Холодный ливень. 5:02.
…А кашлять я начала еще в ноябре. Когда на морозе стояла и смотрела как голуби один за другими тонут в ледяной луже в парке. С шапкой в руке; в глубокой раздумчивости и полурасстёгнутой куртке. И шмыгала носом ещё.
Но шмыганье было непроизвольным, глубинным: оно шло если не от чистого сердца, то прямиком от воспаленных аденоидов, очень искренне и… ну, к месту.
…А мама сказала, что в школу в своё время ходила с ветрянкой и двумя сломанными ногами. Это значило, если быть точной, что пока я её не переплюну, деваться мне, в общем-то, некуда. Ситуация не из простых: то ли палец отрежь, то ли садись учить геометрию.
Когда поднялась температура, смысла в этом не осталось нисколечки: за углом меня поджидали две детские ёлки и один несчастный утренник, которые, хоть живьём на них сгори, надо было провести во что бы то ни стало.
…А спать накануне, конечно, хотелось жутко, но я сидела у батареи, под окном; каждый раз, засыпая, я чувствовала, как снег хлопьями ложится на мои веки. Хоть это и кажется безмерно бредовым, со временем я к нему привыкла.
Это была ночь с двадцать восьмого на двадцать девятое декабря. Очередная — бесснежная, злая и дождливая.
Гололёд и морось. 6:46.
Дневник здоровья насчитал, что сегодня я спала три с половиной часа. Три с половиной часа — где-то в перерывах между сегодня и завтра: утром учиться, вечером — работать, ночью — считать часы за подсчётом часов. Всю вчерашнюю ночь дождь колотил по карнизу. Я считала, с какой периодичностью он стучится именно в мои окна, и обижалась как маленькая, если он обделял меня хоть чуточку, а потом обижалась, как совсем взрослая, когда он норовил вышибить с корнем оконные ставни. Он шептал мне неразборчиво что-то про то, что он чувствует себя ненужным и каким-то неестественным, появившемся не к месту, но я не стала его успокаивать — он ведь сам — неловко и отчаянно — понимал, что абсолютно прав. И все колготки сегодня были рваными. И тысячи голодных мокрых котов с улицы смотрели именно в мои не менее грустные кошачьи глаза.
Гололёд без мороси. 7:15.
— В жизни такой херни не было. — Он элегантно харкнул в приоткрытое окно и крепче вцепился в руль, шмыгнув носом. — Чтобы в декабре снега не было…
Клевала носом на заднем сидении. В бок больно упиралась сумка с остроугольными книжками. Менять что-то было лень.
— Я говорю: это теперь западное климатическое оружие. — Он так цепко сжал зубы, что пропахшая нафталином ушанка съехала ему на глаза, и он, ещё красноречивей шмыгнув носом, шумно чихнул, в разы живее продолжив: — Чтобы мы здесь все издохли нахрен! — И громко хлопнул кулаком по торпеде.
Я вздрогнула и выпрямилась. Бардачок медленно, со скрипом открылся, продемонстрировав свое захламлённое бардачковое нутро.
— Да блять, — сквозь зубы вдохнул отец, натягивая шапку назад, на лоб. — Китай.
С минуту мы ехали молча. Потом он прокашлялся:
— Так куда тебе надо-то? Суббота же вроде?
Мороз и сырость. 8:00.
Даничка Владимировна в какой-то (нулевой?) степени прилежно учится в пединституте. Даничка Владимировна — более того! — иногда там даже появляется! Но чаще, конечно, в школах на практиках и студенческих алкопритонах (также проверенно на практике). Попеременно двухместное нахождение Данички Владимировны — страшная тайна, и мне даже жутко подумать, что подумают обо мне, когда я начну рассказывать где и как мы попеременно двухместно встречались во внеурочное время.
Даничка Владимировна была моей очень амишной мон ами, по крайней мере, в моём представлении. Даничка Владимировна завоевала моё пылкое внимание грамотой «второе место в Театральной Палитре» за две тысячи семнадцатый год однажды и навсегда. Вместе мы шипели на продажных судей Живой Классики и смеялись над n-дцатыми по счёту девочками со спичками (или без).
