Несколько лет назад на этой площади стояла большая ёлка, увешанная огнями, вокруг которой на Рождество собирались дети и взрослые, слышались песни, музыка, громкий смех и звон колоколов. Ёлки с недавних пор не ставят. Колокола тоже не звонят: можно перепутать с сиренами воздушной тревоги. Да и Рождество прошло несколько дней назад. Даже пустые ряды ярмарки успели собрать, чтобы в случае обвала не поломались прилавки, и теперь от обычного зимнего вечера отличий не остаётся. Снега разве что выпало чуть больше — лишь бы не издевательская подачка Сверху.
Война и праздник всегда кажутся несовместимыми. Будто бы одно всегда должно вытеснять другое. Праздники в этой битве проигрывают куда чаще. Взяли бы лучше пример с древних греков. Умные были люди всё-таки. Последние Олимпийские игры, впрочем, тоже отменили. Даже сравнить больше не с чем. Ничего святого…
Чудится ему — и чудо здесь точно не при чём, что последним местом, где решишься встретить Новый год, был госпиталь, но в нём, в отличии от других мест, сегодня хотя бы по обыкновению людно. Не его метод благословлять кого-то, но, если и есть какие-то плюсы от происходящей на Земле вакханалии, то в том, что от него на какое-то время отстали. К тому же в Аду до сих пор уверены, что во всё вокруг — его заслуга, так что пара лет выходных ему обеспечена.
Ода красотке «Лили Марлен» слышна ещё с улицы и становится только громче, когда Кроули заходит внутрь. Его появления почти никто не замечает. Солдаты слишком заняты своей песней. Совсем бы с ума сошли от тоски. Стоило бы поучиться. Ломано и коряво, но громче всех запевает парень с ближайшей койки. Ему на вид восемнадцать едва исполнилось, и вряд ли он толком распробовал вкус вина или женских прикосновений. Он, может, танцевал лучше всех на вечерах и мечтал влюбиться в кого-нибудь. Только кому-то явно до его планов дела не было, раз теперь он здесь лежит с двумя перевязанными культями. Может, хоть так переживать не будет, что сапоги не стучат, а топают…
Среди солдат, набившихся в одну палату (то ли для веселья, то ли чтобы не так холодно было), мелькает что-то белое, доводящее до тошноты скорее не видом, а сутью. Кроули присматривается. Не ошибся. Пускай на фоне других ангелов этот выгодно выделяется, не покидает желание подойти и спросить, не стыдно ли ему за всё происходящее.
Кроули воздерживается. Знает, что:
а) не стыдно;
и б) «Ты прекрасно знаешь, что я не имею к этому никакого отношения. Мы не начинали эту войну, и, если верить твоим словам, вы тоже. Поэтому твой вопрос крайне неуместен, Кроули. Кстати, ты не помнишь, что за вино мы пили в прошлую нашу встречу? Оно мне так понравилось, но я, кажется, совсем забыл название…».
Бессмысленно и оттого ещё более досадно на самом видном месте в центре палаты остаётся незамеченным кто-то знакомый, в войне раньше точно участвовавший, но отнюдь не в этой, поэтому звания человеческого не имеющий. Кроули только пожимает плечами. В той войне он сам дезертиром прослыл — не ему осуждать.
Азирафаэль знает, что Кроули здесь. Иначе почему он тогда в его сторону совсем не смотрит? Может, правда неловко ему отчасти? Вряд ли. Он слишком занят, одаривая раненых бессловесным благословением, и Кроули решает ему не мешать, а вместо этого смотрит вверх, куда-то выше потрескавшегося потолка. Молиться грешно, поэтому он просто надеется, что бедняга без ног вернётся домой героем, если вернётся вообще.
Кроули сдаётся первым. Не выдерживает. В девяти из десяти случаев реакция соединения божественного и адского ничем хорошим не заканчивается. Десятый случай уготован им с Азирафаэлем, поэтому сейчас дело не в этом. Кроули не хочет об этом думать. Он предпочитает дождаться на улице. Всё равно внутри не сильно теплее.
