Кто-то может рассказать о своём детстве, кто-то расскажет о дне, когда родился сын, а я — о пустоте. Той всеобъемлющей, зияющей в голове пустоте, что пожрала память до пробуждения.
«Кто я?»
С покрытой рябью водной глади на меня смотрит незнакомец. Пытливо вглядывается дымчатыми, почти белыми осколками с маленькими точками зрачков, хмурится чёрными бровями, отчего между ними появляется вертикальная складочка. Пальцы трут смуглую кожу щеки, пытаясь стереть золотисто-коричневое напыление, но под подушечками скатывается пот и кровь.
«Не моя».
В нос бьёт металлический аромат. Такой соблазнительный. Приятный. Машинально тянусь к пальцам кончиком языка, хочу слизнуть запах, оставить на рецепторах. Представляю, как язык скользит по бурой жидкости, как в горло вливается тонкая горячая струя с ржавым привкусом, заполняет всё внутри чужой силой.
«Глупость…»
Мотаю головой, прогоняя наваждение. В голове пустота так и остаётся, звенит чернотой — ни одного воспоминания, будто зияющий провал, в который я безустанно вглядываюсь. Кажется, там что-то есть, что-то важное, какая-то деталь прошлого, мысль, воспоминание. Но стоит потянуться всем существом в черноту, как оно растворяется, оставляя меня наедине с догадками. Я вновь рассматриваю своё отражение, мягко оглаживаю залитыми кровью пальцами высокие скулы, трогаю губы — мне почему-то кажется, что они часто улыбаются — оттягиваю верхний край рта, обнажая крепкий белёсый клык. Скалюсь отражению и в горле рождается низкий рокот, похожий на звериное рычание. По крайней мере, мне так кажется.
— Красавец, — шепчу самому себе, продолжая себя разглядывать.
Пальцы щиплют проколотую мочку левого уха, где блестит кроваво-красный камень, — такой же есть в правом, — сверкая на солнце бликом. Волосы чёрные, густые и жёсткие, а главное — короткие. Рука скользит от макушки к затылку, ложится на шею — всё тело ноет, будто волочили мешком по земле. Ладони явно привыкли к оружию, широкие, немного мозолистые, ещё не растерявшие мягкости. Кто я? Солдат? Дворянин? Ничего не помню.
На щеке свежий порез — из-за него залита кровью часть лица, но её столько, будто он был гораздо глубже, чем сейчас. С половину пальца по грубой прикидке. Я почти дотрагиваюсь до него, но одёргиваю руку и зачерпываю прохладную речную воду.
Лодка, в которой я очнулся, мерно покачивается, уперевшись носом в гальку, села на мель пока я дремал, измученный и растерянный. Последнее, что помню: кругом вода, лёгкие сдавливает от нехватки воздуха, в горло забивается жидкий холод. Над головой блики солнца, а вокруг сплошной мрак из-за поднятого мною ила. Одну ногу что-то оплетает, тянет ко дну, а я рвусь к солнцу, загребаю руками со всей силы, пытаясь вырваться из лап приближающейся смерти. Я чувствовал её так близко, — каждое касание, ледяное дыхание, с которым ласково шептала моё имя.
«Имя. Я помню своё имя».
Морщусь от вспышки острой боли под затылочной костью, пытаюсь сосредоточиться. И тьма позволяет взять первый осколок утерянного прошлого.
«Лейл».
Странное. Слишком мягкое. Оно что-то должно означать, но я не могу вспомнить даже этого, напрасно напрягаясь раз за разом, пытаясь выудить из пустоты что-то ещё. Бесполезно. И я устало откидываюсь назад, цепляясь за деревянный борт утлой лодочки. Не помню, как нашёл её — или она была на воде? — нет в ней сетей и удочек, только край борта испачкан бурой липкой кровью. Как и я сам.
«Что же произошло?»
Мне не страшно, но душе неспокойно. Тревога и неведение пронизывают все мысли, стоит попытаться разобраться в произошедшем. Я спасся, оказался в лодке, которую несло бурным потоком — на юг или север? — отдышался и провалился в беспамятство, измождённый и раненый. Или это не моя кровь? Тогда чья? Что стало с тем или с теми, кто напал на меня? Или это я напал на них? Убил или сбежал? На поясе пустые ножны — меч остался там или утонул в реке? На груди заляпанный символ — заключённая в солнечный круг скалящая клыки голова льва. Внутри что-то вздыбливается от этого рисунка. Дурное предчувствие близкой опасности.
Мне не остаётся ничего, как неуклюже перелезть через борт, вляпавшись в кровь, и встать на ещё дрожащие от напряжения ноги. Прошло не так много времени с того момента, как я забрался в лодку. Солнце даже не касается верхушек леса. Но стоило только попытаться встать, как с меня посыпались мелкие стальные колечки — часть кольчуги висит, разрубленная чужим мечом, и я начинаю ловить её одной рукой, держась за край лодки другой. Сам не понимаю зачем.
— Всё же солдат, — шепчу себе на выдохе, и губы растягиваются в улыбке облегчения — одной тайной меньше.
Высыпаю в воду мелкое крошево стали и сгребаю пальцами пропитанную кровью накидку поверх стального нагрудника, тремя пластинами скрывавшего торс. Ремешки расхлябились, один оторвался и торчит неприглядным тёмным хвостом со стороны правого ребра. Наплечники погнуты, но ещё хранят форму и великолепие тонкой работы мастера, вылепившего из стали две обтекаемые морды хищника. Лев или пантера — не могу разобрать.
