, закручивающийся в тугую спираль, когда он ощутил не только аромат, но и тепло, исходящее от чужого плеча: Мортем оказался удивительно близко при достаточном просторе.

      — Как Элуф?

      — Трижды ловили на попытке пробраться в комнату. Он сильно переживает, но больше из-за тебя. В целом, его ментальное здоровье вне опасности и ему ничего не угрожает, кроме остаточных кошмаров, но это должно быстро пройти.

      — Он убил человека, — пальцы слушались с лёгким запозданием, и Като, сжав их, медленно раскрывал, повторяя раз за разом. — Такое не забывается.

      — Прекрасный повод для гордости генерал-губернатора, — едко заметил Мортем.

      Он так и не повернулся лицом, упорно, словно стыдясь, избегая прямых взглядов на очнувшегося родственника, каждый раз отворачиваясь, стоило Като хотя бы искоса на него взглянуть. Странное поведение для того, кто всегда горделиво вскидывал голову и встречал чужие взгляды непроницаемым холодом равнодушия. Что-то было не так, и любопытство и беспокойство раззадоривали в Като пожар, тлевший от волнения внезапной близости брата. Все касания до этого были словно некой игрой, которую Мортем выстраивал, дразня и подначивая, но сейчас они просто лежали на кровати, будто им снова по десять лет, и могли болтать о чём угодно долгими вечерами, наблюдая за звёздами из окна. Их мечты, цели, клятвы — это то немногое, что Като бережно хранил в душе, где спрятал в тайном уголке памяти, и каждый раз обижался на Мортема, когда понимал, что он стал единственным хранителем этих сокровищ. Дорогой брат вряд ли утруждает себя воспоминаниями о былом.

      — Он так не гордился твоим зачислением в академию, — Мортем коротко фыркнул, растягивая губы в мрачной усмешке. — Теперь об убийце Балаша знает весь Риверан, а Элуф взирает со всех первых страниц, как напоминание чей этот город по-настоящему.

      — И чей же?

      — Барасов, мой дорогой брат. Проклятое семя пустило корни и крепко въелось в фундамент, — пальцы Мортема накрыли ладонь обер-лейтенанта, слегка сжали в попытке удостовериться, что всё в порядке. — Тебе снился кошмар?

      — Не совсем. Скорее это походило на чьи-то воспоминания.

      — Расскажешь?

      Като нахмурился и маленькая складочка залегла между бровей, приковывая к себе взгляд Мортема, что тут же упёрся в неё подушечкой большого пальца и стал растирать, как если бы хотел просто удалить неудавшийся набросок.

      — Хмурость тебе не к лицу, — низким шёпотом ответил на непонимание старший и тут же попытался отвернуться, когда цепкий взгляд обер-лейтенанта полоснул по губам близнеца, зацепившись за маленькое рассечение. Тёмно-алая корочка на затянувшейся ране, почти исчезнувший синяк расплылся болезненной желтизной на скуле — отцовская награда, не иначе.

      — Это он?

      — Не важно.

      — Ещё как важно, Морт, — Като подался к брату и жёсткой хваткой впился в подбородок близнеца, не позволяя тому вновь отвернуться и, что было бы обиднее, уйти. — Что произошло между вами?

      Упрямая линия губ лишь сделалась тоньше, выдавая нежелание говорить, но по лицу и то, как темнел лёд в глазах старшего близнеца, офицер разглядел насколько же сильно произошедшее волновало брата. Гнев вспыхнул сразу, охватил сердце и разум, затуманивая желанием вскочить с кровати и отправиться к отцу, узнать его причину столь вопиющего отношения к сыну, к тому, кто действительно заслужил лучшего, нежели каждый из сыновей, но его удержал Мортем, предчувствуя надвигающуюся беду.

      — Когда я увидел тебя… — голос старшего близнеца сорвался, сделался глухим и низким, — …обессиленного, в крови, всё ещё готового сражаться, испытал тот же страх, когда пришло письмо из госпиталя. Я боялся, что вновь потеряю тебя. Это заставило действовать иррационально, поддаться эмоциям. Я убил всех, кто там был. Магией. На глазах Элуфа и того надоедливого констебля, что Валентин отправил следить за мной.

      — За тобой следили?

      Мортем кисло улыбнулся, перехватил ладонь брата и запечатлел на пальцах короткий поцелуй, следя из-под полуопущенных ресниц, как младший близнец сначала застывает в непонимании, а после покрывается стыдливым румянцем.

      — Хорошо, а что дальше? — Като выдернул руку из чужого плена.

      — Прибыл Валентин и его люди. Я удостоверился в стабильности твоего состояния и трое констеблей любезно согласились сопроводить тебя и Элуфа до дома. Я прибыл позже.