Азирафаэль медлит, видимо, растягивая чудеса, чтобы их утечки не заметило Начальство. Кроули уже думает, что Новый год придётся встретить одному под дверями госпиталя. Он пока так и не понял, зачем ангел захотел встретиться сегодня и почему выбрал для празднования такой неудачный год. Вероятно, худший из всех на памяти Кроули. Четырнадцатый век не в счёт — тогда объективно всё столетие первое место в антирейтинге заняло. Либо хотел так отблагодарить за помощь в прошлый раз, либо знает, что следующий год лучше уж точно не будет. В любом случае сегодня сказать можно. Наиболее подходящего времени всё равно пока не предвещается.
— Здравствуй, Кроули, — дожидаясь Азирафаэля, Кроули, кажется, в действительности забывает, что тот должен появиться, поэтому вздрагивает, когда слышит его голос. Любой звук сейчас не несёт ничего хорошего, и не так важно, ангельское ли это пение или взрыв очередной гранаты.
— Ты хотел встретиться, — Кроули не озадачивается такими мелочами, как приветствие, и стоять просто так не хочет — начинает идти куда угодно, где концентрация человеческих страданий хоть отдалённо не такая сильная. В таком случае, наверное, просто дойти до другой улицы недостаточно, но там они хотя бы рассеяны по квартирам, а оттого легче немного становится.
Азирафаэль идёт следом. Он не торопится поспевать за Кроули — это Кроули шаг сбавляет. Держит руки в карманах, потому что зима, а терморегуляция у этой физической формы (иронично) ни к чёрту, и думает, когда сказать будет не так неуместно. Лет через десять, должно быть, но вдруг получится ограничиться пределами сегодняшней ночи.
— Нет, — спокойно отвечает Азирафаэль. — Я сказал, что хочу тебя увидеть.
Кроули вынимает руки из карманов.
— Увидел? — он поворачивается через правое плечо. Ангелы всегда там оказываются. — Почему здесь?
Из всех доступных мест во Вселенной Азирафаэль выбирает Лондон. Почему Лондон? Почему опять Лондон? Кроули ведь здесь даже не нравилось никогда. Он с ходу назвать может десять созвездий, где Новый год наступает куда красочнее и чаще, а здесь, если подождать ещё немного, всё смертью прогниёт и провоняет настолько, что можно замироточить. Или просто расплакаться.
— А почему нет? — Азирафаэль спокоен. Даже чересчур для того, кто совсем недавно так трепетал над корешками непотерянных книг. — Блиц закончился, — он пожимает плечами и, возможно, оправдывается.
Азирафаэль просто перемен не любит. Никогда не любил. Спросить, как ему нравится всё происходящее, змеиный язык не поворачивается. Вместо этого он выбирает что-то, не настолько витающее в воздухе.
— Как прошло Рождество?
Небо, на несчастье, затянуто этим вечером. Не видно ни звёзд, ни Луны, и так темно без огней на улице, что без ангела, идущего рядом, Кроули бы, наверное, потерялся. Хотя, даже если и вспыхнет сегодня в небе искра, радоваться ей никто не станет.
— Ах, да. Я совсем забыл, что в Рождество вы не появляетесь на Земле, — Азирафаэль кивает. «Вы» как-то особенно в его словах выделяется. Кроули чувствует и вспоминает. Мысленно ударяет сам себя по голове, чтобы припечаталось покрепче, что есть «мы» и есть «вы». Так всегда было и всегда будет, а во всё остальное можно даже не пытаться лезть.
— Я не самоубийца, — но Кроули ведь и не лезет. Он просто сказать хочет. Его даже слушать не обязательно и лично можно не присутствовать.
— Знаешь, я тоже не осмелился. Видеть столько смертей и в обычный день тяжело, но...
— Не продолжай, — Кроули перебивает. — Я понял.
Понял, и давно, ещё до того, когда эта война началась. Как начались все земные войны. Самой первой могло быть достаточно. Самой первой и было достаточно, чтобы у Кроули навсегда пропало желание видеть, что это такое, а вот желание выцарапать из себя липкие воспоминания, наоборот, появились и возрастали каждый раз, когда кто-то снова развязывал войну на пустом месте. Хочется злиться на людей, но чем они в своё время были лучше? Сами дурной пример задали, а теперь ещё судят людей за это. Кроули всё-таки повезло, что он пораньше Оттуда свалил.