— Или дворянин, — пытаюсь убедить сам себя, разглядывая добротные сапоги, в которых неприятно хлюпает.
Хороший доспех, пустые ножны, кушак с крепкими ремнями, стальные наручи, сохранилась одна перчатка, оставшаяся на левой руке, правая потерялась там же, где и меч. Всё в крови, в грязи и тине, то и дело вдыхаю вонь речной рыбы и мокрого песка, ремешки скрипят от каждого движения, латные части болтаются и дребезжат им в такт. Я зябко ёжусь и поворачиваюсь к реке спиной, вглядываясь в тонкие струйки дыма за тёмной полосой подбирающегося к берегу леса. Час-два пути, прикидываю я, сам не понимая откуда такая уверенность, но внутри что-то подсказывает, что это правильно. Нужно доверять своей интуиции пока не получится вспомнить что-нибудь ещё. Я заглядываю в нутро лодки и подхватываю рваный, насквозь промокший плащ, и кутаюсь в него. Кто же я? Солдат неизвестной мне армии, дворянин неизвестного мне рода. И боги знают, что ожидает в поселении.
Я набираюсь уверенности мощным вдохом, медленно выдыхаю через нос, выравнивая дыхание, и оставляю позади своё новое место рождения.
Лес встречает меня тьмой густых крон и тихим шёпотом листвы, ветви тяжело покачиваются над головой, зловеще скрипят, словно пытаются прогнать осмелившегося вступить под его сень листвы чужака. Тёмный изумруд и глубокий коричневый, почти чёрный, цвет с редкими вкраплениями ярких пятен среди высоких стеблей и мшистых валунов. Едва приметная тропка, давно забытая местными, вьётся под моими влажно хлюпающими подошвами, петляет мимо валежников и поваленных бурей деревьев, ведя меня сквозь дремучее нутро, где кроме моего лязга слышится пение непуганых птиц. Скрытые от глаз, они взирают на меня своими маленькими бусинками и щебечут между собой, наполняя тишину мелодичной трелью, стекающей с разных концов. Сквозь полог крон, шелестящих от лёгкого дыхания ветра, пробиваются лучи медленно ползущего к закату солнца, ложатся искоса на покрытую мхом землю, высушенную многодневной жарой, играют бликами на едва проглядывающем между высоких острых листьев разросшегося куста ключе, бьющем из-под гранитного камня.
Хочется пить, в желудке неприятно сводит от голода и клонит в сон. Измученное тело с задержкой отзывается на мои мысли, когда решаюсь остановиться у ручейка, опуститься на колени и зачерпнуть в ладони живой прохлады. В нос ударяет сырой запах земли, подошва скользит по влажной листве и пожухлым медленно желтеющим иглам, но мне удаётся удержаться и даже влить в себя остатки воды, смочив губы. Ладони приятно холодит, но кровь всё ещё не смылась, покрывая пятнами смуглую кожу будто неровные родимые пятна. Жуткое зрелище. Пытаюсь оттереть их, даже начинает получаться, но уходит много времени, а скоро стемнеет и лес кажется ещё более недовольным и настороженным.
Поднимаюсь с колен, запрокидываю голову и ловлю чутким носом запахи, витающие вокруг меня: лёгкая ржавчина, сырость, цветочные ароматы с оттенками ягод, печной дым. Осталось немного и я окажусь среди людей. Надеюсь на это, не хочу проводить ночь под открытым небом; мне прошлому тоже это не нравилось, почему-то уверен в этом так же сильно, как и в том, что придётся расстаться с ножнами, расплатившись хотя бы за похлёбку. Я слегка приподнял их, разглядывая: деревянные, оббитые кожей и металлом, чернота и серебро. Незнакомые мне узоры тянутся по краям тиснением, сплетаются в рисунок там, где должна быть крестовина, вьются листвой вниз к металлическому кончику. За такие должны дорого дать. На них такая же голова льва, что и на груди, скалится клыками, между которых вставлен маленький рубин, такой же глубоко-красный, как сверкает в ушах.
«Должно хватить и на комнату», — вздыхаю в надежде, поплотнее закутываюсь в дырявый плащ и перешагиваю через ручей.
Я почти выхожу из лесного царства, когда чутких ушей касаются звонкие детские голоса, разрывающие лесную тишину весёлым смехом и криками. Среди высоких стволов проглядываются светлые рубашки и штаны, мельтешат силуэты резвящейся ребятни, свист разрубающих воздух палок перемежается задорным смехом. Притаившись за прохладным валуном — он огромный, с покатыми краями и напоминает гигантского спящего медведя — пережидаю, когда развесёлая стайка убежит дальше, погнавшись за лающим щенком. Появляться перед детьми в окровавленных обносках, которыми раньше были мои доспехи, верно не лучшая идея, если не хочется оказаться утыканным вилами. Почему-то эта мысль кажется смешной и незначительной, будто я могу справиться с местными без особых усилий, будто не они представляют опасность, а я.
Качаю головой и выбираюсь из своего укрытия, чтобы оказаться на окраине раскинувшейся передо мной долины, тянущейся до самого горизонта, начиная от сгорбленной спины холмов, где стою я, очарованный открывшейся красотой, и заканчивая едва приметной полосой далёких гор. И посреди огромного зелёного поля высится маленькими башенками небольшой город, чадящий десятками труб, лишённый стен, одной частью упираясь в широкую ленту реки, огибающей лес, через который я продирался, сокращая себе путь. На тёмной глади ленно покачиваются маленькие лодочки, сушатся сети, раскинутые по рогатинам и изгородям близ стоящих на сваях домиков. Мощёные улочки паутиной расходятся из центра, где возвышается белая статуя незнакомого божества. Может, посмотри на неё ближе, я узнаю его, вспомню ещё что-нибудь, кроме собственного имени?
