soulmate never die

1.

Яме четыре, и он абсолютно счастлив.

Он просыпается ранним утром от колющей боли на запястье — оно кровоточит, и кровь остаëтся двумя мелкими пятнами на простыне. Мама пугается, когда маленький Яме прибегает к ней со слезами и зажатым запястьем, но быстро успокаивается. Они промывают рану вместе, и мама объясняет ему, что это — метка соулмейта, человека, с которым он свяжет свою жизнь, когда вырастет. Ещë она рассказывает, что с каждым годом рана будет превращаться в чёрточку иероглифа, пока не сформирует имя того самого человка, с которым он должен будет встретиться в пятнадцать. Яме взволнован и полон энтузиазма: он наскоро учится читать, чтобы видеть любое изменение на своём запястье, и просит маму рассказывать ему на ночь истории про то, как принц обходит всё королевство в поисках девушки, чьë имя написано у него на запястье. Он знает, что сможет обойти всю землю, чтобы найти свою родственную душу — у него есть деревянный меч и когда он играет с дворовыми мальчишками, то всегда выигрывает.

Яме исполняется семь, и отец говорит ему, что соулмейты — это только сказка о людях, у которых всё хорошо. Он берёт его маленькое лицо в ладони, становится красным то ли от злости, то ли от выпитого алкоголя, и говорит, что счастья соулмейтов не существует, а время, потраченное на его поиски, будет использовано зря. Мама забирает Яме и уводит в комнату, где долго рассказывает о том, что его соулейтом окажется красивая и хрупкая девочка, и он будет от всего еë защищать, и тогда надпись, которая обязательно появится у него на запястье, превратится из незаживающей раны в чёрную изящную татуировку. Яме размазывает слёзы по щекам и засыпает рядом с мамой, пока она неторопливыми движениями гладидит его по голове. Отец на следующий день проводит с Яме очень много времени, улыбается и трепет его по голове — извиняется, но в глазах у него всё ещё странный блеск.

Яме почти тринадцать, и он точно знает две вещи: соулмейт его отца мёртв (странный блеск в его глазах оказался печалью, а Яме уже давно простил ему грубость), и он никогда не позволит, чтобы с его соумейтом было также. Он отлично учится, до ночи делает уроки в своей комнате и трепет младшую сестрёнку по волосам, когда она завороженно смотрит на проявляющуюся на его руке надпись. За полгода буквы наконец складываются в мальчишеское имя, и мама рассказывает ему о том, что если оба соулмейта — мальчики, любви между ними никогда не будет. Яме понимает. Он немного расстроен, но маме не обязательно об этом знать: она тоже расстроится. Он представляет, как они со своим соулмейтом станут лучшими друзьями и будут до закрытия играть в видеоигры в торговом центре через дорогу.

Яме через неделю пятнадцать, и он чувствует волнение: в этом году он должен найти своего соулмейта. Сестёнка дёргает его за рукав и просит рассказывать всё-всё о поисках, а потом просит обязательно их познакомить. Яме смеётся и прокруживает её в воздухе, обещает. Мама предвкушающе улыбается и рефлекторно потирает пустое запястье — в свои пятнадцать ей уже не на что было надеяться. За два года Яме ссорится с отцом всего один раз, и это его гордость, потому что он старается: отец пережил смерть своего соулмейта, и несмотря на то, что они с мамой вместе уже много лет, он всё ещё скучает по ней. У него есть причины иногда срываться, а Яме учится справляться с эмоциями, и не обижается не него за это.

Яме завтра шестнадцать, у него в наушниках английский рок на полной громкости, и он решает, что справляться с эмоциями нихуя не научился. Он держит в себе разочарование весь год, и в последний день переводит всё в гнев — глупая метка болит и снова кровоточит, и он назло разматывает бинт, прижимает ткань рубашки и пиджака школьной формы прямо к коже, к открытой ране. Боль отрезвляет, и он находит в себе силы досидеть до конца занятий. А потом доночи пинает мусорки в парке и не отвечает на звонки обоих родителей. Потому что пошёл нахуй его соулмейт, и потому что рана на его запястье разодрана и кровоточит больше, чем обычно. Яме думает, что метки на запястьях — это довольно иронично.

Дома он орёт на отца в ответ, наплевав на то, сколько он учился контролировать себя, впервые ссорится с матерью и громко захлопывает дверь своей комнаты, разбудив тринадцатилетнюю Реико. Тёмные круги под глазами бесят, но не так, как выцарапанное на запястье чужое имя, поэтому Яме покупает чёрный напульсник и снимает его только в ванной. Он мирится с родителями двумя днями позже и в этот момент неожиданно стирает слëзы со своего лица — и мама, и отец смотрят на него с теплотой, но от этого только ещё больше хочется плакать. Нахуй соулмейтов.

Яме совсем скоро семнадцать, и он поступает в одну из элитных академий Японии.

2.

Его ждут громадные стены, длинные и высокие двери, просторные кабинеты настолько невозможных размеров, что кажется, будто с каждым шагом помещение лишь увеличивается, заставляет чувствовать себя неуютно и скованно. Коленки поддрагивают от напряжения, ладони безбожно потеют, и Яме сглатывает, сжимает руки в кулаки и расслабляет, стараясь сосредоточиться. У него — старый потрепанный рюкзак за плечами с химическим запахом некачественной ткани, низкий чемодан с парой-тройкой вещей на первое время и дешёвые наушники из супермаркета неподалёку. Комната общежития выглядит холодной и необжитой, и Яме непроизвольно морщится, обещая себе обустроить её как следует, когда будет время. А пока просто оставляет неразобранный чемонад рядом с узкой кроватью и прокручивает в руке ключ. Занятия вот-вот начнутся, и ему стоит поспешить, чтобы не опоздать в первый же день. В конце концов, это такая же академия, как и все.