Из-за ближайшего угла выбегает стайка щебечущих детей. Границы понятий «не в то время» и «не в том месте» размываются сильнее. Привыкнут, если ещё не привыкли. Будут думать, что так и надо. Кроули очень хочется, чтобы Азирафаэль сейчас ответил, как надо на самом деле, но спрашивать, конечно, не станет. Почему ангел сам догадаться не может? Так просто ведь.
Но ангелу, как и всем до этого, вопросы Кроули неинтересны. Он, видимо, находит интересными остановившихся от него в двух шагах детей, будто не насмотрелся ещё. Он улыбается этим детям, и Кроули не знает, что такого они сделали, чтобы заслужить этот светлый люцидный взгляд, и чего не сделал он сам. А затем Азирафаэль Одним Маленьким Чудом™ вытаскивает из собственного кармана большой апельсин и протягивает его детям. Они убегают и не говорят «спасибо».
— Снова строишь из себя хорошего, — не спрашивает Кроули, обозначая, что вообще-то он всё ещё здесь, как бы Азирафаэлю ни хотелось верить в обратное.
— А? — Кроули даже не преувеличивает. Постоял бы ангел ещё так с минуту, Кроули, может, и вовсе бы рассыпался. Смешался бы со снегом, а нашли бы его только весной. Весны что-то давно не было… — О чём ты? Я ведь...
— Ты ведь ангел, конечно! Все вы хорошие.
Кроули говорит-говорит-говорит, но всё не то, что нужно. Для того самого ещё время не то. Не настало пока. Ещё чуть-чуть только подождать. Никуда не уходить можно?
— Скажи, это часть твоего хвалёного Плана? Всё это?
Мыслей много, проклятий ещё больше. Только ничто из этого в действительности не помогает. Только выть от этого сильнее хочется, и на месте стоять невмоготу. Промёрзлый камень обжигает не хуже освящённой земли.
— Что я один могу изменить?
Кроули где-то это уже слышал, и Азирафаэль, если придерживаться официальной версии Рая, прав. Если так подумать, Небеса от этого ничего не теряют, а если число праведников в следующем году возрастёт на семь с половиной процентов (или какая у них там сейчас ставка? Кроули давно за этой информацией не следит), то и в выигрыше останутся. Кроули злит не это. Что на Них теперь злиться?
— Каждый из вас так говорит. Каждый. Поэтому ничего и не меняется.
Азирафаэль просто всегда казался выше. Выше официальных версий, выше политики невмешательства, выше всех девяти ангельских Сфер — если бы можно было Пасть второй раз, сейчас был бы самый подходящий момент, — кем-то, кому и сказать было не страшно.
— Неужели столько лет тебя ничему не научили? Совсем ничему? — очки вмерзают в кожу, поэтому вместо глаз Кроули потирает виски. — Пока Рай и Ад меряются крыльями, здесь, на Земле, умирают люди. По-настоящему умирают, ангел. В Аду работают без перерыва. Меня уже тошнит от немецкой речи, а ты продолжаешь вести себя так, будто ничего не происходило. Заботиться о своих драгоценных книгах, вспоминать, как называлось вино, которое тебе так понравилось, и раздавать детям апельсины, пока их отцы…
— Думаешь, я не знаю, что происходит на самом деле? — Азирафаэль закрывает глаза и глубоко вздыхает. Напряжение улавливается в каждой эфирной клетке его оболочки. — Зачем ты пришёл? Хотел ткнуть мне этим в лицо?
Кроули замирает на месте. Азирафаэль действительно такого о нём мнения?
— Нет. Просто кое-что сказать.
Вот и всё.
— Говори.
Только сказать, да и просто сказать уже нечего. Колокола не звонят: можно перепутать с сиренами воздушной тревоги, — но и Кроули, и Азирафаэль, наверное, одновременно чувствуют, как Новый год наступает и один превращается в два. Не в их случае.
— С Новым годом, ангел, — Кроули кивает. Опоздал.
— С Новым годом, Кроули, — Азирафаэль, кажется, так ничего и не понимая, улыбается.
Три секунды на то, чтобы задержать дыхание после тупого безболезненного удара туда, где людей по-хорошему защищают рёбра. Удар постреливает пепел, сминает угли и вязнет в саже и слизи, падая внутри с тихим всплеском. Кроули стряхивает снег с полей шляпы.
— Не стоит, — он качает головой, и ни сожаления, ни тоски, ни обиды. Только желчная досада у основания языка и желание проспать хотя бы до следующего десятилетия.