Она толкает Чую к мраморному монументу. Со стороны Дазай жмёт теплом — даже несмотря на то, что она, по факту, является большой розумной божественной сущностью. Пусть и с потрясной человеческой формой. Сзади монумент пронизывает спину холодом, но Чуя даже не вздрагивает, нет. Не то чтобы у неё есть на это время, пока Дазай отчаянно ищет своими губами её.
И Чуя не знает, как всё зашло сюда.
Может, всё началось в момент, когда Дазай — новая богиня, божество медицины и долгожития, стала набирать популярность. Возможно, их знакомству поспособствовали поэмы Чуи... Кхм-кхм, не самые приличные. Просто Чуя не могла пройти мимо подобных статуй и не написать о форме этой груди. Или как бы она хотела целовать эту шею. Ладно, про ноги тоже писала. Про всё, в общем.
И Чуе не стыдно — даже одна стыдливая мысль не проносится на подкорке её сознания.
Ведь когда Дазай кусает ей губу, в чуиной голове мелькает только то, что не зря она начала воспевать свои поэмы в храме Дазай глубокой ночью. Знала, что та не сможет вновь выдержать длительное воспевание своему мастерству в делах любовных — жалко, что Чуя знала только понаслышке.
Слушая о чужих любовных похождениях, Чуя никогда не чувствовала подобное разъедающее чувство, вгрязающееся в сердце и изжёвывающее тремя голодными пастями. Потому что о похождениях Дазай слогалось много легенд.
Чуя слышала, что Дазай выбирала множество женщин и мужчин — и все уходили довольными. И единственная задача Чуи — это заставить Дазай забыть об этих остальных. Чтобы та и не задумывалась о том, чтобы звать кого-то к себе.
Чуя сделает так, чтобы именно она звала Дазай. И та послушно приходила.
Поэтому Чуя целует её с придыханием, целует самозабвенно, притягивая к себе за шею. Глушит своё хихиканье от осознания, что Дазай послушно даёт вести себя — или старается заткнуть её. Оба варианта отзываются в животе скручивающе, вызывает мелкую волну возбуждения по телу. Хорошее чувство. Главное заставить Дазай чувствовать то же самое.
— Тут холодно, — жалуется Чуя.
— Ты можешь и потерпеть, — затыкает её Дазай, проводя языком по чуиной губе. И та согласна — она может.
Чую тянут за плечо, и она послушно следует, ложась на мраморный пол.
— Да холодно ведь, — закатывает глаза.
— Да и не лето сейчас, — щёлкает по её носу Дазай.
— О, ну, уверена ты сможешь даже зимой согреть, — усмехается Чуя. Ойкает, когда Дазай щёлкает пальцем вновь. — Да ладно, кошечка!
— Молча.
— Если кошка хочет откусить мне язык...
И затыкается, когда язык Дазай действительно оказывается у неё во рту и ведёт по десне. Выдавливает воздух из лёгких, оставляя внутри полые внутренности.
Чуя порывисто вдыхает, чувствуя, как пальцы Дазай лезут под ткань. Подушечки её пальцев тёплые — сжимают бедро. И Чуя почти хнычет.
— Ты никогда даже рта раскрывать про меня не будешь, — шипит Дазай, и Чуя даже не знает — с чего такая уверенность. Наверное, Дазай всё-таки понравилось. — Только подо мной. Когда я скажу.
Чуя фыркает. Поднимает голову, открывая шею для поцелуев — и Дазай даже чмокает. Пусть и быстро, но по щекам Чуи уже идёт приятное жгучее онемение.
И примерно в этот момент, когда Чуя открыта, уязвима, когда её можно заколоть и она слова не скажет, Дазай вставляет внутрь неё палец. Резко, без предупреждения, без телеграммы и предварительной расписки. И ну ведь нельзя так... Ну, так не обговаривая.
— Di immortales. Die. — выдыхает Чуя на вдохе. Или задыхается — ровно с каждым движением пальца внутри неё. — Помедленней...
— Угу, — фыркает Дазай. Рука её не останавливается, двигается примерно в такт с чуиным сердцебиением. — Попроси тогда.
Чуя тихо выстанывает что-то, но это непохоже на прошение. Прошения делают на коленях и только тогда, когда есть что подносить. И в итоге богиня должна быть удовлетворена.
У Чуи же есть только её тело. И она вполне готова отдать его. Отдаться.
— А отлизать вам, о богиня моя... — раздражённо начинает она, но сразу же затыкается, когда Дазай сгибает внутри неё палец.
И позорно стонет.
— Ты, похоже, забыла, что я могу делать со смертными...
— Но и ты забыла, что не против трахнуть меня здесь.
— Заткнись, — выдыхает Дазай. Злость размеренно плещется в её радужке, и Чуя совсем не боится утонуть. Трудно топиться, когда ты и так на самом дне. — Как ты вообще посмела воспевать подобное в честь меня? Я могла бы вырвать тебе язык...
— О, но тогда ты не узнаешь, в какой позе меня лучше трахнуть, — издевательски говорит Чуя.
Её голос сбивается, когда Дазай добавляет второй палец. Дышит громко, прерывающе — вот-вот задохнётся.
— Поверь мне, я знала до того, как ты начала кричать об этом на весь мой храм, — усмехается Дазай. — Могла бы и не распространять свои фантазии на всю Грецию...