«Хотелось бы», — мысленно соглашаюсь и ещё раз окидываю взглядом открывшуюся картину: каменная сторожевая башня высится у въезда в город, небольшая стена, вряд ли превышает мой рост, опоясывает городок, то и дело где-то прерываясь, маленькие деревянные мостики горбятся над узким притоком реки, по ним бежит та самая стайка детей, успевшая сбежать по крутому склону холма. С запада синеватые тучи ржавеют в закатных лучах, делают небо сиреневым, вспыхивая последними огнями угасающего дня, позволяя сумраку пеленой укрыть долину.
Так спокойно и тихо.
Внутри меня что-то шевелится в недовольном урчании, внутренний зверь раздражённо царапает душу тоской по огненным всполохам, по разрубающим воздух и плоть клинкам, по свистящим стрелам, тучей накрывающих врагов. Недовольно морщусь, прогоняя вспыхнувшее разочарование кровожадной сущности. Ладонь ложится на грудь, я прислушиваюсь к себе и удовлетворённо киваю собственным мыслям.
Я — чудовище?
Тропинка, вьющаяся по склону вниз, хорошо утоптана, петляет между каменными зубцами торчащих из земли камней; высокая трава достаёт до колен, постепенно сменяясь пашнями, огороженными то каменными, то деревянными изгородями. Лоскутное одеяло из полей оказывается внушительным, окаймляя город почти со всех сторон. За стенами встречаются одинокие домики с соломенными крышами и оштукатуренными стенами, на крыльце нежатся кошки и маленькие пушистые комочки птенцов, приветливо виляют хвостом сторожевые псы. Пыльная дорога сменяется на дощатый мост — подбитые сталью каблуки стучат по потемневшему от времени дереву, — а после тянется щербатой каменной лентой через пригород к одной из разрушенных частей городской стены.
Почему-то в городе я ожидал иного запаха, но тянет рыбой, дымом и навозом, лежащим по всей дороге, заставляя горожан осторожно обходить тёмные кучи. В маленьких окнах горят лучины и свечи, едва проглядываясь через бычий пузырь и слюду в домах побогаче. Лениво прогуливаются стражники, разодетые в потрёпанные, но ухоженные болотно-зелёные стёганные поддоспешники с кольчугой и лёгкие открытые шлемы. Мечи — в ножнах, щиты — за спиной, в руках — алебарды и копья. У некоторых стальные поножи и наручи. Бросаются в глаза среди поредевшей толпы, но часть из них безучастно взирает на людей, подпирая плечами и спинами стены. Беззаботные и ленивые. Чтобы на это сказал…
Ловлю себя на мысли, что нечто важное вновь ускользнуло прямо из-под носа, заставив напрячься. Чьё мнением мне так важно? Товарища? Командира? Отца? Нужно поскорее найти таверну и попытаться снять комнату. Едва соображаю от усталости.
Стараюсь не привлекать лишнего внимания, но дырявый плащ и проглядывающий сквозь прорехи доспех не делают это лёгкой задачей. Хорошо, что темнеет, возможно, смена караула на главном въезде в город, на улицах заметно меньше стражи, но больше беззаботного люда. Часть из них идёт в сторону маленьких рыбацких домов, уже развесёлая и провонявшая потом и хмелем, другая — через площадь по левую руку от меня, к двухэтажному дому со скрипящей, проржавевшей вывеской над дверью. Оттуда доносятся голоса и музыка, стоит кому-то открыть дверь, у коновязи две лошадки, оставленные хозяевами. Кажется, вопрос с поиском ночлега решён и ноги сами несут в сторону таверны, когда я замираю на середине пути и поднимаю голову. Надо мной высится вырезанная из камня статуя неизвестного мне бога, простирающего вперёд руки, держа на них меч. Его суровое лицо обрамляют длинные локоны, на голове — остроконечная, похожая на сплетение пик корона, латный доспех защищает могучую фигуру. Но всё это вырезано общими чертами, грубыми намётками, что мне трудно понять мужчина или женщина передо мной — без бороды и в объёмном нагруднике. Насколько же плохо с моей памятью, что я забыл даже какому богу поклоняюсь?
Насмешливо фыркаю и продолжаю путь. Какая разница кому молился в прошлом, вспомнить бы кем являлся в той жизни, не опасаясь удара в спину за неизвестное предательство. Но почему я так уверен в этом? Дурное предчувствие стискивает затылок, впивается пальцами под кость, заставляя не терять бдительность даже в измождённом состоянии.
Осталось шага четыре до двери, когда она распахивается и оттуда вываливается туша, настолько пьяная, что едва может держаться на ногах. Губа невольно презрительно дёргается, когда я пытаюсь обойти несчастного алкаша, но тот вдруг хватает за край плаща и орёт густым, хриплым басом, выплёвывая остатки пива и слюны: «Су-у-уки!»
— Отстань от человека, Хуго, — насмешливо кривит рот привалившийся к дверному косяку парень. — Иди домой и проспись.