      Мортем слабо улыбнулся, заметно дрогнули уголки губ, пытаясь показать лёгкость ситуации, но продолжал чувствовать необъяснимый страх глубоко в сердце, когда взгляд касался перебинтованных ран. И пусть его брат мало что помнил с момента, когда провалился в беспамятство, рухнув в руки подоспевшего близнеца, картина до сих пор стояла перед глазами: заляпанные в крови и останках стены, разрушенные колонны, статуи и скамьи, усеянный ошмётками пол, размазывающий по щекам слёзы Элуф, дрожащий всем телом и он, Мортем, держащий собственного брата, заляпавшись в чужой крови. Множество торопливых шагов, мелькающие фонари, как спустившиеся с неба звёзды, танцующие в темноте, голоса и застывший у края алой лужи Валентин. Мотем помнил то, с каким ужасом и презрением смотрели на него люди, какой гнев бурлил в нём самом и лишь уважение к старшему брату не позволяло выпустить ярость наружу. Его раздражали широко распахнутые глаза, громкие шепотки, бьющий в глаза свет, и в голове билось единственное желание: скорее убраться с вонючих улиц Адской Пасти, куда за каким-то габхэ сунулся Като, прихватив с собой маленькую гордость Лоркана Бараса. Мучение выбора, что встало перед Валентином, Мортем не забудет до конца своей жизни, он был в этом уверен, раз за разом возвращаясь к тому, как на скупом на эмоции лице отразилась нерешительность ещё не отданного приказа. Перед ним были убийцы — мёртвые и живые, — а он боролся с долгом и любовью, стараясь выйти из ситуации победителем, не уронив честь комиссара. Освободи Мортема, и люди быстро решат, что покровительство родственнику в приоритете и «Риверанский мясник» продолжит гулять на свободе, но заключи его под стражу, как и Элуфа, — вмешается отец.

      Валентин втянул смрад от царящей бойни полной грудью, поворачиваясь к застывшим людям, как вдруг один из них повернулся спиной. За ним второй, третий, четвёртый… Они все стояли полукругом, глядя во мрак, как молчаливые истуканы, даже рыжий констебль, ещё всхлипывающий от боли и баюкающий руку, с решимостью на осунувшимся лице последовал за остальными.

      — Тупые ублюдки перебили друг друга, — раздался грубый голос одного из сержантов, — Да, парни?

      Дружеский гомон поддержал его, наполнил просторный зал церкви и вскоре все они стояли за стенами, ожидая, когда комиссар выйдет к ним с приказами. Решительные лица и верность в глазах — это видел Мортем, когда шёл рядом с братом, провожая Элуфа и Като.

      — А дальше? — Като вновь нахмурился и теперь напоминал близнецу самого себя в далёком детстве, когда жажда докопаться до истины ускользала с каждой размытой фразой Учителя.

      — По прибытию я встретился с отцом и он был… недоволен.

      — Мягко сказано, — невесело усмехнулся младший и его пальцы непроизвольно сжались в кулаки. — Он поднял на тебя руку, а я не смог тебе помочь. Снова.

      — И что бы ты сделал, будь там? Пригрозил бы силой? Или судом? Наш отец — тиран, деспот и одержимый честью собственной фамилии гордец, имеющий пять ошибок, в которых не воплотилась и малая часть его планов и желаний, а вчера ты едва не потерял его последнюю надежду. Мы оба знаем, что всё могло бы закончиться куда хуже, чем ссадиной на губе его самого главного позора. И лишь заляпанные в крови Балаша руки Элуфа спасли нас от шахт и цепей.

      То, как поджались губы, выдавая несогласие обер-лейтенанта, говорило Мортему о желании поспорить, отстоять свою правду, но даже его слова не облегчили совесть, грызущую младшего близнеца. Он снова не смог защитить брата, беспомощно валяясь перебинтованной куклой в постели, пока Мортем сдерживал гнев главы дома, вновь принимая на себя волны гнева. И чувство беспомощности камнем давило на плечи, не позволяя поднять взгляд на лежащего рядом близнеца. Поэтому он не достоин тех чувств, что питал к нему, той любви, которую бы хотел получить в ответ, и прикосновений, что порой Мортем одаривал его — слабый и никчёмный человек не имеет права даже помыслить о подобном, нежели стоять рядом.

      — Прости…

      — Ты мне должен куда больше, чем извинения, братец, — и привычная своей едкостью улыбка разрезала красивое лицо Мортема.

      Он хотел сказать что-то ещё, но в дверь тихонько постучались и на пороге возникла одна из служанок, опустив глаза в пол, и тут же заговорила, избегая смотреть на близнецов:

      — Господин Барас хочет поговорить с вами, сэр.

      — С кем именно?

      — С молодым господином Като.

      — Передай, что я скоро подойду.

      — В этом нет необходимости, — и за спиной притихшей служанки выросла грузная фигура отца, взиравшая на братьев привычной брезгливостью. — Свободна. Как и ты.

      Как и всегда втиснутый в накрахмаленную рубашку, брюки и чёрный жилет, он возвышался над присевшей в быстром книксене девушкой, топорща густые усы. Его взгляд впечатался в Мортема, но тот словно не слышал, продолжая лежать на кровати, ничуть не изменившись в лице, хотя дыхание участилось, как и начали подрагивать пальцы от копящейся в них магии.

      — Чем я обязан вашему визиту, — Като поднялся на ноги, стянул из шкафа домашние штаны и торопливо оделся, — отец?