Постгранж, и без того на убавленной до середины громкости, затихает совсем, когда он, вздохнув, распахивает дверь с кричащей маркировкой «1-C», когда упрямо шагает внутрь, стараясь игнорировать прикованные к себе взгляды около десятка людей, и когда занимает одинокое место у окна, неаккуратно рухнув на стул. Он слышит их голоса через звук электронной музыки в ушах, смех — ударами на барабанах, визги — яростным соло на гитаре; Яме делает громче, но резкие выкрики всё ещё проскакивают в моментах, когда музыка затихает перед припевом, и он скалится, бесшумно фыркает сам себе, выдёргивая наушники за тонкий, едва покрытый изоляционной резиной провод. Рука механическим движением тянется к чёрному напульснику на запястье, но Яме останавливает себя раньше, чем на полпути, исподтишка всматривась в лица незнакомцев, именуемых его будущими одногруппниками. Сейчас ещё слишком рано, чтобы определять, кому из них можно доверять.

Трель звонка звучит то ли как спасительный сигнал, то ли как смертный приговор. Впереди долгая дорога к адаптации в новой обстановке.

3.

Этот парень приковывает внимание. Он ведёт себя весело и дружелюбно, но Яме видит по его глазам, что он вглядывается в каждое лицо чуть больше положенного, составляет в голове только себе понятные таблицы, думает и анализирует. Он, кажется, не особо в восторге от перспективы сразу сделаться друзьями с каждым своим однокгруппником, и Яме понимает, что он, в принципе, такой же. Но такой, как этот парень, наверное, мог бы с лёгкостью занять пост старосты, только вот он не спешит пробиваться к верхушке классной иерархии. Только маячит перед глазами и приветственно улыбается каждому. Лицемер.

Яме собирается воткнуть наушники обратно, но воздух рядом с ним резко поднимается и возвращается обратно порывом ветра, когда кто-то грузно заваливается на соседний стул. Яме недовольно вскидывает брови и, пробежавшись по парню оценивающим взглядом, собирается всё-таки снять песню с паузы. Он не позволяет. Не то чтобы Яме не может просто прибавить громкость и сделать вид, что не замечает никаких парней в метр семдесят со странно зачесанными каштановыми волосами, но он вроде как всё ещё старается стать чем-то лучшим, чем пародией на маргинального социопата. Когда-то он ведь даже преуспевал в этом, чëрт возьми.

— Я видел, что ты наблюдал за мной, — говорит он, и Яме раздражённо вздыхает, полностью снимая наушники. Возможно, этот парень отражает золотое правило морали или типа того, но Яме находит ровно минус одну причину именно такого начала диалога. Но если он решил вывести Яме на что-то, используя свои недалёкие умственные способности, то, что ж, в эту игру могут играть двое.

— Тогда ты мог также увидеть, что я не особо рад твоему появлению. Почему бы тебе не сесть куда-нибудь в другой угол класса?

Собеседник на язвительный тон и не реагирует вовсе, только вешает свою сумку на спинку стула и снова улыбается так, будто считает Яме каким-то шутом. Бесит.

— А почему бы тебе не перстать вести себя как асоциальный мудак? — кидает будто бы невзначай, мельком смотрит на чужое выражение лица: следит за реакцией. Яме подтверждает свои догадки и неслышно фыркает, отворачивает голову. Затылок горит от прожигающего его взгляда, — Харуки Такэхико.

Яме замирает. Кожа под напульсником горит, жжётся, и он мысленно убеждает себя не прикасаться к руке. Глубокий вдох, выдох, невозмутимое лицо и вопросительный взгляд — у него не было срывов с того самого раза перед его днём рождения, и он сможет справиться с этим сейчас. Он успевает остановить воспоминания до того, как они начинают мелькать в его голове, и сжимает руку в кулак в сантиметре от напульсника на запястье.

— Что, прости? — он незаинтересованно хмурится, чуть наклоняя голову в бок, и да, этого личная победа, потому что выходит почти идеально. Собеседник усмехается одним уголком губ, будто снова смеётся над ним, и подпирает щёку локтём.

— Моё имя. Меня зовут Харуки.

Яме перестает убеждать себя, что Вселенная второй год подряд шутит с ним шутки, и только зарождающаяся надежда с грохотом рушится. Он неверящим взглядом смотрит на свои вытянутые на столе руки и шумно сглатывает. Самообладание идёт трещинами, как будто не было никаких попыток обуздать эмоции на протяжении четырёх лет, ему не хватает воздуха, чтобы вдохнуть, чтобы почувствовать, как тело снова возвращатся в его контроль. Он не слышит звонка, строго голоса вошедшего преподавателя, не слышит вопросов, что наперебой задают одногруппники; у него в голове — колокольный звон и раздающийся на фоне мужской голос:

«Харуки Такэхико».

Со стороны он, оказывается, не сильно палится. С началом занятия Яме удаётся вернуть себе хоть какую-то невозмутимость, и то, как сильно он впивается пальцами в место под напульсником, где находится метка, остаётся незамеченным. Он собирается с мыслями, силами, и что там ещё обычно нужно для необдуманных поступков, о которых жалеешь всю жизнь, и пововорачивается лицом к соседу. Тот, будто бы знал, смотрит точно в ответ.

— Яме Садэро, да? — в пол тона спрашивает он, и Яме просто кивает, не удоставивая его чем-то ещё. И мысленно радуется, что парты здесь одиночные, и названный Харуки находится в метре от него, а не в паре сантиметров. Больше они друг с другом не говорят.

После занятий, когда приходит время возвращаться в комнату, Яме снова оставляет вещи неразобранными и долго смотрит на незаживающую рану на запястье — тёмная запекшаяся кровь складывается в имя Харуки Такэхико, но проблем от этого оказывается больше, чем облегчения. Реико, вопреки обещаниям, он не хочет рассказывать абсолютно ничего.

4.

На протяжении месяца их отношения сдвигаются с мёртвой точки буквально на ноль единиц — Харуки насмешливо провоцирует, Яме блокирует его выпады; и в целом их общение состоит из язвительных перебранок и сарказма, хотя со стороны Харуки ведёт себя как ангел божий, и за коммуникативные способности и дипломатию в отношении абсолютно любых вопросов все студенты едва ли не вручают ему медальку. «Лицемер» — снова ознаменовывает Яме, поймав чужой взгляд и адресованную ему ухмылку. Харуки же, будто только что не обменивался с ним взглядами, мило улыбается красноволосой девушке с веснушками и начинает ей что-то объяснять.