Я зло выдёргиваю ткань, подавляя взбудораженного такой дерзостью внутреннего зверя. Тот голоден и тревожен. Рука невольно ползёт к мечу, которого нет, и губы досадно сжимаются в тонкую линию. Вместо оружия хватаю край плаща и запахиваюсь в него посильнее, не позволяя насмешливым, но внимательным глазам юнца увидеть доспех до того, как окажусь внутри. Тот продолжает стоять в дверях и не сразу отступает назад, открывая проход лишь на половину, отчего приходится протискиваться между ним и проёмом, оттираясь плечом о его грудь. Встречает мой яростный взгляд с вызовом, растягивает губы в дерзкой улыбке, сложив руки на груди, ожидая веселой потасовки, но мне совершенно не хочется привлекать к себе внимание. Зажимаю язык клыками до боли, напоминая зачем в этой душной, провонявшей всем, чем только можно таверне, и иду сразу к стойке, распихивая шатающихся завсегдатаев. Все столы заняты, со стороны потрескивающего очага льётся музыка из расстроенной лютни и чей-то тонкий голос тянет трагическую балладу, скрываясь с гомоне чужих разговоров. Душно, шумно и вонюче — три столпа, на котором держится атмосфера постоялого двора, от которой всё внутри вздыбливается в омерзении.
— Чего пожрать, выпить или комнату? — окидывает взглядом худосочный трактирщик, под хищным горбатым носом пушатся седые волосы, а зоркие глаза блестят под нависшими бровями. такой точно под рукой держит дубинку или меч, а у дверей сидит один из вышибал.
Кажется, мой вид его не слишком впечатляет, но и выгонять не спешит, позволяя себе карябать на пергаменте цифры напротив аккуратно выведенных строк, то и дело окуная кончик пера в чернильницу. Я принимаюсь за ремешки на поясе, развязывая их, и кладу ножны на стойку перед мужиком.
— Комнату. В обмен на это.
Покрытая шрамами рука замирает на половине строки и я смотрю, как с кончика на безупречную поверхность пергамента шлёпается маленькая капля чернил. Трактирщик задумчиво чешет кончик носа, откладывает перо в сторону и бережно подхватывает ножны, приближая к лицу. С прищуром разглядывает с разных сторон, вертит, даже принюхивается, словно надеясь обнаружить в руках гнилую морковь вместо ножен, причмокивая губами.
— С кого стянул? — неприветливо бросает, глядя исподлобья.
Я напрягаюсь.
— Свои.
— У такого оборванца и такие ножны, — хмуро отвечает и недовольно цокает языком. — А меч где?
Я лишь пожимаю плечами:
— Берёшь или нет?
— «Имперским львам» тут не рады, — его тон становится холодным, как и острый взгляд. — Проваливай.
— Хорошо, — медленно выдыхаю. — Не комната, так сарай. Хоть что-нибудь.
— Орданцам мне нечего предложить. Уходи. И лучше сразу из города.
Он брезгливо швыряет мне ножны и вытирает тряпкой пальцы с таким видом, будто вляпался в самую вонючую кучу дерьма. Значит, орданец… Тогда кому принадлежит этот город и как далеко была битва, с которой я сбежал. А сбежал ли?
— Что такое, Эк? — рядом примостился тот парень, что был у дверей. Совсем близко, почти вплотную, что я чувствую едкий запах калёного железа и вижу копоть на его щеке, не смытую после тяжёлого дня. Кузнец? Подмастерье? — Он тебя достаёт?
— Орданская ищейка, только и всего, — бросает трактирщик, промакивая тряпкой чернильное пятно. — Не трогай, сам знаешь сколько проблем из-за этого дерьма.
— Ты ничего не знаешь обо мне, — резко отвечаю.
— Кое-что знаю, — поднимает тяжёлый взгляд и упирается мне в переносицу. — Вы — людоеды и кровопийцы. Распинаете и вешаете, насилуете, забавляетесь с мёртвыми телами, сжигаете поля и целые деревни.
Что-то не сходится в его словах и это заставляет меня расслабиться. Если орданцы такие чудовища, то почему он не зовёт стражу, не пытается схватить меня, даже убить? Здесь достаточно людей, чтобы попытаться одолеть числом, может, справлюсь с половиной, но тело настолько устало, что меня вряд ли хватит на всех. Но вместо этого продолжает поносить, но не хватается за оружие. Боится? Не меня, а того, что будет убей он орданского солдата? Губы невольно расползаются в улыбке, отчего Эк испуганно отшатывается, хватаясь за меч под стойкой.
— Тише-тише, — вдруг вклинивается незнакомец, наваливаясь на меня, обнимая одной рукой за плечи. — Ты только посмотри на него: одна рвань да ножны без меча. Какой из этого солдат — стянул с убитого кольчужку и решил, что так его никто не тронет. Не туда ты забрёл, красавец.
Кузнец щёлкает языком и тычет в нос льва на ножнах, что я до сих пор сжимаю в руках. Встречает мой взгляд смешливыми зелёными глазами, обезоруживающе улыбаясь, будто старому другу, стискивая наплечник под плащом и не показывая, что понимает — одет я получше их стражи.
В раздражении скидываю его руку и собираюсь уходить, как меня останавливают, хватая за край плаща, отчего ткань натягивается и жалобно трещит. Оборачиваюсь.
— У меня остановишься, — вдруг говорит зеленоглазый кузнец и лицо становится напряжённо-серьёзным.
— Лир, — трактирщик хватает его за ворот и притягивает к себе, заставляя налечь на деревянную стойку. — Ты кого в дом зовёшь, дурак. Беду на себя накликиваешь, это отродье приглашая.
— Хватит, — отцепляя чужие пальцы, глухо отвечает Лир. — Ты орданцев в каждом чужаке видишь. Эй, как тебя по имени?
Я прищуриваюсь, оглядывая с головы до ног кузнеца, прикидывая стоит ли он такой информации, но всё же нехотя отзываюсь:
— Лейл.