Даничка Владимировна во взгляде постсоветского коллектива начальников и начальниц других начальников и начальниц выглядела примерной девочкой, в отличие от меня. Она была советником по воспитанию в моей школе, а в силу своих искрящих дипломов и работы в доме культуры вела театральный кружок для желающих (прямо-таки желала, честно говоря, только я). По вторником меня от неё отделяли семь уроков и допы по истории, а потом, год за годом, случались рождественские праздники.
Итак, сегодня нас было четверо калек. Прямо-таки как в Бригаде. Прямо вот четыре танкиста. Три маши и один медведь. На самом деле кружок посещали все, кому не лень, но не лень всем было только в урочное время.
Про Даничку Владимировну добавить, однозначно, есть чего, но не сейчас.
Дистрофичная Катюша была просто красивой. И просто была. Кажется, если бы её не приглашали, она всё равно бы пришла ради фотографий в кокошнике. Катюша жила с бабушкой и, наверное, ей в целом было легче куда-то прийти, чем не остаться дома. Если продолжу комментировать Катюшу как личность, описание будет частично состоять из «просто», «легче» и «конечно». Конечно, она была Снегурочкой.
С Антоном дела обстояли проще — он, неприхотливо вливаясь в разноцветные костюмы, бесхитростно надеялся, что нас покормят. Ничего выдающегося в нём не было — разве в глазах смотрящего. Фаворитом моих грустных глаз становились только по бумажкам-грамотам, поэтому Антона из параллели я отфильтровала сразу как-то после первой встречи на кружке. Странно было бы, если б он не был дедом. И Морозом тоже.
— А ты баба Яга. — Гордо констатировала Даничка Владимировна, когда зашуршала заученным наизусть прошлогодним сценарием. Будто у меня дома зеркала нет.
Всё шло как-то неестественно быстро и скомкано, словно во сне. Хотя для тридцати семи и восьми я держалась огурчиком. Вернее, не огурчиком, а за стены и дверные косяки.
Я уже было зашла в гримерную и задумчиво плюхнулась на драный диван. Сценарий не менялся из года в год только потому, что менялись первоклассники. Также из года в год. Круговорот школьных ёлок в природе был совершенен и отработан несколькими поколениями советников по воспитанию до автоматизма — это та вещь, в которую без знания дела лезть страшно.
— Оль?
Я посмотрела на неё преданным бэмби-взглядом. Таким, будто только что нассала на ковёр и не в ресурсе это признавать.
— Можешь не переодеваться. Так хорошо.
Я вымученно улыбнулась, прижавшись щекой к дверному косяку. Начинало знобить.
Я слишком любила Даничкину случайную победу над конкурсной коррупцией, чтобы сейчас так непринуждённо слать её на хуй.
— Иди (те) в пизду. — И глаза сами собой закрылись на неопределённое время.
Изморось и сопли. 10:56.
После того, как вдоволь попугала детей, наигранно грустная и искренне посланная вываливаюсь из зала в коридор.
— У меня, кстати, аллергия на шерсть, — вовремя делится завалившийся на подоконник Антон, спуская дедморозовскую бороду куда-то на шею.
Где-то в соседнем крыле уборщица шумно роняет ведро с водой на пол. Мы синхронно переглядываемся и поджимаем губы. Я агрессивно бью ногтями по экрану телефона. Выключенного. Меня жутко мутит, и я не отлипаю от батареи.
— Молчи. В следующий раз будешь снегурочкой.
Кто-то с внутренней стороны двери, у которой мы стоим, с силой врезается в неё, заставляя ручку, и так держащуюся на соплях, неистово колыхаться. Писклявый Катюшин голос приглушённо комментирует: «Миша, не падай, ты не снежинка», а через секунду оттуда уже приглушенно бухает музыка.