Яме понимает, что его ещё никто в жизни так не раздражал.

Оказывается, что ум у этого засранца ничерта не недалёкий, и учится он на уровне с Яме, даже немного лучше, и лидер из него неплохой. Он общительный и часто смеётся — смех этот режет Яме слух, — пока мотает ногами, сидя на парте, и разговаривает с Рином (Рин, как снова оказывается, поступал с ним из одной школы, и они лучшие друзья со времен, когда ходили под стол). Яме почему-то это тоже раздражает. Он бесится, закидывает Реико фотографиями академии и долго выслушивает её восхищённые визги и то, что родители снова не пускают её в парикмахерскую. Реико становится транквилизатором, потому что разговаривая с ней не хочется крушить, и Яме почти стыдно, что он использует её в корыстных целях, но поделать ничего не может.

А потом Харуки надоедает, и он снова подсаживается справа от него, когда они оказываются в знакомом кабинете. Яме охватывает чувство дежавю.

— И всë-таки ты асоциальный мудак, — беззлобно говорит он, подцепляя носком ботинка ручку, упавшую с парты, и не смотрит в глаза. Яме не жалуется: эта ехидная рожа стоит перед его глазами весь день, и за отсутствие визуального контакта он готов даже постараться перебороть желание послать Харуки в пешее эротическое.

А с Харуки почему-то всегда так. Он улыбается, говорит всё будто бы в шутку, а по глазам всё равно видно, что искренность не главное его качество. Яме его презирает, и ему почти не интересно. Ему вдруг хочется сыграть в игру «Почему ты такое чмо, и почему только со мной».

— Если ты пришёл сюда, чтобы напомнить мне об этом, то прости, могу обойтись без твоих попыток в психоанализ, — Яме тоже на него не смотрит. Они молча открывают тетради и смотрят на доску в одно и то же время, но Яме считает про себя секунды то ли чтобы сдержать гнев, то ли в ожидании ответа, потому что знает, что это не конец.

— Тогда как насчёт того, чтобы поговорить без намёков на то, что мы перегрызëм друг другу глотки, если нас выпустить из вольера? — и всë-таки взглядами они встречаются, — Харуки Такэхико.

Яме смотрит на протянутую руку, и ему вдруг хочется засмеяться. Потому что этот приëм глупый, и ему всё ещë не интересно. Он анализирует выражение чужого лица, заглядывает точно в глаза, но в ореховых радужках нет и намёка на насмешку, мелькает лишь тень вызова; Яме быстро облизывает губы, и если ему и интересно, то только самую малость.

Протянутую ладонь он пожимает.

— Яме Садэро.

5.

Яме на полном серьёзе гуглит, не существует ли способа как-то отмотать время назад, чтобы затолкать свой интерес куда-нибудь, откуда нельзя будет достать даже щипцами и при большом желании, потому что его не устраивает ровным счёт ничего из того, что происходит. Гугл, к его сожалению, расстроенно мигает ему разноцветными буковками и пишет, что по запросу ничего не найдено. Яме слишком поздно задумывается о том, чем он вообще занимается.

Харуки складывает ноги под собой и неосознанно крутит карандаш в волосах, запутывая его о короткие пряди, пока вдруг не откладывает лист с вопросами к завтрашнему тесту на кровать и не потягивается, прохрустев позвонками. Яме пробегается по нему взглядом и думает, что что-то в его жизни идёт не так, потому что, во-первых, Харуки в его комнате; во-вторых, Харуки на его кровати; и в-третьих, они готовятся к завтрашнему тесту, и блядский Харуки в его блядской комнате на его блядской кровати.

И если о том, как он до этого дожил, он думать не хочет, то теперь ему кажется, что с этим надо что-то делать. Потому что он уже понял, что проебался, когда допустил всё это в принципе и позволил Харуки начать их знакомство заново, но если разговоры на перерывах, редкие переписки по вечерам и всегда занятое рядом с собой место на обеде он ещё мог понять, то факт того, Харуки продолжает просто заходить к нему иногда, чтобы готовиться к чему-то вместе и или типа того, когда-нибудь заставит его свихнуться — когда они, чëрт возьми, вообще стали друзьями? Яме встряхивает головой и тоже откладывает тетрадь с конспектами. Он сидит на полу, и тут неудобно, и кружка с недопитым кофе осталась на столе, но желания вставать нет вообще.

На его стенах с недавних пор плакаты Nikelback и My Chemical Romance, стопки дисков Three Days Grace на тумбочке и пару книг (он их не читал, но слушал, а покупать книги — тоже искусство), и когда Харуки впервые приходит к нему после пар, то шутит, что у Яме затянулась эмо-фаза. А теперь они оба смотрят в потолок под убавленный почти до минимума Blind Channel, и их, кажется, всё устраивает.

Метка на запястье жжётся, но Яме плевать.

6.

О соулмейтах они не разговаривают. К моменту поступления в академию у подавляющего большинства уже красуются выжженные татуировки с именами их родственных душ, и говорить об этом становится не так интересно, как в средней школе. У Яме чёрный напульсник на запястье, а Харуки никогда не носит одежду с короткими рукавами, и это помогает избежать вопросов. Когда эти вопросы появляются в голове самого Яме, становится немного сложнее.

Он закидывает рюкзак на плечо и привычным движением надевает наушники, но музыку не включает — эту фишку он стал использовать в средней школе, обнаружив, что так люди меньше норовят начать с ним какой-нибудь бесполезный диалог. И всё же, вопреки всем его надеждам, Харуки уже аккуратно пристраивается рядом, делает безучастный вид, и Яме понимает, что уже знает, что произойдет дальше.

— Что у тебя сегодня? — как бы между делом спрашивает Харуки, качая головой на телефон с подключенными наушниками, и он ловит сквозящий смешинками взгляд только тогда, когда снимает блокировку. Яме сокрушенно вздыхает, понимая, что слишком легко спалился на выключенной музыке, и пролистывает плэйлист.