— Имя бабское, — сплёвывает Эк и отмахивается. — Таллиец?
Пожимаю плечами.
— Видишь, дезертир, — довольно заключает Лир и хлопает по стойке, заканчивая разговор. — Никто у этих зверей добровольно служить не будет, сам знаешь.
Эк ничего не говорит и лишь беззлобно отмахивается, оставляя Лира без ответа, тот довольно щерится, обнажая похожие на мои клыки — что за кровь у нас с ним? Звериная? Вальяжно подходит ко мне, заставляя напрячься, но радушно хлопает по спине, как доброго приятеля и кивает на дверь:
— Пойдём.
И мы, сменившие душную, провонявшую кислым пивом и немытыми телами таверну на прохладу улицы, оказываемся во власти ночи, как и те немногие, потянувшиеся за нами люди. Лир идёт уверенно, то и дело кивая и весело подначивая кого-то из встречающихся нам стражников, патрулирующих центр чуждого мне города. Те искоса бросают взгляд на меня, прицениваясь, а после отвлекаются на кузнеца и мрачные лица становятся светлее. А один затягивает Лира в разговор, пока его не окликает напарник, разделявший моё желание скорее двинуться дальше.
«Слишком напряжены. Чего-то опасаются?» — я кутаюсь сильнее и отворачиваюсь от назойливых взглядов. Не хватало, чтобы они решили узнать с кем это идёт их товарищ. Но опасения оказываются напрасными — никому нет дела, кого подцепил этот наглец, да и он ведёт себя слишком беспечно. Я слушаю его бесконечную болтовню, вычленяя из неё полезную для себя информацию, но всё, что получаю — шелуху слухов и городские байки.
— Пришли, — говорит мне и показывает на одноэтажный дом близ берега с маленькой пристройкой рядом, в которой угадывается кузня. — Устал?
Я лишь хмыкаю и останавливаюсь в ожидании, когда он нашарит пальцами ключ над притолокой и щёлкнет здоровенным замком. Лязгнула дужка и Лир весело хлопает меня по плечу, вызывая желание схватить за руку и вывернуть до хруста костей и гримасы боли на открытом лице. Но наваждение быстро проходит, стоит перешагнуть порог и оказаться в тёмных сенцах, гулко стуча подошвой по голым доскам пола. В самом доме оказалось куда теплее, чем на улице, но Лир, успевший зажечь одну небольшую свечу, присел перед открытым очагом, проведя рукой над остывшей золой.
— Ну, вот и мой скромный дом, — выпрямившись, кузнец обводит руками помещение и вновь широко улыбается. — Располагайся.
— Ты слишком… — «добр», — хочется мне сказать, но с губ срывается, — …беспечен.
Улыбка Лира тускнеет, но не гаснет. В ней легко угадывается обида и лёгкое разочарование услышанным, он даже опускает руки и отводит взгляд, хмыкая.
— А есть чего бояться? — вдруг спрашивает, заставляя меня нахмуриться.
Я прислушиваюсь к внутреннему зверю и отвечаю:
— Нет.
«Но всё же…»
— Видишь ли, — вдруг деловито заявляет Лир, подманивая к себе жестом и увлекая в глубь дома, — матушка учила быть добрым к тем, кто нуждается, а отец — не поддаваться сердцу и сперва думать. Вот только она умерла от Красной хвори, а он — от меча орданского солдата.
— Такого же, как я?
— Возможно, — пожимает плечами. — Время покажет. Но ни один солдат, желающий выслужиться перед орданским ублюдком, не станет продавать ножны ради комнаты. Так что ты либо сбежал и ищешь убежище, либо им и вовсе не был. Вот, это твоя кровать, можешь занимать её сколько хочешь, но не за просто так, конечно. Будешь помогать в кузне или можешь вступить, как и все эти болваны, в стражу. Говорят, там неплохое жалование.
— И насколько неплохое? — интересуюсь, подходя к выделенной мне койке, из чьего матраса торчит старое сено.
— Хватает, чтобы не думать том, кто первый сложит голову, когда наш король вздумает вновь отбить город, — Лир протягивает руку и бесцеремонно забирает плащ. — Снимай всё. Одежду лучше сжечь, а доспех переплавить.
Я молча пожимаю плечами и стягиваю окровавленную накидку, расстёгиваю ремешки наручей, наплечников, грудной пластины — всё это валится на пол, гремит в тишине, где слышно дыхание замершего Лира. Затем хватаюсь за низ кольчуги и тяну вверх, швыряю к остальному металлолому — та звонко сыпется колечками под беззлобную ругань Лира — а после кидаю в руки тёмную рубаху, распоротую на боку. Добротная, шёлковая, но пропитавшаяся потом и кровью, она лишь подтверждает, что солдатом я был и правда не таким и простым. Кажется, кузнец тоже понимает это.
— Как твоё имя? — осторожно переспрашивает, проведя кончиком языка по губам.
Я перевожу на него взгляд.
— Лейл.
— Никогда не слышал о таком, — задумчиво произносит в пустоту. — Для простого солдата ты слишком хорошо одет.