      — Мне нужно поговорить с тобой. Наедине.

      — Неужели это что-то настолько важное?

      — Прекрати эту дурость, — раздражённо рявкнув, Лоркан Барас устало вздохнул. — Вон. Сейчас же.

      — Нет, он останется.

      — Не ты командуешь в этом доме.

      — Но Морт спас Элуфа, это стоит хоть какой-то благодарности.

      — То, что ты до сих пор спишь в своей постели и есть моя благодарность, щенок! Как и то, что вы оба носите мою фамилию! Я сыт по горло вашими выходками, неблагодарные отродья, и если я требую — вы исполняете это. Немедленно! Пошёл вон, шайдерский выблядок!

      — Во мне смешалось что-то и от семени великих Барасов, — кривая ухмылка перечеркнула напряжённое лицо Мортема, — не так много, но всё же достаточно, чтобы быть и вашим выблядком, отец.

      То, что за свои годы в кресле генерал-губернатора Лоркан Барас значительно раздобрел, никогда не было помехой для его талантов настоящего солдата, и сейчас он с лёгкостью отпихнул вставшего на пути Като в сторону, направившись к поднявшемуся с кровати Мортему. Его затуманенный злостью взгляд пылал, зубы щерились, и даже осознание какой силой владеет стоящий перед ним близнец не смогло отрезвить. Мозолистая ладонь привычно взметнулась в воздух, грозясь опустить на красивое лицо юноши, когда крепкая хватка пальцев перехватила запястье и больно дёрнула в сторону.

      — Да как ты!..

      — Хватит, — Като тяжело дышал и его грудь вздымалась от бушующего внутри волнения, страха и гнева. Впервые он решился встать между отцом и братом, а не остаться в стороне. У него были для этого силы, но не хватало решимости и вот она наконец-то явилась ему.

      Что-то во взгляде обер-лейтенанта заставило отступиться и недовольно рыкнувший генерал-губернатор лишь выдернул свою руку из плена и тут же нервно одёрнул рукав.

      — За то, что произошло в Адской Пасти я должен был вас обоих отправить в шахты, но Валентин заверил, что никто из этих журналистских крыс не прознает что именно там произошло. С господином Хассом я договорюсь. Но теперь ваши наглые выходки, которые называете «расследованием», прекратятся и вы больше не будете мешать достопочтенным гражданам жить своей жизнью, услышали меня?

      — Я думал, мы уладили все моменты с Эроном.

      — При чём здесь этот сопляк? Меня навестила миссис Штормвинд и просила впредь держать вас двоих подальше от её дома и сына в частности.

      — А за ним самим она не хочет присмотреть, — едко заметил Като, бросая замечание в пустоту, не заметив, как помрачнело лицо близнеца. — Много интересного узнала бы о нём.

      — Придержи свою дерзость за зубами. Мне хватило краснеть перед этой сбрендившей каргой, слушая как мой сын пьяным вломился к ним в дом!

      Като отпрянул, нервно сглотнул, бросая растерянный взгляд на молчаливого Мортема, чувствуя, как стыд наполняет нутро.

      — Завтра прибывает поезд из Аримара и ты отправишься со мной поприветствовать, как и подобает, северского выблядка…

      — Северского? Слухи не врали…

      — Не опозорь меня, — ткнув крупным пальцем в грудь Като, генерал-губернатор бросил косой взгляд на Мортема и, развернувшись, покинул комнату, оставив двоих братьев в недоумении.

      Дверь хлопнула за спиной главы семейства и тогда Като позволил себе выдохнуть, растирая остаточное ощущение от больно ткнувшего пальца.

      — Ты приходил к Штормвинду, зачем?

      — Узнать правду.

      — Узнал? — голос Мортема звучал холодно и отчуждённо, но льдистый взгляд прожигал в обер-лейтенанте дыру.

      — Ты не виновен, но…

      — Мы все знали, что это так, и ты единственный, до кого эта простая истина дошла с таким запозданием. Ты разочаровываешь меня, братец.

      — Кто эти «все»? Ты, как выдающийся гений нашей эпохи, и Валентин, прикрывающий убийц и договаривающийся с целыми преступными семьями?! Я приехал тебе помочь, а вместо этого ввязался в твои игрища с любовниками. И кто из нас должен разочароваться больше?

      — Это не должно тебя касаться.

      — Как и то, что ты предпочитаешь таких же молоденьких вельпе, что и Штормвинд, с которыми ездишь к своему дружку Стагу? Морт, я не только жизнью рискую, ввязываясь в твои игры, но и репутацией! А ты вновь просишь меня о помощи и понимании, продолжая скрывать правду, как и раньше, — голос предательски сорвался и Като замолчал, переведя дыхание. Обида жгла горло и сердце, но единственное, что обер-лейтенант видел в глазах брата — отчуждение. — Я только поверил, что между нами всё наладилось…

      — Не под все камни стоит заглядывать, братец.