— Классика, — хмыкает он, указывая пальцем на удачно вставшие в ряд треки Никельбэк, Пинк Флойд и Лэд Зеппелин.

До общежития они доходят уже в тишине, и Яме не удивляется, когда Харуки не выходит на своём этаже. Где-то неделю назад он выяснил, что сам Харуки музыку почти не слушает, и случайно зарёкся заняться его музыкальным образованием, так что если он решил, что сегодня — подходящий день, то Яме даже не против. Не то чтобы он когда-нибудь был против послушать хорошую музыку в хорошей компании.

В этот же день он задумывается о том, в какой из трёх месяцев их знакомства Харуки стал для него хорошей компанией, и это становится первым вопросом.

Яме говорит ему сесть на кровать, а сам открывает шкафчик около письменного стола и быстро перебирает квадратные защитные конверты один за другим. Ему почему-то хочется поставить что-то не совсем привычное и совершенно не классическое, и когда он слышит шуршание одеяла, не может сдержать самодовольной улыбки: у Харуки отвисает челюсть. У Яме грëбанные виниловые пластинки, и это его реликвия, потому что — камон, вы вообще видели чтобы кто-то сейчас слушал пластинки? — они не не такие уж и дешёвые, а он студент, и ему нужно на что-то жить. Чужой рот за спиной открывается и закрывается несколько раз подряд с тихим щелчком зубов.

— У тебя есть проигрываетель? — Харуки смотрит на него глазами-блюдцами, и Яме выразительно вскидывает брови, потому что какого чёрта?

— Это же очевидно.

Он с легкой улыбкой рассматривает оказавшиеся в руках пластинки и в итоге поочерёдно ставит My Blue Heaven от Taking Back Sunday и Follow the Cops Back Home, не отвечая на какие-то глупые вопросы про цены, хранение и что-то ещё. Он просто ложится поперёк кровати, оставив ноги на полу и прикрывает глаза. Копошение рядом означает, что намёк всё-таки был понят: Харуки повторяет его позу с другой стороны и не произносит ни слова, пока песни не заканчиваются.

По окончании они всё ещё лежат с разных сторон кровати, и их головы находятся примерно на одном уровне, чего оказывается достаточно для того, чтобы Яме, повернув голову, поймал чужой взгляд. В нём, кажется, что-то меняется — он приобретает какие-то свои, особенные искорки, и Яме неволно засматривается. Он всё ещё слышит в своей голове, как чужой певческий сопрано, будто на повторе, выводит что-то о психоделическом молодёжном гриппе, пальто и дешёвом шампуне, и хоть ему никогда не нравилась эта группа, сейчас отчаянно хочется запеть. Яме вдруг думает, что он показал кое-что слишком личное, такое, что не стоило бы показывать никому, и едва сдерживает порыв отвернуться. Ещё он думает, что щёки горят чересчур сильно, и это становится вторым вопросом.

На следующий день Яме лежит вниз головой на кровати в полном одиночестве, свесив голову так, что пепельные волосы почти касаются пола, и не попадая в ноты тянет, что никогда не говорил, что будет ждать вечно. У него перед глазами отчетливая картинка лица Харуки, расположенного в паре сантиметров от его собственного, его восхищенный и немного потеряннный взгляд и чуть приоткытые губы. Яме закрывает лицо руками, слишком громко выкрикивая последнее слово в The Ghost of You и третьим вопросом становится то, какие эти губы на вкус.

7.

— Я заебался, — как-то произносит Харуки на обеде, и Яме понимает, что это конец. Потому что Харуки, добровольно признающий, что больше не вывозит, и не строящий из себя вечно доброжелательного друга-советчика-старшего-брата — это катастрофа масштаба ядерного взрыва или чего похуже.

Он думает недолго, длиной в один глоток капучино из автомата с кофе около столовой, и в итоге хватает Харуки за запястье, силком потянув его к выходу. Попытки вырваться, возмутиться или хотя бы спросить, куда они вообще направляются, Яме всю дорогу игнорирует, и довольно хмыкает, когда они, поднявшись на последний этаж, оказываются рядом с выходом на крышу. Люк не закрыт, и Харуки кидает на Яме вопросительный взгляд, как только замечает это.

Он удовлетворенно дёргает уголком губ:

— Кто-то недавно сломал замок, пытаясь пробраться на крышу, новый ещё не установили.

— И ты собираешься просто воспользоваться этим?

— Именно. Ты со мной или нет?

Яме отпускает его руку и, не дождавшись ответа, забирается на лестницу, оглядываясь через плечо. Харуки фыркает с намёком на веселье и следует прямо за ним.

Летний ветер совсем не холодный, но всё равно пускает табун неприятных мурашек по коже, как только они вдвоём оказываются на крыше. Яме мельком думает о том, что, возможно, зря оставил пиджак в кабинете, и зябко передёргивает плечами. Небо хмурое, загромождëнное тяжëлыми, чернеющими тучами, и слишком привычное для сезона дождей — июль вот-вот закончится, и вместе с ним закончится первый триместр, наконец уступая место отдыху и летним каникулам; они ведь вот-вот разъедутся по домам.

Харуки ничего не говорит. Ничего, что как-то поспособствовало бы развитию начатого им же диалога, он просто садится рядом с краем крыши, чтобы сквозь ограждение был виден расстилающийся внизу холма город, и рассматривает крохотные домики. А Яме — его: смотрит на залегшие синяки под глазами от недосыпа, на острый профиль и то, как ветер свободно цепляет пару прядок его волос, перекидывая их на другую сторону от пробора. В его глазах невысказанность и одновременно нежелание выговариваться, а Яме и не пытается: и так всё знает. Просто Харуки ненавидит нести ответственность, потому что не считает себя кем-то достойным, а люди слишком многого от него ждут.

И если Яме не может разделить это вместе с ним, то он хотя бы поддержит его за руку, не давая упасть.