Он продолжает смотреть на меня в ожидании ответа и не отворачивается даже когда я стягиваю с себя сапоги, а затем штаны вместе с бельём, оставаясь совершенно голым. Почему-то меня это совершенно не смущает, будто я привык быть на глазах совершенно обнажённым, впрочем с таким-то телом этого грешно стыдиться. Я поворачиваюсь к Лиру, протягивая оставшуюся одежду и вижу, как часто он дышит, вцепившись в них пальцами, будто сдерживаясь. Его глаза блестят в свете единственной свечи, которую он принёс с собой, и в них отражается желание прикоснуться ко мне. Я чувствую, как воздух наполнился терпкостью, стал гуще и напряжённее. Ситуация становится неловкой от долгого молчания, а застывший, будто пойманный на месте преступления, Лир приоткрывает губы, собираясь что-то сказать, но продолжает молчать. Его взгляд вновь скользит по мне, замирает на плечах, груди, вычерченной тенями и светом — стою вполоборота, сжимая конец протянутых кузнецу штанов, не разжимая пальцы, боясь уронить бесполезное тряпьё. Нет, не боюсь — не хочу разрушать этот по-своему очаровательный момент, наслаждаясь тем, как вспыхивают щёки кузнеца, когда он понимает, что происходит. Почему-то это забавляет меня, кажется, что-то подобное уже было в прошлом, нечто едва уловимое угадывается в чужом взволнованном взгляде. Я протягиваю руку и касаюсь розовеющего рубца на левой щеке кузнеца — шрам свежий, но успевший затянуться. Лир испуганно вздрагивает и будто очухивается от наваждения.
— Я сейчас, — язык скользит по губам, привлекая уже моё внимание, — найду что-нибудь.
Его голос становится низким и тихим. Он колеблется, а после быстро скрывается в темноте дома, оставив меня одного.
«Значит, мне нравится чужое восхищение?» — медленно сжимаю пальцы в кулак и также неспеша разжимаю. — «Или нет?».
Я разочарованно вздыхаю и касаюсь места, где должен быть рубец от меча, но ничего не чувствую, кроме заскорузшей крови. После имени ничего больше не всплывает, пустота не даёт выудить новые осколки, и низкое рычание вырывается из глотки разочарованием. Лир отсутствует слишком долго, но этого хватает, чтобы успеть осмотреть его дом: оштукатуренные деревянные стены, одно небольшое окно и покатая крыша. Здесь же пара бочек, тумбочек и сундук, какие-то ящики, часть из которых наполнена кусками погнутого железа и руды. Тьма не мешает разглядеть кособокий шкаф, кажущийся одиноким и пустым из-за пары маленьких деревянных фигурок на пыльных полках. Любопытство заставляет подойти ближе и взять одну — неуклюже вырезанный олень с ветвистыми толстыми рогами, больше похожими на две изогнутые сабли, — разглядывая её тусклом свете. Интересно, было ли нечто подобное и у меня? Прикрыв глаза, прислушался к себе, но не нашёл никакого отголоска. Значит, я не мастер вырезать по дереву. Тогда в чём мои таланты?
Дверь скрипнула, оглашая возвращение кузнеца, устало пыхтящего, переступая высокий порог. Грохот поленьев, вывалившихся из рук, заставляет вернуть игрушку на место и пересечь небольшую комнату, подходя к выдыхающему Лиру. Тот встречает меня довольным оскалом, уже не смущаясь наготы.
— Я справлюсь, иди спать.
— Ты говорил про одежду, — мягко напоминаю, проведя ладонью по боку. — И мне бы помыться.
Он скашивает взгляд, ловит движение ладони и сглатывает.
— Бочка во дворе, — а сам юрко проскакивает к сундуку, стараясь больше не смотреть на обнажённое тело. — Вот, надевай.
Я забираю у него штаны, спешно натягиваю и выхожу на улицу, зябко ёжась от ночной прохлады. На окраине тише, чем в центре, лишь иногда лают брехливые псы и возвращаются припозднившиеся завсегдатаи таверны. Я смотрю на чёрную гладь реки, проглядывающуюся между домов, и ощущаю такую же пустоту внутри себя — ни памяти, ни прошлого, ни догадок. Единственное, что стало известно: я — орданец, которых здесь недолюбливали, или состоящий в орданской армии, дезертировавший оттуда по неизвестной причине. Может это и так, но чья кровь была на мне? Почему я оказался в реке и что произошло до того, как боги лишили всех воспоминаний?
Зайдя за угол дома к одиноко стоящей бочке, зачёрпываю воду и начинаю ополаскивать шею и плечи, старательно смывая с себя грязь. Кажется, что её становится всё больше и больше, а нос и глотку заполняет вонь старой крови. Тру кожу сильнее, впиваюсь пальцами, но наваждение никуда не исчезает, пробуждая внутри что-то знакомое и одновременно ужасающее.
«Зверь», — тихо шепчу его имя и понимаю, что недалёк от истины.
Он голоден, недоволен и слаб, но не менее опасен. Я впиваюсь ладонями в края бочки и резко окунаю голову в воду, выгоняя из мыслей чужую ярость, наполняющую нутро. Выпрямляюсь, судорожно втягивая воздух, и приглаживаю мокрые волосы, чувствуя, как ручейки бегут по шее и плечам вниз, щекоча кожу.
На что я надеюсь? Что так легко и быстро вспомню кем был и чего достиг? Что за тьмой в голове скрывается благородство и честь, а не кровожадный убийца, о котором говорил трактирщик? Может, я сжигал целые семьи и приговаривал к смерти пленных солдат, а после с друзьями прогуливал всё своё жалование, спуская на распутных девок и выпивку? Орданец или таллиец — кто я? Что за война терзает эти земли и как она коснулась меня?
