Но женщина - это человек, постоянно меняющий форму

— О Боже мой, о Боже мой, о Боже мой, о Боже мой, прости меня, Уэнсдей, клянусь, я не хотела…

      — Ты собираешься продолжать извиняться всю ночь? — спросила Уэнсдей, спокойно осматривая в зеркале след от укуса на своей шее. — Потому что если так, то я достану клейкую ленту.

      Она оглянулась через плечо на Энид и подняла бровь.

      — И не в развлекательном плане, — Энид тут же прекратила лепетать и покраснела, как и предполагала Уэнсдей.

      Уэнсдей с едва заметной ухмылкой, которую большинство людей не смогли бы отличить от её обычного безразличного выражения лица, снова повернулась к зеркалу. След от укуса был немного больше обычного человеческого, с более глубокими отметинами на месте клыков и небольшими синяками, когда Энид в ужасе отпрянула назад.

      Засос, который стал чем-то большим, как сказали бы Йоко или Бьянка.

      Укус всё ещё слегка кровоточил, что, вероятно, совсем не способствовало успокоению Энид, но Уэнсдей была слишком очарована этим зрелищем, чтобы промыть и перевязывать его.

      Это было просто разрушительно красиво.

      Оборотни всегда были территориальными и в некоторой степени собственниками, особенно когда речь шла об их паре — это было известно всем.

      Но чего не все знали, так это того, что Аддамсы были гораздо хуже.

      И Уэнсдей — не исключение.

      Когда она видела на себе такую стойкую и заметную метку, которая ясно показывала, что она принадлежала Энид и никому другому (потому что она собиралась убедиться, что шрам зарубцевался как следует), её живот трепетал от пиявок и жужжащих мух в нём.

      Она гадала, позволила бы ей Энид оставить такую же метку на своей шее, чтобы однажды Уэнсдей смогла это сделать, и при одной этой мысли сердце её заклокотало от вскипевшей в нём крови.

      Энид пометила Уэнсдей как свою, так что было бы справедливо, если Уэнсдей будет позволено сделать то же самое.

      Из транса Уэнсдей вывел тот факт, что у Энид за спиной чуть не началась гипервентиляция легких. Почти незаметно вздохнув, медиум быстро очистила и перевязала великолепную рану. Как только она была скрыта, Аддамс снова повернулась к Синклер, глаза которой были наполнены слезами.

      Так что она развела руки в стороны.

      Энид тут же бросилась в объятия, прижалась к Уэнсдей и хныкала, зарываясь лицом в её шею (к сожалению, с той стороны, где не было следов укуса, к большому разочарованию самой Уэнсдей. Она хотела почувствовать давление рта Энид на пульсирующей ране, чтобы боль ещё раз напомнила ей о чудесном подарке, который преподнесла ей оборотень).

      Уэнсдей обхватила Энид руками и крепко прижала к себе, пока та возвращала дыхание под контроль — так, как было нужно блондинке, когда ей казалось, что она вот-вот распадётся на части.

      Когда Уэнсдей убедилась, что Энид не собиралась падать в обморок, она сказала:

      — Энид, я не расстроена. На самом деле, я даже рада такому повороту событий.

      Энид отступила назад так быстро, что это почти удивило Уэнсдей: она положила руки на плечи Уэнсдей и посмотрела на неё недоверчивым взглядом.

      — Уэнсдей, ты что, не понимаешь? Я только что обратила тебя. В оборотня. Случайно! — с каждой фразой Энид трясла Уэнсдей за плечи, как бы иллюстрируя свои панические мысли.

      Уэнсдей приподняла бровь и убрала руки Энид со своих плеч.

      — Да, я хорошо это знаю. Оборот будет болезненным?

      — Мучительным, — обеспокоенно сказала Энид. — Первое обращение всегда самое страшное.

      Уэнсдей вздрогнула от восторга. Она действительно не могла дождаться своего гротескного и болезненного превращения. Но ещё больше она задыхалась от предвкушения того, что после первого обращения у неё наконец-то появится возможность бегать и охотиться с Энид рядом.

      — Замечательно, — вздохнула Уэнсдей. — Как тебе всегда удаётся находить новые способы захватывать мой дух — это загадка, которую я, надеюсь, никогда не разгадаю.

      — Ради всего святого, ты такая странная, — Энид растроганно засмеялась.