Он протягивает наушник, как что-то само собой разумеющееся, и чужая рука таким же привычным жестом принимает его, полностью вверяя ему свой музыкальный вкус. Может быть — доверяет, а может быть ему действительно просто всё равно, что слушать и слушать ли вообще. Яме почему-то сразу знает, что включить: печальное вступление Chemical от The Devil Wears Prada начинается раньше, чем он успевает подумать дважды. Он тоже устремляет взгляд на раскинувшийся внизу город, и после они просто стоят у самого края крыши, опираясь руками на ограждения. Яме не старается заговорить с ним, знает, что тот сам расскажет всё, как будет готов поделиться с кем-то, но ловит себя на мысли, что хочет быть рядом в этот момент — хочет быть единственным, кто будет рядом в этот момент. Когда их пальцы случайно соприкасаются, Яме хмыкает про себя: как всегда горячий. У него самого кожа холодная, и резкие порывы ветра всё ещё заставляют его покрываться мурашками.

— В детстве я часто ссорился с отцом, — перебивать играющую в наушниках песню почему-то совсем не жаль, и Яме знает, что говорит достаточно громко, чтобы его услышали, — мы не особо ладили и постоянно кричали друг на друга из-за любой мелочи. Музыка помогала мне справляться с эмоциями, выплёскивать их или направлять в другое русло, и так я учился самоконтролю. Для меня сейчас музыка — это всё.

Яме шаркает ногой рядом с краем крыши, и мелкая каменная крошка слетает вниз между решётки ограждения. Он смотрит вниз, будто может увидеть траекторию её падения.

— А я думал, что ты просто помешанный фрик, — беззлобно кидает Харуки, и Яме неопределённо пожимает плечами, мол, может и так. Он и сам проводит в голове внезапную линию раздела на «до» их второго знакомства и «после»: Харуки, который «до», смотрит на него с лицемерием, ведёт себя самоуверенно и бесит одной своей сияющей физиономией. Харуки, который «после» — смотрит с азартом и жаждой адреналина, открытый и до глупости добрый, и заряжает своим настроем других. Ведёт их за собой и принимает на свои плечи слишком много груза для одного.

Харуки, который «после» — самый обычный человек.

А на улице темнеет ещё больше: тучи потяжелели, словно вот-вот должен был начаться дождь, и солнце, изредка старающееся проникнуть сквозь пелену непрерывных облаков, исчезло вовсе. Метка на запястье сходит с ума, и Яме опускает руку, чтобы скрыть смазанную кровь, выглядывающую из-под напульсника блëклым разводом. По приходе в комнату ему снова придётся менять тонкий слой бинта.

Харуки набирает в лёгкие воздух, будто готовится сказать что-то важное, но в итоге произносит тихое:

— Спасибо.

Яме хлопает его по плечу, задерживая это движение чуть дольше, чем следовало бы, и направляется к люку.

8.

Сидя поперёк компьютерного кресла и лениво болтая ногами с подлокотника, Яме думает, что чувство дежавю преследует его слишком часто. Харуки снова сидит на его кровати с ногами и отчаянно пытается допить энергетик из жестяной банки, даже немного прогнувшись в спине, как будто это могло облегчить ему задачу. Такую же банку Миракл Энерджи Харуки вручил и самому Яме, и он, хоть ни названию, ни количеству содержащегося в нём таурина не доверял, молча смешал его с кофе.

— Твоему сердцу пиздец, — ознаменовывает Харуки, скептически наблюдая за тем, как он морщится при очередном глотке — вкус получился до ужаса гадким.

Яме откладывает кружку на стол и съезжает с кресла так, что теперь полностью лежит на нём спиной. Это, видимо, оказывается не очень-то и удобно, потому что соскакивает он сразу же.

— Знаю.

Уже завтра они покинут общежитие на всё время летних каникул, и Яме в растерянности. Реико закидывает его сообщениями, записывает ему десятки кружочков в телеграме, где показывает ему свои короткие, наконец-то выкрашенные в синий волосы, и он вдруг понимает, что скучает по ней.

— С кем ты там? — без особо интереса спрашивает Харуки, но через плечо всё равно заглядывает, когда Яме присоединяется к нему на кровати. Яме даёт ему слабый подзатыльник и откидывается назад, с лёгкой пружинистостью приземляясь на матрас сразу всем телом.

— С Реико. Говорит, что собралась не спать всю ночь для того, чтобы не проспать мой поезд.

Харуки улыбается уголком губ, и в этой улыбке вдруг чувствуется какое-то родное тепло.

— Мои меня тоже ждут, жалуются, что уже и не помнят, как я выгляжу. Будто я не отправляю им фотографии, — он со смешком тянется к столу и наконец-то оставляет там замученную жестяную банку, вновь перекрещивает ноги и смотрит на Яме сверху-вниз, — мы с Рином уезжаем на утреннем рейсе, там до Тоëхаси пока доберëшься. Не хочешь с нами на станцию сходить?

У Яме поезд вечером, и на утро у него были планы отоспаться за все те дни, которые он чередовал энергетики с кофе.

— Почему бы и нет. Надо же удостовериться, что ваши рожи назойливые два месяца не увижу, — Яме смеётся, и отчаянно уворачивается от летящей в него подушки.

Он вдруг думает, что все два месяца по этому будет скучать, как сейчас по Реико: по окрикам в коридоре, по тому, как кто-то беспардонно выдергивает наушники из его ушей, по подколам Аккейн — той самой красноволосой девочки с веснушками — и по их с Харуки совместным вечерам в его комнате, когда они готовятся к зачётам, слушают музыку или просто болтают ни о чëм. Всë-таки, всë то небольше количество времени, что они пришли вместе, он старался не быть асоциальным мудаком и в коллектив группы влился быстро и безболезненно. Странно осозновать, что теперь это имеет последствия.

Весь оставшийся вечер они обсуждают начало каникул, удачный конец триместра путём смертей их нервных клеток, и даже погоду в Никко, куда Яме хочет как-нибудь съездить, чтобы посмотреть на Кэгон.

Утром невыспавшийся Яме коротко обнимает Рина с Харуки за плечи и желает им удачной поездки, на прощанье помахав рукой. Они с улыбками машут ему в ответ уже из окна, и Яме стоит на станции ещё пару минут после того, как поезд уезжает.