Елочки-пенечки. Пенечки-локоны.
Если бы черепная коробка отдалённо напоминала стеклянную вазу, — разбилась бы уже часом ранее.
— Хочешь курить? — оглядываюсь на звук — Антон уже не Антон, а размытое красное пятно перед глазами. То ли подначивающая ПоТелепузики, то ли осуждающий Георгий Победоносец.
— Хочу, но не могу, — медленно скатываюсь по стеночке вниз. — Ингалятора у тебя нет?
— Чё? — Антон задумчиво чешет переносицу, плюхаясь рядом. — Какая-то ты душная.
«Я не душная», — обиженно отзывается в мыслях почему-то голосом Данички Владимировны.
«Ещё бы ты не была душной!» — восторженно пищит внутренняя душнила. — «Нефиг было дальше «Бедной Лизы» с Карамзиным заходить! Я бы ещё поспорила, если б ты в восьмом классе древнерусский алфавит знала хуже, чем английский»…
— Да идите вы обе на хуй, — зачем-то вслух говорю я. — И ты, кстати, тоже.
Антон взволнованно трогает мой лоб. Почему-то в дедморозовской перчатке. Я уже вообще перестаю понимать, что происходит.
— И не трогай меня. Я ем детей на завтрак и живу к лесу передом…
Он уже открывает рот, чтобы что-то сказать.
— И не дыши на меня своей химозной ежевикой.
«Мне кажется, дедушка Мороз нарочно задерживается!» — надрываясь, в отчаянии пищит Катюша из актового зала. Антон, кряхтя, поднимается и натягивает бороду на бороду, а лицо на лицо, скрываясь за дверью грохочущего музыкой кабинета.
Я, кажется, снова отрубаюсь.
Изморось и в два раза больше соплей. 14:38.
На трясущемся автобусе мы вчетвером едем в следующую точку. Все расплывается перед глазами, а мысли давно не собираются в кучку. Полусплю на Даничке Владимировне, пока Антон увлечённо рассказывает о том, как круто там, на планете Москва, и как он однажды чуть не потерялся в метро. Семь раз. Катюша закатывает глаза с глубокомысленной фразой «никогда не было, и вот опять», которую, конечно, спиздила из ВКонтакте.
Даничка шепотом спрашивает, дотяну ли я до ёлки. Отшучиваюсь, что, мол, только если она не выше меня.
— Дан, представляешь, медовый месяц у Антона будет в Чертаново.
Даничка тихо прыскает куда-то себе в плечо, прикусывая губу.
— А твой? — Забавно щурясь, выдаёт она.
— А я никогда не выйду замуж. — без раздумий выдаю я.
— Почему же? — с издёвкой, как неизвестная родственница на семейном застолье, улыбается Даничка.
— Потому что я не умею над собой ржать. Дорогая Даничка Владимировна.
И, ковыряя коленку, с треском дорываю несчастные колготки. Даничка заметно грустнеет. Катюша с замиранием сердца оборачивается на знакомый звук.
— Давай замажу лаком? Клеем ещё можно попробовать, чтобы дальше не разошлись…
Антон, качаясь у поручня, рассказывает о Москве притихшим москвичам с переднего сиденья.
Снежура (или мне показалось). 17:03.
Детдомовские дети не боятся бабы Яги, потому что страхи у детдомовских детей тоже не выползают из-под огромного купола общей безнадёги и тоски. Когда смотришь в их умные глаза, хочется свернуть весь цирк и просто поговорить о том, о чём им захочется. Посидеть и составить компанию, чтобы они если вдруг, знали, что снаружи есть люди. И что они тоже разговаривают. И что это не мы втроём фрики, это просто костюмы новогодние.
После второй смены подряд внутри остаётся какой-то неприятный осадочек.
— Ты видела мем про гриб? Который ест дед? — Антон не теряет надежд наладить социальный контакт, пока Катюша третий раз за день играет в ёлочки-пенёчки.
— Не видела, — я уже почти расплываюсь по полу, глаза закрываются сами собой.