      Сердце Уэнсдей учащённо забилось при этом звуке, она была рада, что Энид преодолела свой первоначальный ужас и сердечную боль. Ведь Синклер была единственным человеком в мире, которого Аддамс предпочла бы услышать смеющимся, а не кричащим.

      Какая мысль.

      — Ты действительно не… расстроена?

      — Как я могу расстраиваться из-за того, что раз в месяц буду превращаться в хищного зверя? — Уэнсдей была так взволнована этим, что в её голосе прослеживался восторг. С таким же успехом она могла бы это прокричать.

      Энид начала ухмыляться.

      — Значит, ты действительно так хочешь стать оборотнем?

      — О, я сомневаюсь, что стану оборотнем. Собаки не совсем подходят мне по характеру, если только я не целуюсь с одной из них.

      Энид покраснела от смеси лести и возмущения.

      — Мы не собаки, Уэнсдей! Сколько раз я должна… Подожди минутку.

      Энид моргнула, явно полностью осознав предположение Уэнсдей.

      — Что значит, ты сомневаешься, что станешь оборотнем? Я только что укусила тебя, и я — оборотень. Значит, ты станешь оборотнем, Уэнсдей. Все это знают.

      Уэнсдей притянула Энид ближе к себе, накручивая на палец прядь светлых волос Энид.

      Её удовлетворение, когда у волчицы потемнели глаза, было тем же самым удовлетворением, которое она испытывала, наконец собрав воедино все кусочки головоломки своего расследования (которые, кажется, преследовали её, как восхитительная чума), или когда она так злобно угрожала кому-то, из-за чего те в ужасе убегали.

      Действительно смешно.

      — Да, все знают, что когда нормальных людей кусают, они становятся оборотнями. Но, конечно, ты уже знаешь, что Аддамсы далеко не нормальные.

      Уэнсдей заскользила рукой по позвоночнику Энид и положила её на поясницу, чуть выше копчика. У Энид перехватило дыхание, и её веки на минуту закрылись на половину.

      — Это… это правда, — как же Уэнсдей любила, когда ей удавалось заставить Энид заикаться. И тогда Энид с усилием взяла себя в руки и даже потрясла головой, чтобы прогнать все мысли, вызванные прикосновением Уэнсдей.

      Образ был столь же разочаровывающим, сколь и неотразимым.

      Уэнсдей не могла удержаться, чтобы не начать разминать область, на которой находилась её рука, опуская ту чуть ниже и наслаждаясь дрожью, которую она вызывала в теле блондинки.

      — Но… подожди, остановись, — Уэнсдей немедленно остановилась и убрала руки, когда Энид отступила.

      Она сцепила ладони за спиной, чтобы не поддаться инстинкту и не притянуть Энид к себе снова. Как бы ей ни нравились прикосновения блондинки, она всегда останавливалась, когда Синклер просила её об этом. Она не находила бы удовлетворения в прикосновениях к Энид, как целомудренных, так и совсем не оных, если бы знала, что её девушка не получала от этого удовольствия.

      Энид была так же внимательна к Уэнсдей, хотя она гораздо лучше понимала, когда Уэнсдей нужна была целомудренность или нежность, а может что-то грубое, или даже (всё реже) немного пространства. Аддамс до сих пор не понимала, как Синклер всегда узнавала об этом без необходимости произносить вслух, но она всё равно это ценила.

      Кроме редких нежных прикосновений матери или коротких объятий отца, которые она терпела, если кто-то другой прикоснулся бы к ней, она в лучшем случае пригрозила бы ему, а в худшем — заставила исчезнуть. (В обычной ситуации она бы устранила их, но Энид влияла на неё слишком сильно).

      Однако когда дело касалось оборотня, медиум жаждала её прикосновений, как ничего другого, до такой степени, что это превращалось в лучший вид зависимости, будь то простая ласка пальцев или горячее трение кожи о кожу, когда они двигались навстречу друг к другу, задыхаясь от отчаяния.

      Она просто не могла насытиться, за исключением тех редких случаев, когда она была расстроена или перевозбуждена и не могла вынести ощущения собственной постели, не говоря уже о коже другого человека, к которому Энид всегда относилась с уважением и, кажется, никогда не возражала.

      И Уэнсдей не хотела, чтобы это когда-нибудь менялось.