В собственной комнате непривычно холодно и одиноко.

9.

Реико встречает его с визгами, криками и топотом босых ног по деревянному полу. Она налетает на него, как тайфун на Японию в прошлом месяце и блять ну задушишь же, да, я тоже скучал, только отлипни. На шум в прихожей приходят и родители: мама с чувством обнимает его, трепет по голове, будто ему семь и задаёт кучу вопросов с ходу, отец прижимает его к плечу и даже немного улыбается. Яме действительно рад их видеть, хоть и валится с ног после пары часов езды в неудобном положении, старается ответить на всё и одновременно спросить в ответ, и чувствует себя на удивление хорошо.

Когда они ужинают, наперебой выкрикивая что-то на весь дом, за окном уже глубокая ночь.

В комнате у Реико пару новых плакатов корейских групп и пахнет химическим мармеладом, Яме оценивающе оглядывается и по-хозяйски усаживается на её кровать, подтянув к себе пачку открытых кислых червячков. Его телефон разрывается от уведомлений, и Реико, любопытная чёртовка, без зазрения совести читает сообщения на заблокированном экране. Как Харуки сутки назад.

Последний спамит Яме фотками заката в Тоëхаси, но отвечать ему откровенно лень.

haruki: (21:09)

гнянь че

(фото)

у моря холодно

haruki: (21:48)

ты дома уже?

you: (23:27)

ага

Яме думает, что этот полудурок делал рядом с портом в девять часов вечера и почти спрашивает его об этом, но вдруг слышит поражённый вдох Реико. Она лупит на него глазами и ещё раз смотрит в переписку, словно не верит. Когда до Яме доходит, уже слишком поздно.

— Не говори мне, что этот Харуки, это тот самый Харуки Такэхико, — она не сводит с него взгляд, и тянется рукой к чужому запястью, но Яме оттергивает, — Садэро.

— Нет.

— Врëшь.

— Это не твоё дело.

Он мрачнеет лицом, выключает телефон и соскакивает с кровати одним движением, оставляя дверь открытой, и уходит в свою комнату. Хорошее настроение улетает в тартарары и о своём возвращении ничего не говорит. Полночи Яме не может уснуть, а когда наконец засыпает, ему снится кровоточащая рана на запястье и чей-то уходящий силуэт.

Утром он смотрит на отражение в зеркале и оттягивает пальцами мешки под глазами, на секунду задумываясь о том, что идея спиздить у Реико тональный крем не такое уж и дерьмо. В доме совсем тихо, ещё утро, и родители на работе до вечера, поэтому он тихо включает воду и наскоро умывается, раздражаясь сильнее, когда отпечаток складки подушки на лице не пропалает. К тому моменту, когда кофе в кружке почти остывает, на кухню заходит сонная Реико, зевая и попутно желая ему доброго утра. Яме толком не отвечает, только угугкает и наливает ей чай, пока ждёт её из ванной.

В середине дня он снова в комнате еë и лицом в подушку, признаков жизни не подаёт и в принципе даже не шевелится. Реико молчит, обдумывая услышанную информацию, потому Яме выкладывает ей всё, как на духу спустя пару взглядов, и его широкий напульсник теперь одиноко лежит на полу. За двое суток надпись на запястье немного заживает, и чужое имя наконец-то складывается из темно-красных нитей присохшей крови, а не разодрано до жгучей боли под слоем бинта, и выглядит почти красиво.

Факт, что соулмейта Садэро встретил в академим, Реико не удивляет, и воспринимает она его спокойно, но когда узнаёт о начале их взаимоотношений, выстраивающейся дружбе и не закреплённой связи, таращится на него, как на идиота, а потом задумывается. И молчит уже минут десять, но не то чтобы Яме считал.

— Любишь его? — резко спрашивает она наконец, и Яме перестаёт дышать.

Это слишком, и он об этом никогда не думал — пиздëж — и вообще Харуки в нём в этом плане совсем не заинтересован. Они даже никогда не обсуждали то, что они соулмейты, может у него на запястье вообще нет метки, или там имя какой-нибудь девушки, с которой он встретился в школе. Любовь это ведь не про него даже, это про долго и счастливо и про с первого взгляда, это про поиски с деревянным мячом как в маминых сказках на ночь. Соулмейтам ведь не обязательно — любить, они и друзьями могут быть хорошими, и ненавидеть друг друга могут, и точно также готовиться вместе к тестам, слушать музыку и поддерживать, когда плохо, могут тоже. Любовь это сложно, больно, и доставляет кучу ненужных проблем.

Яме молчит ещё какое-то время, а потом стонет в подушку что-то нечленораздельное.

Реико улыбается, пока он не видит.

— Тебе нужно с ним поговорить, — она садится рядом на кровати и по-матерински проводит по его волосам, — зная тебя, ты даже не пытался заговорить с ним об этом. Может, он молчит именно потому, что ты невольно дал ему понять, что тебе это не нужно?

Яме бубнит что-то, то ли соглашаясь, то ли отрицая, но Реико его не слушает.

— Никто не убьёт тебя, если ты просто попробуешь, — она снова тепло улыбается, куда тепеее, и он, хотя и не видит, чувствует эту улыбку. Рука в волосах успокаивает и убаюкивает, расставляя гнетущие мысли куда-то в самый конец, выставляя вперёд будоражащие и волнительные — о чём-то хорошем.

Все каникулы они вдвоём орут тексты Thousand Foot Krutch, потому что Реико классику рока не уважает и грозится включить ему Лану Дель Рей, а Тревор МакНивен в принципе неплохо поёт и мотивы у него ничего.

10.

Уже в поезде Яме думает о том, как всë-таки выросла Реико. Она на прощанье снова виснет на его шее, обещает звонить каждые выходные по видеосвязи и напоминает ему о разговоре с Харуки. Тот снова закидывает ему личку кучей коротких сообщений о том, что ждать его на станции он уже задолбался, что на улице жара и поимей совесть, придурок, я сам с дороги даже в общежитие не заходил. А Яме вдруг и невтерпëж уже и страшно, что пиздец — вдруг он себе надумал всё, или Харуки реально ничерта ни его солумейт, или ещё что похуже, так что когда поезд останавливается, его уже едва ли бьёт дрожь. Тупость какая-то, ей-богу.