Я в бессильной злобе шлёпаю раскрытой ладонью по воде и возвращаюсь в дом, где Лир жёг одежду, закинув в весело потрескивающий очаг окровавленные штаны. Он, стоя на одном колене перед бушующим огнём, оборачивается на шум, оглядывает с ног до головы, поджимая губы, но ничего не говорит. В неровном, но ярком свете он выглядит младше, чем кажется на первый взгляд: когда-то неровно обрезанные ножом светлые волосы вьющимися кольцами касаются плеч, нос с лёгкой горбинкой, пухловатые губы растягиваются в приветливой улыбке, стоило мне подойти ближе, а пальцы продолжают расчёсывать шрам.
— Так он не заживёт, — говорю, ловя его руку, и крепко сжимаю.
— Ничего не поделаешь, — нехотя отвечает. — Зудит.
Я присаживаюсь рядом и тело пронизывает волна жара, вытесняя ночной холод, наполняет блаженством, расслабляя и убаюкивая. Кажется, вокруг нет ничего, о чём стоит беспокоиться, только уютный домишко в окружении пустоты, стены которого защитят от любой беды. Глаза Лира зелёные с задорным блеском и карими искорками в глубоком изумруде радужки. Он высвобождается из моей хватки и ластится к открытой ладони щекой, прижимаясь к ней, будто добрый пёс, ищущий нежность в хозяйской руке. Смотрит в робкой надежде, словно боится оказаться неверно понятым, но я вижу тонущее в одиночестве вожделение, с которым прикусывает нижнюю губу. Румянец вновь вспыхивает на загорелых щеках и я чувствую, как сомнение одолевает его, как напрягаются плечи и ноги, готовые сорваться с места, и действую по наитию, притягивая к себе свободной рукой, впиваясь в губы жарким поцелуем.
Он не отвечает. Мгновение растягивается на долгие минуты, пока до него доходит произошедшее. Я чувствую, как учащается его дыхание, как часто вздымается грудь, когда скольжу ртом от уголка губ к щеке на шею, впиваясь пальцами в светлые волосы и запрокидывая голову. Стон срывается в тишину, громкий и болезненный, заставляя меня насмешливо фыркнуть, утыкаясь носом в сгиб, и тут же прикусить кожу, нанизывая на клыки. Лир поддаётся, льнёт ближе, обнимая сильными руками и скользя по обнажённым бокам, слегка оцарапывая мозолями. В нём просыпается жадность, с которой пытается перехватить мои блуждающие по коже губы, требует нового поцелуя и я поддаюсь, позволяя ему взять инициативу. Дерзкий мальчишка в моих руках превращается в голодного до ласки зверя, рыча и кусаясь, пока ему позволяют. Меня накрывает не только жаром от очага, но и родившимся в животе, растекающимся тягучей лавой по венам и артериям вместе с кровью. Руки хватают грубую рубашку за края и тянут вверх, на мгновение размыкая наши губы и заставляя Лира выскользнуть из одежды, чтобы открыть моему взору красноватую от солнца кожу и крепкие мышцы. Пальцы скользят вдоль вздутой венки на плече вниз, касаются впадинки на сгибе. Я изучаю его, пока он насторожено дышит, боясь пошевелиться. В нем больше грубой простоты, как в той деревянной фигурке: резкие, крупные черты, открытость, доверчивость. Такой податливый, хоть и кажется независимым.
Я вновь привлекаю его к себе и он охотно поддаётся вперёд, встречая губы с жадностью, задыхаясь от нового поцелуя. В нём бурлит животная страсть, больше не сдерживаемая неуверенностью, обнажающая не только тело, но и душу кузнеца, так доверчиво отдавшегося в чужие руки. Я покрываю его пропахшую калёным железом кожу укусами и поцелуями, скольжу губами вниз к впадинке между торчащих ключиц, прикусывая клыками и наслаждаясь тем, как он дрожит в крепко держащих за бока ладонях от каждого такого прикосновения, как его руки сжимают мои плечи и сдавливают от очередной волны удовольствия. Он хватается за меня, как за выступающую в бушующем море скалу, вжимаясь и заглатывая воздух, и обиженно сопит, когда отстраняю от себя, укладывая на жёсткую волчью шкуру. Он сам разводит ноги, позволяя удобнее устроиться между ними, царапает зубами опухшие, налитые алым губы, глядя из-под ресниц в ожидании, пока руки помогают стянуть штаны и бельё. Я любуюсь им, как милой вещицей, оглаживаю выпирающие мышцы, проводя кончиками пальцев от губ, что пытаются их прихватить, до лобка, попутно задев маленький сосок, отчего Лир трепетно сжимается, судорожно втягивая воздух.
Меня заводит эта доверчивость, с которой он позволяет мне оглаживать бока и крепкие бёдра, прикасаться к сокровенному, будто к обнажённой душе, вызывая на лице румянец смущения. Но его глаза блестят желанием, каждый тихий стон сквозит им, наполняя и пробуждая что-то далёкое и забытое. Лир сам того не понимая, приближает меня к очередной разгадке прошлого, когда кусает клыками налитые от долгих требовательных поцелуев губы, когда задирает голову от очередной волны, стоит языку дразняще заскользить у сосков, выцеловывая нежную кожу. Его пальцы впиваются в плечи, в волосы, притягивают к себе, отчего я наваливаюсь на него всем телом, чувствуя, как глубоко дышит Лир, и склоняюсь, чтобы поймать очередной стон с приоткрытого рта. Его глаза блестят в свете очага, играют искорками в потемневшей радужке, и я выпрямляюсь, скользя кончиками фаланг по груди и животу.