— Он очень смешной. — невпопад добавляет Антон. — Это к слову о детях. Давай телефон, покажу.
— Мало зарядки, — я инстинктивно лезу в карман, но вовремя понимаю, что сейчас я баба Яга, а не Оля, и тянусь за рюкзаком. — Не заряжала с ночи.
Мерцает экран. Зарядки действительно катастрофически мало, но Антон не теряет энтузиазма.
— Я свой вообще дома забыл.
Я смотрю на него как на последнего идиота и молча отдаю ему мобильный. Он роется в нём с минуту, а потом мы вместе смотрим на деда, который ест гриб. Антон ржёт. Я вытираю сопли влажной салфеткой.
Потом он показывает ещё прикол, и ещё. Уже скорее не мне, а себе, и снова забывает про свой выход.
Антон с Катюшей дарят подарки, слушают стихи, а потом нам долго хлопают-хлопают-хлопают воспитатели и называют огромными молодыми, правда о нашем существовании забывают спустя две минуты, когда дети дорываются до подарков.
Даничка Владимировна разгоняет нас по домам, благодаря за помощь. Вместе мы выходим от здания интерната к более-менее жилой улице. Даничку Владимировну облепляют пакеты с костюмами из дома культуры. Если бы осталось хоть чуть места — прилепилась бы и я.
Воздух холодный, больно дышать. Фонари горят через один, будто в шахматном порядке. Грязь на дорогах подмёрзла и покрылась ледяной коркой. Из Магнита-в Магнит шастают один за другим алкоголики, гремя бутылками. Каждый следующий — всё быстрее и быстрее, украдкой считая часы до закрытия. Местный кладезь знаний — почти МГУ, но чутка на аграрный лад, — обмотан вырвиглазной колышущейся на ветру гирляндой. Эстетика.
— Больше всего я люблю, — мечтательно говорит Даничка, — что на самом деле эти ёлки нам нужны больше, чем детям.
Смотрю на неё снисходительно. Настолько, насколько вообще можно в моём состоянии.
— Дебильные сценарии — это как первая любовь. — Добавляет она, резко останавливаясь. — Даже вспоминать смешно.
Я почти врезаюсь ей в спину.
— Угу, — соглашаюсь я, шмыгая носом. — А первая любовь — как первый снег. Относительно чистая, но где-нибудь за углом всё равно нассано. Даже думать тошно.
Она улыбается в шарф и прячет руки в карманы.
— Спасибо тебе.
Я киваю, хоть не знаю, за что.
— Ты как домой? — прикидываю, что пешком далековато, а на улице темнеет.
— Меня родители заберут.
Даничка кивает. То ли на прощание, то ли в ответ на фразу, и, развернувшись, уходит, ни разу не оглянувшись.
Я ещё долго смотрю ей вслед, задумчиво жую губы. Мороз кусает щёки. Когда Даничка скрывается из виду, решаю пройти до вокзала — минут десять пешком, и оттуда звонить. Неприятное чувство поселяется внутри. Я изо всех сил борюсь с желанием догнать Даничку.
Уже почти. 18:54.
Голова кружится так, что кажется, если я сейчас встану, непременно упаду. Даже так: я упаду, не вставая, просто завалившись на бок. Ужасно тянет в какой-то жуткий, непробудный сон. Я сижу на вокзале, задницей примерзаю к лавке. Звёзд на небе нет. Ни одной. И луны тоже нет — или она сама на себя не похожа.
Нащупываю телефон в кармане, несколько минут замёрзшими пальцами пытаюсь его разблокировать. Добираюсь до контактов. Заношу палец над кнопкой. Телефон вибрирует и отключается. Матерюсь сквозь зубы. Со всей дури вдавливаю палец в нужную кнопку.
«Батарея разряжена» — грустно оповещает дисплей.
Я так и знала. Всё дело в одной минуте. Одна минута — и жизнь бы удалась, но где-то я её, как сейчас, упустила. А может и две.