      Като открыл рот, но не осмелился произнести то, что жгло язык очередным обвинением, и вместо этого лишь присел на край кровати, уперевшись лбом в ладони. Они молчали и с каждым ударом сердца тишина становилась мрачнее, а груз невысказанных слов — тяжелее. Мортем терпеливо ждал, стоя рядом, что захоти Като до него дотянуться, смог бы взять за руку и притянуть к себе, если бы только в этом жесте близнец не усмотрел нечто иное, нежели желание простой близости родного человека.

      — Ты обещал кое-что, — сипло напомнил брату обер-лейтенант и тот выгнул бровь в удивлении. — Ещё в кабинете Валентина. Хочешь и дальше моей помощи — расскажи всё.

      Мортем задумался. Его светлые брови сошлись на переносице, но от этого он стал лишь ещё более серьёзнее и внушительнее, словно строгий учитель, размышляющий над вопросом своего ученика. Он отошёл к окну и облокотился на подоконник, повернувшись спиной к солнцу за стеклом, и было в этом движении больше человеческого, нежели за всё время, что они оба провели с приезда Като в Риверан. Уставший человек, не доверяющий никому в окружении, что даже собственного брата держит на расстоянии, не позволяя забираться под кожу. А ведь когда-то они делились мечтами и целями, Мортем всегда был рядом, готовый поддержать брата в его успехах и провалах, защищал и успокаивал. Самый дорогой человек, что однажды предал эту связь ради… чего?

      — Да, я был знаком с погибшими женщинами, кроме первой и последней. Шлюха, что нашли возле особняка Стага, приходила к нему и не раз. Я застал всего две встречи с ней и уже твёрдо знал насколько бедняжка покалечена умом. О Шилли ты знаешь и сам, а Луиза Маривальди скончалась во время конной прогулки в тот момент, когда я был в Дюльгенге, что лишь усугубило мою репутацию очередным слухом. Миссис Грэйгилл… Скажем так, она сделала для меня один заказ и я получил его лишь после её похорон с согласия Валентина, когда следствие не смогло установить мою прямую причастность к её смерти.

      — А что с её…

      — Сыновьями? Они находятся в детском доме мистера Огаты. С ними всё хорошо, если ты об этом. В пятый день каждого месяца я перечисляю на их счёт немного денег, которые они получат при своём совершеннолетии. Этого должно хватить на первое время, чтобы встать на ноги.

      — Это…

      — Весьма необычно для меня? — Мортем выгнул бровь. — Может, я стал более эмпатичен, а может, дело в том, что они близнецы. В любом случае, три жертвы оказались связаны со мной и это дало лишний повод считать меня убийцей. Не будь комиссаром наш брат, я бы гнил в тюрьме с молчаливого согласия генерал-губернатора, и ты даже бы не узнал об этом, братец.

      Он говорил так легко и бесцветно, будто смирился с подобной участью, но ещё хотел побороться за свободу и доброе имя, которое с каждым разом всё больше впитывало грязи. Одинокий, едкий, привыкший полагаться на собственные силы, он не видел в брате ничего, кроме инструмента для собственных целей. Или же нет? Чем сильнее Като над этим задумывался, тем больше запутывался в собственных страхах, выдавая за истину. Как было бы просто признайся он в чувствах, что отравляют разум и приходят в его сны. И пусть его унизят, высмеют или промолчат, но он прекратит страдать от собственного бессилия побороть желание прикоснуться к Мортему отнюдь не в родственной близости. И стоит им примириться друг с другом, как что-то ломает хрупкое доверие и вновь разделяет пропастью непонимания.

      — Что ж, я ответил тебе, — голос прозвучал так же скучно, как если бы Мортем подводил итог. — Теперь ты перестанешь упрекать в неискренности?

      Близнец не ответил, молча поднялся и, открыв дверцу шкафа, заскользил по висящим там рубашкам рукой, выбирая из общей скудности фасона приглянувшуюся. Тело всё ещё отзывалось болью, ныло от неосторожных движений, а голова гудела, но чувствовал он себя гораздо лучше и бодрее, хоть этого и должно было быть. Сколько крови было пролито, сколько дырок в нём наделал сумасшедший Балаш, а он крепко стоит на ногах и даже выступает против отца.

      — Я хотел отправиться на прогулку, — неожиданно произнёс Мортем, привлекая к себе внимание. — Поедешь со мной?

***

      Их было четверо: Мортем, оседлавший пегую лошадку, заменившая умершего год назад вороного скакуна, Элуф на легконогом гнедом жеребчике, Ивер, ведущий под уздцы двух вороных скакунов, и Като, забравшийся на огромный валун, с которого обозревал просторный луг, тянущийся почти до горизонта. Всё пространство было похоже на изумрудный ковёр, где щедро разбросали драгоценные камни всех цветов и теперь они ярко горели в лучах полуденного солнца, покачиваясь волнами на лёгком ветру. Тягучий цветочный аромат наполнял лёгкие и лошади то и дело норовили опустить головы и бархатными губами сорвать несколько цветков на пробу. А впереди, с высоты холма, обращённый покатой стороной к северу, проглядывался далёкий тёмный лес и железная дорога, по которой мчался паровоз в сторону Ангарада. Всего два пассажирских вагона и пять грузовых, но такой необходимый далёкому от главных путей городку. Ещё во время войны он пострадал не из-за элдерской армии, а скорее от дезертиров, сбившихся в стаи и грабящих небольшие деревни и городишки, где им не могли противостоять. Полная разруха, голод и военное время лишь сильнее усугубили положение тех, кто жил в маленьких поселениях и не мог надеяться на жандармов — многих призвали в армию, часть сбежала прочь, прячась в лесах и горах в надежде не оказаться на поле боя. И сейчас Риверан помогал вставать на ноги тем, кто в этом нуждался.