Вот он, извивается под моими ладонями, упиваясь тягучим наслаждением, толкаясь в сомкнутые кольцом пальцы возбуждённой плотью. Мне нравится видеть его лицо, искривлённое нетерпением и мольбой, но не позволяю себе подарить сладкий конец нашего единения слишком быстро. Влажные пальцы скользят по всей длине, — слабо у основания и сжимая, как только доходят до самого конца, — я словно выцеживаю из него жизненные соки, заставляя мучаться и метаться, как только нежную, сочащуюся вязкой жидкостью кожу дразняще касались подушечка большого пальца, размазывая бесцветную смазку. Мы оба тяжело и хрипло дышим, но Лир, почти лишившись голоса, тихо поскуливает, и его стоны не будоражат мой слух и это вызывает досаду.
— Ещё… — шепчет, зажмуриваясь, Лир и хватает воздух, которого не хватает. — Пожалуйста, ещё…
Я лишь криво улыбаюсь, обнажая острый клык, и склоняюсь над плотью, поддевая её языком, отчего дрожь прошибает тело Лира и он громко охает, смешивая свой голос с хрипом. Его спина отрывается от волчьей шкуры, выгибается навстречу, толкаясь тазом в мой рот, что принял в себя естество кузнеца. Теперь он пытается ухватить меня за голову, несдержанно шипя и ругаясь на каждое движение губ, крепко обхвативших ствол, и языка.
Я поднял на Лира глаза, не отрываясь от его плоти, и на мгновение увидел вместо распластавшегося кузнеца незнакомого мне человека. Его величественная поза говорила о царственности даже на ложе, даже когда в его ногах был я, ублажая так же, как сейчас делаю это для Лира. Это длится один удар сердца, но вспыхивает яркой вспышкой, как сотрясающая выгнувшееся тело кузнеца. Я тут же отпрянул и выплюнул в ладонь белёсую жидкость, оставшуюся неприятной горечью на языке. Лир изливается, помогая себе рукой, и теперь его пальцы блестят от смешения слюны и семени.
— Лейл… — хрипит и тянет руку к щеке, беспокойно глядя на то, как я, застыв, разглядываю собственные пальцы, будто вижу их впервые. — Я не хотел… чтобы так… извини…
Вместо этого я отбрасываю его ладонь, перехватываю и завожу за голову. Мои пальцы уже проникают в податливое тело, растягивают, нащупывают заветную точку, и от столь неожиданного вторжения он судорожно просит остановиться. Лиру больно, его будто нанизывают на шест, я чувствую, как покрасневшее кольцо мышц вокруг пальцев сжимается сильнее, силясь изгнать из тела, и это заставляет меня усилить напор. Я чувствую его боль и мне нравится видеть в его глазах неподдельный испуг, а после тело застывает и влажные глаза заволакивает туманом блаженства. Он вновь становится податливым, вновь шепчет моё имя и просит ещё, ещё и ещё. Ему мало пальцев, мало той боли и наслаждения, что причиняют мои руки, он хочет большего и я решаю это дать, удобнее устроившись между ног, разведя их. Пальцы сжимают мясистые ягодицы, подтягивают рывком Лира ко мне, а после я медленно вхожу в него, с трепетом следя за его лицом, что меняется от каждого моего движения. Ловлю муку в маленькой складочке между нахмуренных бровей, в искривлённой линии рта, в окаменевшем теле, и больше не могу сдерживаться — резким толчком вхожу полностью, выбивая из него дух со стоном. Он пытается уцепиться за руки, что держат бёдра под коленями, но ничего не выходит, и падает на спину, позволяя мне набирать темп. Его тело горит жаром, блестит испариной, и от жёсткой шерсти зверя ноет спина, но он лишь может стонать и кусать истерзанные губы, пока я помогаю довести его рукой, уделяя внимание молодой и полной сил плоти.
Удовольствие накрывает и меня, но это скорее физическая радость, не задевая в душе ничего, будто там зияющая пустота. Я помню, что делал подобное множество раз и это давно не откликается эмоциями, словно став необходимостью. Я наслаждаюсь процессом, размашисто двигая бёдрами и срывая стоны с кровоточащих губ, чувствую свой финал, неумолимо приближающийся с каждым толчком, когда руки всё так же исследуют ставшее знакомым тело кузнеца. Каждая мышцы, каждая венка — всё это я невольно запоминаю, будто предсказывая не одну подобную встречу.
Зверь внутри довольно урчит, вбирает в себя страсть, заполняя внутри меня собой, заволакивая разум, заставляя сильнее, до синяков, стискивать бёдра, с жестокостью впиваться в шею, ключицы и грудь, кусая и тут же зализывая раны, словно дикий хищник, дорвавшийся до слабой дичи. На последних мгновениях я изливаюсь прямо в Лира и устало выдыхаю, не спеша отстраняться. Кузнец не дотерпел всего несколько мгновений, его пустой взгляд смотрит перед собой, а тело тряпичной куклой лежит в моих руках, покрытое постепенно наливающимися синевой пятнами. В нос бьёт запах крови вперемешку с потом и дымом от очага. Я мягко высвобождаюсь от Лира, поднимаюсь на ноги и ухожу к своей кровати.
Это была спонтанная связь, которая не дала ничего, кроме уставшего тела и небольших воспоминаний. Я не чувствую, что поступаю неправильно, но что-то неприятно колит в области сердца, словно раньше я бы трижды подумал связывать себя с каким-то деревенским кузнецом или нет.
«Кто же я?»
На это пока не было ответа, и всё, что я смог о себе узнать, умещается в трёх словах: таллиец, орданская армия, похоть.
«Стоит подумать об этом завтра».
Я устало ложусь на колючий матрас и проваливаюсь в черноту беспамятства.