Харуки на станции один, без Рина, но с чемоданом около ноги, и он от жары правда весь красный — загорелая за лето кожа почти светится от попадающих на неё солнечных лучей. Он замечает Яме сразу же, стоит тому выпутаться из толпы выходящих пассажиров, и стоит секунду, словно раздумывая. А потом в один шаг подходит к нему и заключает в объятия.

Яме не успевает даже ничего сказать.

— Дай мне секунду, а потом ты покатишься к херам, хорошо? — он говорит куда-то в плечо, сжимая в руках чужие лопатки, и отстраняется также быстро, как и обнимает. Будто действительно секунду отсчитал, — Мог бы на сообщения ответить, хотя бы для приличия.

— Тебе-то? Ты только что не очень прилично меня послал.

Харуки одними губами произносит по слогам «не е-бëт», и Яме смеётся, перехватывая ручку чемодана поудобнее. Метка яростно пульсирует, снова кровоточит, и он думает, что успел отвыкнуть от этой постоянной боли рядом с ним. Страх, сопровождавший его все два месяца, по-тихоньку начинает отступать.

Харуки много говорит о том, что произошло с ним за время каникул, задаёт много вопросов и заставляет отвечать на каждый. В нём энергии выше крыши, и это совсем не похоже на того Харуки, который молчаливо и сосредоточено смотрел на дома с высоты крыши, не похоже на того Харуки, что улыбается уже ломанно от усилий и снова молчит, так ничего и не рассказав — будто сезон дождей, уходя, забрал с собой и его меланхолию. Яме чувствует, как жжёт в спину нещадящее сентябрьское солнце и улыбается слишком много для себя самого. Как идиот.

11.

Когда с момента возвращения проходит месяц, в его голове голосом Реико звучат слова о предстоящем разговоре. Он позволяет себе подумать ещё немного, а потом тащит Харуки к себе под предлогом «скоро проверочная, и музыка у меня не отстой» и только потом осознаёт, что это конец. На своей территории хоть и спокойней, зато отступать некуда, и Яме бегло обдумывает всё и сразу: что говорить, делать, выключить ли музыку, и почему он в принципе так паникует. Харуки вон вообще ни о чем не парится, болтает ногами воздухе и головой покачивает в такт песни — а сам говорил про эмо-фазу, придурок. И по-другому же язык назвать не поворачивается: он строит из себя вот этого строгого и рассудительного, а Яме-то знает, как он рыдал над смертью своего любимого персонажа две недели назад и потом полдня с ним не разговаривал, потому что да пошёл ты, что ты вообще понимаешь. Ему вдруг хочется улыбнуться и даже засмеяться, и он на какую-то секунду думает, что это нервное. «Любишь его?» — вопрос врывается с ударом барабанов в играющей на фоне песне, и Яме неслышно скрипит зубами, потому что почему так сложно. Какой-то умник придумал долбанные метки, чтобы связать ими людей, а об автоматическом механизме для признаний в любви даже не подумал, а ему мучаться теперь. Словосочетание «признание в любви» звучит необычно громко и почему-то пугает Яме ещё больше. Пиздец один с этим Харуки.

Он даже думает о том, чтобы подождать ещё немного или даже не говорить вообще — ему и так неплохо. А потом вдруг смотрит на Харуки нечитаемым взглядом, выдыхает криво-судорожно и невесело улыбается:

— Задолбался уже бинты менять.

Харуки перестаёт качать ногами и удивлённо смотрит в ответ. Секунду растерянно молчит и садится в кровати, по лицу его пробегают тени сменяющихся эмоций: приподнятые брови — недоумение, поджатые губы — сомнение, едва заметный наклон головы — немой вопрос. Яме старается сохранить лицо бесстрастным, но громко сглатывает в напряжении, потому что начало глупое, и потому что всё по пизде. Инди-рок на фоне вдруг кажется совсем не к месту и не в момент, и он всё же мысленно проклинает себя, невольно вслушиваясь в текст. Что-то про ожидаемо испаряющееся море.

В горле пересыхает.

— Ты же был в курсе с самого начала, — собственных голос внезапно слишком глухой и тихий. Харуки смотрит точно в глаза, — ещё с первого нашего знакомства.

Метка напоминает о себе пульсирующей болью, и Яме впервые не отдергивает протянувшуюся к ней руку и сжимает запястье пальцами. Чужой голос заставляет вздрогнуть.

— Был, — Харуки опускает голову и вдруг задирает рукав толстовки на левой руке, подцепляет эластичную повязку и стягивает её, выставляя руку вверх ладонью. Яме чувствует, как что-то внутри него переворачивается и падает с большой высоты. Он бегает глазами по таким же разодранным, кровоточущим иероглифам и сжимает зубы до неприятной тягучей боли.

«Яме Садэро» — угловатый и размашистый почерк (похожий на его до жути и дрожи в пальцах) растягивается в две чёрные линии и смотрится на бледой коже совсем контрастно, как на белом листе бумаги. Яме протягивает свою руку рядом и с небольшим усилием разрывет бинт — честность на честность.

— Ты не выглядел заинтересованным в этом, — Харуки жмёт плечами, и Яме даже разозлиться на него не может, потому что сам виноват. Он просто сделал логичный для себя вывод.

— Кто ж знал, что от тебя не отделаешься.

Они одновременно хмыкают, улыбаясь едва-едва, самыми уголками губ, и встречаются взглядами. Яме вскидывает голову к потолку и сдерживает порыв откатиться на компьютерном кресле немного назад. Собственное сердце он слышит где-то в горле и отчаянно пытается его проглотить.

— Думал, узнаю, что ты за человек, и дело с концом, а ты, засранец, привязался как пиявка к банке. Мне Реико весь мозг выела, чтобы я поговорил с тобой наконец.