      Разомлевший от теплоты, Като сладко потянулся, хрустя затёкшей спиной, чувствуя лёгкий голод, урчащий зверем в животе. Они покинули территорию особняка полтора часа назад, нехотя согласившись взять Элуфа, настойчиво просившегося с ними. Ни отказ, ни угроза рассказать отцу, пусть и похожая на очередную колкость Мортема, не смогли отговорить мальчишку, тот продолжал настаивать на своём и Иверу ничего не оставалось, как подготовить его Ветерка и вывести к остальным лошадям. Отец был бы в ярости, прознай о их очередном путешествии, но к счастью для Элуфа и близнецов решивший навестить братьев Валентин взял всю ответственность на себя, пообещав присоединиться к общей прогулке вместе с семьёй. Именно их Като и увидел, когда обернулся через плечо: одного крепкого жеребца, на котором сидел старший из братьев Барасов, и тонконогая лошадь Калеа. Молодая жена комиссара не уступала любому другому мужчине в седле и потому предпочла мужские бриджи, нежели зонтик и платье, чем в очередной раз впечатлила Мортема, успевшего перед отъездом из особняка сделать комплемент.

      Именно тогда ревность кольнула сердце обер-лейтенанта, понимавшего, что это вежливость, пусть и шедшая от сердца, что было удивительно для такого человека, как его брат, но что-то всё равно задевало. Может, то, что в свою сторону он редко слышал восхищение и признание заслуг?

      — Мне кажется, это чудесное место — самое то для пикника, — поравнявшись с остальными, Калеа убрала за ухо выбившуюся прядь и обвела взглядом обращённые к ней лица, — пока Элуф не довёл нас до самого Аримара.

      — Это будет второе, до чего он может довести, — рука Мортема всклокочила пышные кудри мальчишки, заставляя того возмущённо насупиться. — Ведь так, Гроза Адской Пасти?

      — Я не просил меня так называть!

      — Вряд ли твоё недовольство волнует нашего отца.

      — Будь мягче, Мортем, — Валентин, придерживающий сидящего впереди него сына, покачал головой. — Так что насчёт пикника?

      — Господа, — широко улыбающийся Като соскочил с валуна и отвесил поклон Калеа, — леди, если мы найдём в себе силы совершить ещё один рывок, то окажемся там, — и он указал на место, где серебрилась река, исчезая в подбиравшемся к озеру лесу. — В детстве мы часто купались в этом озере, да, брат?

      — Не потому ли, что ты верил в живущих там русалок и отчаянно искал, доплывая до дна, пока не пропорол камнем ногу? — насмешливый взгляд метнулся к покрасневшему близнецу. — Я помню, как и то, что вытирал тебе слёзы…

      — Ничего подобного, — рявкнул в ответ вспыхнувший от стыда Като и тут же повернулся спиной, забирая из рук Ивера повод своего жеребца. — Я знал, что их там не существует.

      — О, если это чистейшая правда, то я считаю это милым, Като, — Калеа по-доброму улыбнулась, протягивая руку своему сыну и ловя застрявшую в волосах травинку, что принёс ветер. — Я тоже верила в нечто подобное.

      — Ты до сих пор вооружаешься метлой, чтобы заглянуть под кровать, — напомнил ей Валентин и в его словах это звучало с той непринуждённой нежностью, от которой таяло сердце, а не бросалось в галоп со стыда. — А если её нет под рукой, в ход идёт мой кортик. Моя воинственная Атар.

      Его грубые пальцы легли на мягкую кожу щеки и скользнули вниз, задержавшись на подбородке, позволяя Калеа поймать их и запечатлеть короткий поцелуй, за которым искоса наблюдал Като, вспоминая губы брата, коснувшиеся его фаланг утром. Так же просто и нежно, что в какой-то миг он почти поверил, что может открыться, доверив свои мысли и страхи близнецу. Но вместо этого они едва не оказались по разные края пропасти. Мортем же слегка ткнул каблуками бока пегой лошади и направил её по вьющейся тропке вниз, что терялась между высокой травы, маня к самому озеру, сиявшему в лучах солнца. За ним потянулся Элуф, севший в седло Ивер, молчавший всю дорогу, а после комиссар со своей семьёй, позволив Като быть замыкающим. И эти спокойные минуты он проводил в долгих размышлениях не только над случившимся, но и вспоминая сон, запечатлевшийся в памяти. Он слышал от разных людей, в том числе и именитых профессоров, на чьи курсы его водила девушка, ставшая на тот момент увлечением, что порой прошлая жизнь предстаёт в памяти в виде снов, но не абстрактных, а вполне реальных, пробуждая фантомные ощущения, отложенные в памяти. Так его кошмары, где на кострах горели люди, где звон мечей и топоров сливался в единую музыку войны, — отрывки испытывавших агонию предсмертных мук, но последний сон был осознанным. Он помнил лица, помнил имена, помнил тот сковывающий тело холод и жар после страстной ночи, и всем этим хотелось поделиться, а единственный, кто готов был выслушать, сейчас ехал впереди, добродушно задирая Элуфа.