— Но ты не могла знать, в какой позе я собираюсь трахнуть тебя.
— Заткнись.
Дазай двигает пальцами размеренно, неторопливо — Чуе остаётся только лишь заглатывать воздух, надеясь, что в удушливом пространстве осталось хоть немного.
— Даза-ай, — шипит она. — Кончить мне дай.
— Я? — задумчиво поднимает глаза к потолку она. Совесть там свою ищет. — Не думаю. Не особо задумывалась над этим, если порассуждать.
Хлюпанье и чуины стоны отражаются в пустом пространстве, разбиваются о мраморные стены — и Чуя даже подумывает о том, чтобы стать тише.
Конечно, эта мысль не задержалась в её разуме. Зашла, прошла — вышла. Вылетела.
— Дазай... — шепчет она.
— Скажи, что ты больше не напишешь обо мне ни слова, — Дазай раздвигает пальцы, с ухмылкой слушая, как Чуя задыхается.
Чуя отводит взгляд. Сглатывает.
— Не скажу, — упрямо шепчет. Сдувает со лба прядь и за плечи тянет Дазай к себе.
— Поклянёшься.
— Только если на коленях, — едко заявляет Чуя в её губы. — Перед твоими раздвинутыми ногами. И чтобы стон застыл на твоих чёртовых божественных губах.
Но самое страшное, что Дазай никак не реагирует на это. Продолжает размеренно двигать пальцем, кусать чуину шею, трогать, гладить, сжимать.
И больше ничего.
Ни-че-го.
Потому что Чуя прекрасно понимает, что так она не кончит даже через год. Через десять. Даже через миллион веков Дазай не позволит ей. И Чуя смотрит на эту уёбскую ухмылку, не в силах сказать ни слова.
Ладно, возможно ей придётся сдаться.
Ненадолго.
— Пожалуйста, — нехотя шепчет она.
— Пожалуйста — что?
— Да не буду я говорить это — неправда ж ведь... Угх, ладно, ладно! Я... Я не буду больше писать про тебя. Ничего.
— И петь, — с усмешкой добавляет Дазай.
— Да хоть сипеть, — шипит Чуя. Чувствует, как сжимаются мышцы вокруг пальцев Дазай, чувствует, что скоро, чувствует — и осталось немного.
— Поклянись.
— Да хоть на реке Стикс...
Чуя старается стонать тихо — было бы странно, если бы она на всю округу выстанывала имя Дазай. Это и за богинехульство могут посчитать. За пытку, только непонятно, кого из них двоих нужно привлечь к ответственности.
Она даже привыкает к звуку хлюпающей смазки, свыкается с растяжением, с губами Дазай, тяжело целующими её. Целующими самозабвенно. У Чуи нахер всё из головы вылетает.
И когда Дазай касается её клитора — ладно, это неожиданно. Не было в чуином календаре подобного, она даже и не думала, что до этого дойдёт сегодняшняя ночь. Судя по тому, как любит тянуть Дазай, календарик пришлось бы брать декадный.
Перед тем, как кончить, Чуя лихорадочно ищет губы Дазай — но на это даже не понадобились поисковые группы, даже собак созывать не пришлось. Дазай сама целовала, глуша тихое выстанывание собственного имени. И каким-то образом такая, всепозволяющая и отдающая Дазай, кажется намного горячее, чем по-мраморному холодная и пустая, та самая, что отражается от внутренностей. Не злая. Чуя ведь знает, что ей понравились поэмы.
Когда Чуя издаёт последний, длинный, размеренный стон, Дазай почему-то не решает заглушить его. Напротив: размазывает удовольствие на подольше, втирает его кругами, оставляя Чую тяжело дышать. Умертвила, можно находить в царстве Аида. Может, по блату и в Элизиум попадёт...
— Ты когда молчишь, такая привлекательная становишься, — мычит Дазай.
— Меня трахнула богиня, — шепчет Чуя, посмеиваясь. — Могу теперь всем об этом поведать.
— Не можешь, — щёлкает по её носу Дазай. — Не буду потом вылавливать твои ошмётки из реки Стикс.
— О, ты — будешь, — усмехается Чуя. Кожа Дазай кажется мягкой, чуть ли не бархатной — прилечь, отдохнуть и не встать. Потому что Чую стало клонить в сон. — Мне и рассказывать не нужно будет.
— Все и так тебя слышали, угу, — укладывает её на своих коленях Дазай.
И Чуя навязчиво игнорирует их удобство.
— Ты не против.
— Я могла бы заставить всех слышать тебя вместо твоих поэм. Что-то у тебя получается определённо лучше.
— Природный талант, — на полном серьёзе кивает Чуя.
Засыпает она быстро — подобного не было в последнее время. От Дазай идёт нужное тепло, недостаточное от мрамора, мирно отражающего лунный свет у входа в храм. Тихо бормочет что-то и не слушает, когда Дазай кидает что-то в ответ. Потому что в глубоком сне не удаётся выловить реальность.
Засыпает она быстро — а просыпается с концами. Просыпается, когда чувствует в сжатой ладони красную камелию и полную, обожествляемую в поэмах пустоту. Холод мрамора.
И понимает — можно закупиться пергаментом. А бояться обещания, данного адской реке?.. Ну, в ней наверняка не может быть жарче, чем в опустошённых объятьях Дазай.