— Я люблю тебя.

Яме давится воздухом и с силой впечатывается головой в колени, сгбиаясь пополам. Харуки, как всегда, всё похерил, и эти дурацкие слова вызывают в нём куда больше восторга, чем должны. Когда он, успокоившись и угомонив гулко стучащее сердце, поднимает голову, весь красный до кончиков ушей, то встречается со смеющимся взглядом такого же красного Харуки. И надувается в шутку.

— Расскажешь Реико, что сказал это первым, и я тебя прикончу.

Харуки смеётся. Смеëтся заливисто, широко улыбаясь и прикрыв глаза. Заразительно и счастливо — когда Яме хочется сцеловать этот смех с его губ, он себя не останавливает. Поднимается с кресла и наклоняется к нему, уперевшись коленом в кровать рядом с его бедром, и целует за секунду до того, как Харуки открывает глаза. Удивлённый вдох ловит уже своими губами.

Целовать Харуки — это пиздец. Его губы горячие и на вкус как круглые клубничные леденцы, которые он ест упаковками, мягкие и поддатливые. Яме теряется в пространстве, когда полностью закрывает глаза, и целует снова, вслепую находит рукой чужое плечо и ведёт от него до шеи, пока не зарывается в отросшие каштановые волосы. Харуки отвечает уже уверенней, судорожно вдыхает воздух и притягивает его к себе за воротник кофты. Яме, не удержав равновесие, валит его на кровать, едва успев подставить руку, чтобы не рухнуть на него всем весом, и недолго рассматривает лицо Харуки под собой, прежде чем снова приникнуть к губам. На заднем фоне раздаётся грустная мелодия альтернативного рока; Брайан Молко будто бы и не поëт, а говорит, и его голос заглушается мокрыми звуками соприкасающихся губ. Харуки смотрит на него из-под полуопущенных ресниц, — у него в глазах тот самый блеск, с которым он смотрел на него пару месяцев назад, он сверкает ярче и как будто легче, — тянется вверх сам, цепляется пальцами за его лицо и волосы.

Яме вдруг хочется всë-всë ему рассказать. О том, как он наперебой с Джерардом Уэем пел грустные песни и кричал в подушку от расспросов Реико. О том, как осознал, что по уши, и долго сидел в пустой комнате, после уходе Харуки. Рассказать, как его, асоциального с защитным слоем из агрессии и недоверия, Харуки менял одним своим присутствием.

Яме слышит, как угасает мелодия той самой песни, и на душе у него странное спокойствие вперемешку с чем-то тёплым и родным до покалывания на кончиках пальцев. Наверное, счастье.

12.

Дома шумно. Крики, звон посуды и чей-то весёлый смех, возгласы Реико и включённый телевизор для фона — канал музыкальный, потому что, оказывается, вся семья Яме действительно помешанные фрики. Пахнет едой, и Яме сжимает чужую ладонь под столом в приободрении; в уверенном ответом движении неуверенность, но надëжность. Он встречается с Такэхико взглядом и теряется от чувств в его светло-карих глазах: там и нежность, и собственный страх, и привычная решимость, неизменная с тех пор, как они перешагнули порог его дома. Такэхико поклонился тогда до пола, взволнованный и напряжённый донельзя, и Яме круговыми движениями массировал ему ладонь, успокаивая.

Родители Яме принимают Такэхико лучше, чем они оба ожидали, и может быть, это совсем не надолго, но думать об этом не хочется. Реико сразу же накидывается на него с объятиями и вопросами, будто знает его уже сотни лет, а не пару месяцев по видеозвонкам, и ему вдруг весело и спокойно от этой живой энергичности и искреннего интереса. Реико кидает на Яме одобрительные взгляды и он пока не уверен, хочет обнять её или же дать подзатыльник, чтобы не повадно было. На вопросы родителей Такэхико отвечает с присущей ему готовностью и спокойствием, много рассказывает про учëбу и производит хорошее впечатление. Не лицемер он вовсе, а просто хороший собеседник.

Парой минут позже они благодарят Яме-сан за ужин, помогают на кухне и уходят в комнату, сразу пожелав доброй ночи. У Яме там ожидаемо много плакатов (больше, чем в комнате общежития), ещё один шкаф с пластинками и гирлянда из фотографий на стене — подарок Реико, и когда Такэхико насмешливо фыркает, то мгновенно получает локтем в бок. Яме издаёт короткий смешок и разворачивается к нему лицом, потянув к себе. Плещущаяся в чужих глазах любовь заставляет его рассыпаться на миллионы кусочков и собраться в единое целое снова лишь с прикосновением губ. Потому что Яме, как всегда, целует первым.

— Люблю тебя пиздецки, — почти неслышно шепчет он ему в плечо, сжимает крепче в объятиях и не поднимает голову вверх.

Такэхико поднимает её за подбородок и целует уже сам, улыбается вновь широко до боли в щеках: знает, как у Яме сложно со всем этим, да и привык уже, что в его случае действитвия значат куда больше слов. Смотрит и светится. Яме счастливо улыбается ему в ответ и аккуратно проводит пальцами по давно зажившей чёрной татуировке на запястье, хмыкает про себя и почти удивляется — сколько бы времени не прошло, не скрывать её от лишних глаз непривычно и странно. Из мыслей его выводит протяжный зевок над головой: Такэхико откровенно клюëт носом, потому что поспать в поезде ему так и не удалось, и глаза у него сонные такие, что Яме и сам сдерживается, чтобы не зевнуть. День оказывается выматывающим и забирает с собой последние силы.

Они возвращаются в академию уже завтра, и на поезд опять вставать рано, и их снова ждут контрольные, конспекты, зачёты и экзамены в бесконечной череде повседневных, уже совсем привычных событий. Завтра они снова станут обычными студентами с кучей проблем и долгов по учёбе, с дедлайнами и бессоными ночами над очередным проектом, и всем тем, что идёт с ними бок о бок уже третий год. Уже третий год они идут бок о бок друг с другом.

Завтра Яме девятнадцать, и он абсолютно счастлив.