      Они медленно приблизились к пологому берегу, спешились и Ивер стреножил лошадей, пока остальные разбирали седельные сумки и корзины, передавая Калеа взятые напитки и снедь, завёрнутую в пропитанные воском салфетки. Загремели деревянные тарелки, ложки, кружки, как по волшебству появляющиеся на большом клетчатом пледе. Сэндвичи, холодные ростбифы, отбивные и печенье из рассыпчатого теста перемежались бутылочками лёгкого вина и глубокими чашами с фруктами, из которых то и дело Виктор, сидящий подле матери, таскал по одной виноградине, погружённый в чтение. Затянутый в непринуждённый разговор с Калеа, Мортем раскладывал заготовленные блюда в указанные женой комиссара места, и уселся рядом с племянником, который тут же расположился под боком со своей новой книгой.

      Они сидели кругом: Валентин по левую руку от жены, за ним Като, смотревший на близнеца, сидящего напротив, затем Ивер, Элуф и остальные. И каждый был разодет в парадно-выходные костюмы, бриджи для верховой езды и высокие сапоги, даже неловко себя чувствующий в кругу семьи бастард стискивал пальцами край новенькой рубашки, отданной старшим близнецом в качестве подарка. И если бы не вечно побитый, затравленный вид и стыдливость перед остальными, Ивер не выделялся бы на общем фоне остальных, но его острый взгляд то и дело пронизывал Като, и в этом чувствовалась некая враждебность. Как услышал обер-лейтенант, случайно наткнувшийся на двух сплетничающих служанок: отец, узнавший куда пропали его сыновья, приказал допросить всю прислугу и виновных, кто проглядел их исчезновение, высечь в качестве примера для остальных. Особенно сильно досталось Иверу, за его наказанием наблюдал Мортем, которого заставили придти и осмотреть раны брата, оставшиеся после розги. И этот недружелюбный взгляд исподлобья Като не осуждал, понимая кто именно виноват в том, что на спине бастарда появились новые шрамы.

      — Мы впервые собираемся таким семейным кругом, где почти вся семья Барас, — обведя сидевших фужером с белым вином, Калеа добавила, — после нашей свадьбы с Валентином, я имею ввиду.

      — Кажется, там также отсутствовала изрядная часть нашего прославленного рода, — лениво растягивая слова, Мортем упёрся взглядом из-под полуопущенных ресниц в обер-лейтенанта, встретившего упрёк молчаливо и с гордостью, но щёки успели подёрнуться стыдливым румянцем.

      — Даже такой прекрасный повод не был оправданием покинуть…

      — Конечно же, братец, Империя превыше всего. И то, что за столько лет ты ни разу не написал ни мне, ни отцу, тоже оправдывается войной. Вам запрещали уведомлять родных о своём состоянии?

      — Нет.

      — Может, своими письмами вы могли выдать важную информацию и поэтому всё, что отсылали, тщательно проверялось старшими офицерами?

      — Нет.

      — Тогда я не пойму…

      — Порой бывает тяжело писать родным, — вдруг вступилась за покрасневшего Като Калеа, положив на колено старшего близнеца руку. — Когда впереди неизвестность, кажется, что пусть они не знают в каком кошмаре ты живёшь, пусть находятся в радостном неверии.

      — А после узнают о твоей смерти через похоронные письма? — едко закончил мысль Мортем и скривился. — Скажи мне, хоть раз слепой эгоизм помогал тебе, братец?

      — Столько же, сколько и тебе, — выплюнул сквозь стиснутые зубы Като и его побелевшие от напряжения пальцы едва не раздавили тонкое стекло фужера. — Или твои исчезновения из дома — это другое дело?

      — Так тот раз был не единственным? — Валентин заинтересованно подался вперёд. — Я помню, отец наказал тебя в день, когда ты вернулся из своего недельного побега, но казалось, твоё поведение было не более, чем бунтарством.

      — Ты ещё многого не знаешь, — ядовито заметил Като и улыбнулся столь же холодно и едко, что в какой-то миг стал похож на близнеца. — В этой шкатулке полно любопытных секретов.

      — И ты любезно решил помочь достать их для благодарной публики?

      — Мальчики, — попыталась вмешаться Калеа, но единственное, что получила в ответ — два полоснувших сдержанным гневом взгляда.

      — Когда сгущаются тучи, начинается дождь, — вдруг выпалил молчаливо сидящий Ивер и отвёл пристыженный взгляд в сторону, опустив голову. — Мне так говорила тётушка Аспид.

      — Тётушка Аспид?