Как назло, рядом — ни души. Ещё какое-то время я упрямо сижу и дожидаюсь, пока кто-нибудь пройдёт мимо, но когда холод начинает пробирать до костей, из последних сил встаю и, сжав зубы, иду пешком.
От вокзала до дома сорок минут быстрым шагом. Можно пойти коротким — через гаражи, страшно, но выбора нет. В голову начинают лезть мысли о том, что если идти по прямой сейчас, я доберусь к утру.
«И ничего не страшно», — возражает внутренняя Даничка Владимировна, пока я огибаю знакомые кварталы. — «Сегодня двадцать девятое декабря, все насильники празднуют!». Я уже не понимаю, слышу я её голос или она действительно говорит со мной наяву.
И мне остаётся с ней только согласиться.
Прохожу улицу за улицей. Иногда кажется, будто я петляю: я третий раз смотрю на снеговика из шин у гаража с размашистой надписью «ПИВО — RД». Путаются ноги спазмами сводит горло, но я упрямо иду в, кажется, нужную мне сторону.
В какой-то момент этих сторон оказывается слишком много.
— Что происходит? — устало выдыхаю себе под нос.
— Оля, ты ужасно выглядишь! — Даничка, появившаяся из ниоткуда, всплеснула руками. — Тебе нужно отдохнуть! Ты видела себя?
— Ну… Надо дойти до дома, — неловко мнусь я.
— Попробуй, конечно, — злорадно хмыкает Даничка.
И я ещё раз и ещё раз оказываюсь у снеговика. Голова идёт кругом.
— Оля, ты очень устала! И видишь всякую чушь! — продолжает доказывать Даничка.
— И почему я не дождалась автобуса, — еле перебирая ногами, подхожу к снеговику и раздосадованно обнимаю его. Он пахнет мазутом и наощупь оказывается очень мягким.
— Потому что у тебя не было де-нег! — доходчиво объясняет Даничка. — Посиди хотя бы минутку. Я посторожу, а потом снова пойдём.
«Мама, наверное, волнуется» — я так и не поняла, сказала я это вслух или только подумала про себя, когда сползала вниз по стенке гаража.
Ничего страшного правда не может случиться. Надо просто отдышаться, а потом, со свежими силами…
Глаза начали слипаться. Я медленно провалилась в сон и сама этого не заметила.
— О господи! — всплеснула Даничка где-то на задворках моего полуспящего сознания. — Могла бы хоть с минуту поспорить для приличия! Самоубийца!
Первый снег. Вне времени.
…А тридцатого декабря в пять часов семь минут утра соизволил пойти первый в этом году снег.
И хлопья, лениво падающие на мои веки, к сожалению, вовсе не разбудили меня: я все смахивала это на сон, как тогда, в холодный ливень. И ничто не показалось мне странным: ни то, что пальцы онемели, и ни то, что дышать стало гораздо легче, чем когда я пыталась идти.
…Я всё думала между тем о том, что, конечно, приеду к Антону в Чертаново и подарю ему самый красивый комплект постельного белья, даже если он никогда не женится. Думала, что Катюша не такая плохая, как какой кажется на самом деле. Мне совсем не хотелось искать в ней что-то наделённое смыслом просто потому что я заранее знала, что не найду. Как-то так получилось, что я вообще ничего и ни в ком не нашла. Ничего ни в ком встало комом в горле.
И думала о Даничке, конечно. Все сны мои были, кажется, только сплошь о Даничке. Хотя точно и не скажешь. «Спасибо» — говорила в них я. «Спасибо за то, что разделили моё тоскливое одиночество». И улыбалась. И плакала, и шмыгала носом. А кому ещё я могла бы так сказать?
…В общем, я до последнего всё не переставала думать. И мне, конечно, казалось, что всё теперь будет хорошо: вроде и было это, а вроде и нет: будто все эти мысли и помельче представители вроде обрывков фраз пронеслись мимо меня в одно мгновение…
А волосы встали дыбом.