      — Вы вряд ли её помните, — Валентин задумчиво повёл нижней челюстью, поджав губы. — Она работала на кухне и страдала весьма странной болезнью: её кожа походила на змеиные чешуйки, всегда шелушилась и отслаивалась. Кто-то говорил о проклятии, кто-то — о искажении, но если говорить о душе, то за уродством физическим скрывалась истинная добродетель Милосердной. Она взялась выкармливать Ивера после того, как его мать… покинула особняк. Но через десять лет скончалась.

      — Я совершенно не знала о твоей судьбе, Ивер, — Калеа хотела дотронуться до бастарда, но тот затравленно дёрнулся, не подпуская к себе. — Ты пережил множество страданий.

      — Тот, кто позволяет ломать себя, не способен себя же и создать, — заметил Мортем. — Это жалкие, сломленные судьбы, милая Калеа, им нравится, когда над ними измываются, унижают, превращают в покорных рабов. Они получают от этого собственное, ничем не объяснимое удовольствие. Может, потому что в этот момент для кого-то являются центром вселенной?

      Он не мигая смотрел на краснеющего Ивера, отвернувшегося от чужих взглядов и мелко подрагивающего от каждого слова, и когда Мортем почти закончил свою речь, рывком поднялся на ноги и рванул в сторону леса, оставляя озадаченных собеседников наедине с шумом ветра и пением птиц. Валентин покачал головой.

      — Я поговорю с ним, — Мортем выдохнул, нехотя поднялся на ноги и, прихватив яблоко, собрался последовать за бастардом, как его остановила Калеа.

      — Извинись перед ним.

      Тот лишь улыбнулся.

      Когда близнец скрылся за пушистыми ветвями, напряжение от неудачного разговора постепенно растаяло, позволяя сменить неприятные темы на что-то более нейтральное. Единственные, кто ничего не понимал, следя за словесным дуэлем Мортема с остальными, были Виктор, углубившийся в чтение, и Элуф, втянувший голову в плечи и успевающий крутить головой, силясь понять о чём же идёт речь. Теперь же он подобрался поближе к мальчишке и присоединился к разглядыванию красочных картинок, где красовались всеми расцветками диковинные птицы.

      — Стоит размять ноги, ты не против? — Валентин, успевший обнять за плечи жену, довольно зажмурившуюся на короткий поцелуй в висок, кивнул за спину, предлагая Като присоединиться. Тот поднялся вместе с ним, извинился перед остальными и зашагал за старшим братом.

      Они шли не очень быстро, но высокий рост и быстрый шаг всё же заставляли обер-лейтенанта подстроиться под него, приложив немного усилий. Валентин не был склонен к пустым разговорам, ещё реже лез под кожу, пытаясь выудить что у человека на душе, и без того безошибочно угадывая состояние любого, кто имел честь с ним разговаривать. И теперь слепо вёл по небольшой тропинке от берега озера озадаченного Като, пока не удостоверился, что их вряд ли могут услышать. Небольшой холм, не слишком приметный на общем фоне, спрятанный за высокой травой, позволял двоим мужчинам обозревать оставшихся наедине с Калеа мальчишек, и в случае опасности отреагировать. Но солнечный день без единого облака на лазурном полотне не вызывал дурных чувств, хоть Като и ощущал подавленность.

      — Вы словно вернулись в прошлое, — заметил Валентин и его прервал мрачный смешок.

      — Я тоже так думал, да только…

      — Я не о том, когда вы были не разлей вода, а о том, что с вами произошло перед твоей отправкой в академию. Каждый только и делает, что пытается вонзить иглу и побольнее. Что между вами произошло?

      Первое, что хотел сказать Като: «Не твоё дело», но взглянув в спокойное лицо старшего брата и увидев в глазах не просто праздный интерес, а сочувствие, он лишь выдохнул, мысленно подбирая слова. Было тяжело открыться кому-то, с кем отношения не были столь доверительны, как с близнецом, всегда готовым выслушать, но сейчас всё накопленное рвалось из него, как вода из трещины. Вот только стоит ли это внимания комиссара?

      — Каждый раз, когда он нуждается во мне, я думаю, что это из-за любви и доверия, которое он испытывает, а вместо этого оказываюсь инструментом, что выбросят, когда отслужит своё. Как в армии, Валентин, только там есть шанс стать кем-то большим, а здесь тебя забудут в любом случае, — Като выдохнул, закрыл глаза и прислушался к шёпоту ветра, льнущему к коже ласковыми касаниями прохлады. — Я не могу понять беспокоится он именно обо мне или же о том, что некому будет помогать, если я сдохну.

      Он обиженно поджал губы, чувствуя горечь слов, и смотрел на простирающийся впереди пейзаж, тянущийся до дальнего горизонта. Умиротворение, красота, покой. Зелёный полог луга и тёмный частокол леса, берущий его в кольцо, неравномерно поджимая с разных концов, искажая казалось бы идеальную чашу маленькой долины с озером посередине. А вдалеке маленькими разбросанными бусинами виднелись покосившиеся, давно забытые хозяевами домики.

      Тёплая рука Валентина легла на загривок, мягко сжала шею, заставляя близнеца поднять взгляд на спокойное лицо старшего брата, когда он произнёс:

      — Он любит тебя и показывает это так, как могут одинокие люди, оставленные бороться с миром один на один. Да, его заботу сложно разглядеть за ядом и вечными укусами, Като, но она есть. Он не боится её, но страшится того, что кто-то может этим воспользоваться, навредить тебе ради победы над ним.

      — Не боится? Заботы? Любви? Ха! — уголок губ дёрнулся в нервной усмешке. — Я достаточно разбираюсь в людях, и ни разу не видел, чтобы кто-то проявлял любовь, вытирая ноги.

      — Трудно разглядеть то, что лежит перед самым носом.

      От спокойствия Валентино хотелось беситься, всё нутро противилось его словам, проникающим в мысли, предавая поступкам Мортема новый окрас. Като попытался сбросить тяжёлую ладонь, вывернуться, но пальцы по-отечески ласково надавили на мышцы, прося прекратить тщетные попытки сбежать.

      — Вы оба — гордецы, которым претит проявление заботы, оба цепляетесь за контроль даже в проявлении нежности, боитесь раскрыться и обнажить душу. И чем ближе ты подбираешься к его сердцу, тем сильнее и отчаяние он будет кусаться, отпугивая. Ради твоей защиты он проявил силы, которые скрывал; он позвал тебя, как единственного, кому доверял настолько, что не побоялся отказа и осуждения; и то чудесное исцеление после Гарузы… Он рисковал многим, сорвавшись в столицу, не отходил от твоей кровати все дни, выхаживал, не давал никому лечить тебя. Он ведь так и не рассказал тебе про это?

      — Нет, — сипло выдавил из себя Като и вместо горечи обиды появилась горечь стыда.

      — Ты — самое дорогое, что у него есть, но ты не вещь, а человек, такой же упрямец, который не будет слушать кого-либо, поэтому он так себя ведёт. Когда привыкаешь контролировать каждую деталь, раздражение вызывает любой неподдающийся логике сбой.

      — И что мне прикажешь делать?

      — Перестать накручивать себя, — ладонь взъерошила уложенные волосы и Като, наморщив нос, выскользнул из-под пальцев, отмахиваясь. — Мортем — деликатный механизм; грубая сила и манипуляции не заставят его раскрыть свои секреты, но терпение и доверие творят чудеса. Терпение и доверие, Като.

      Обер-лейтенант по-кошачьи фыркнул, но буря в душе постепенно успокаивалась под давлением чужих слов. Его старший брат был удивительно мудр и дальновиден, все его решения оказывались наилучшим вариантом, даже отец это понимал, не вмешиваясь в дела полиции, а то и прикрывая перед разгневанной элитой. Не верить ему было бы глупо, но ребяческое чувство отрицания и несогласия жалило Като из-за правдивости слов. Он действительно требовал от Мортема то, на что не имел права после стольких лет молчания, не подозревая что испытывал единственный родной ему человек, связанный не только родством с отцом, но и утробой матери. Он столько раз спасал его, рискуя не только гордостью и именем, но и свободой, прибыл в Аримар, где не было защиты отца и если бы вскрылась правда о магических способностях, его ждал быстрый суд и казнь. И он даже не сказал об этом, храня секрет и заставляя держать язык за зубами остальных. Как тогда с Элуфом. И всё, что казалось Като сном и бредом, было правдой: Мортем был рядом, ухаживал за ним, не спал ночами, обтирал его тело, поддерживал жизнь, и растворился как только Като стало лучше. Поэтому на него смотрели со страхом и недоверием в глазах?

      Като в задумчивости царапнул губу кромкой зубов, погружённый в раздумия, когда молчавший Валентин вновь обратился к нему:

      — Как твои кошмары?

      — Откуда ты…

      — Тот настой, что Мортем отправлял тебе, довольно сложен в изготовлении, не считая ингредиентов, что невозможно достать легальным путём. У него не оставалось выбора, как рассказать истинную причину почему мне стоит закрыть глаза на ввозимую контрабанду и продажу из-под полы. Так, как твои кошмары?

      — Почти не беспокоят, — Като повёл плечом. — Но они… изменились.

      — Как?

      — Я словно жил чужой жизнью. Проживал кусками, но цельно.

      — И чья она была?

      — Не знаю… Князя. Того, что решил перейти Гаргар, — затуманенный взгляд льдистых глаз блуждал по траве, не задерживаясь ни на чём. — Я помню пожар, что он подстроил, любовницу-чужестранку, её брата… Хасснад, кажется… и княжну…

      Като поднял задумчивый взгляд на напряжённое лицо Валентина, пристально вгляделся в глаза, будто впервые увидел их, и вдруг выдохнул:

      — Ты похож на неё, — и тепло улыбнулся. — Такие же глаза… Осенний туман и застывшая печаль.

      Валентин не ответил, сглотнул вязкую слюну и бессознательно потянулся к руке Като, как одёрнул себя, позволяя судорожно выдохнуть, пряча улыбку.

      — Пойдём, — он кивнул в сторону сидящей с мальчишками Калеа, что, заметив их, помахала рукой и к ней тут же присоединился Элуф. — Нас заждались.