      Иногда ей хотелось заползти внутрь под кожу Энид, почувствовать биение её сердца прямо в своих руках, оказаться в окружении рёбер её грудной клетки и свить гнездо из её сухожилий и вен.

      Но Уэнсдей, к сожалению, не могла этого сделать, потому что, хотя она и знала, как это сделать, не убивая Энид, она никогда не смогла бы заставить себя причинить вред своей возлюбленной.

      Поэтому чаще всего по ночам она соглашалась обнимать Энид, иногда заставляя её задыхаться, хныкать и умолять, а иногда просто ощущая тепло её тела и мягкость её кожи.

      Она держала Энид за руку в «Квадрате» и злобно сверлила взглядом всех, кто смотрел на них хоть с каплей забавы (как будто в том, что она чувствовала к Энид, могло быть что-то смешное).

      Ей нравилось затаскивать Энид в кладовки и пустые аудитории между уроками в те дни, когда она ни минуты не могла прожить без поцелуев, пока Энид не начинала задыхаться и скулить, когда Уэнсдей переходила к её шее, плечам и тому особому месту за ухом, давно уже не сдерживаясь и используя зубы, чтобы убедиться, что оставила после себя синяки.

      Энид часто жаловалась на то, что ей приходилось почти ежедневно добавлять к своим нарядам шарфы и снуды, но Уэнсдей могла сказать, что та никогда не говорила серьёзно, поскольку никогда не останавливала Уэнсдей от того, чтобы затащить её в тёмные, укромные места, когда ей хотелось оставить следы на коже Энид.

      Кроме того, Энид была не лучше.

      Она отдавала столько же, сколько давала Уэнсдей, и иногда даже Энид затаскивала её в пустую аудиторию. Медиуму это нравилось, и она никогда не скрывала следов, оставленных оборотнем.

      Поначалу Энид была немного смущена тем, сколько было колких взглядов, скрытого смеха и горячих сплетен ходило о них двоих, несмотря на открытое признание друзей и их счастье от того, что они наконец-то стали парой.

      Но это не избавило Синклер от неприязни к тому, что она оказалась в центре внимания.

      Однако после того, как Уэнсдей методично и чётко выполнила задание по устранению всех источников дискомфорта Энид, студенты быстро научились оставлять пару в покое.

      Теперь Синклер счастливо улыбалась при виде синяков на шее Аддамс, а её глаза темнели в тех редких случаях, когда рубашка Уэнсдей задиралась вверх и она мельком видела засосы, оставленные на боках или внизу живота девушки.

      Обычно в такие дни Энид затаскивала Уэнсдей в кладовку.

      Теперь у Уэнсдей была постоянная метка, свидетельствующая о том, что она навсегда принадлежала Энид; метка, которая никогда не потускнеет, которую не сможет смыть ни время, ни любое чистящее средство.

      Уэнсдей полюбила метку почти так же сильно, как и мысль о том, что каждое полнолуние она будет превращаться в зверя-убийцу.

      — Следующее полнолуние будет через четыре дня, верно? — спросила она.

      — Да, но ты так и не объяснила, что ты имела в виду, говоря о том, что твоя семья не будет такой же, как другие нормальные люди, если их укусил оборотень.

      — О, конечно, — Уэнсдей вынырнула из своих мыслей и посмотрела в глаза Энид.

      — Когда Аддамса кусают, он превращается в нечто другое каждое полнолуние, но это может быть что угодно. Иногда это обычный оборотень, хотя в клане Аддамсов это случается крайне редко. Чаще всего это какой-нибудь монстр, например, О́ни, минотавры, гоблины или химеры. Но иногда они превращаются в более обычных животных, таких как медведи, кенгуру или страусы. Придётся подождать и посмотреть, во что превращусь я.

      — Ух ты, как интересно! — Энид начала ухмыляться. — Держу пари, что ты станешь маленьким милым кроликом или очаровательным котёнком!

      Глаза Уэнсдей слегка сузились.

      — Энид.

      — А может быть, красной пандой! Они такие милые, прямо как ты!

      — Остановись.

      — Я вполне могу представить тебя в роли выдры: они держатся за руки во время сна, как и мы!

      — Продолжай оскорблять меня, и ты будешь страдать от последствий.

      — О нет, нет, подожди! Ты точно будешь пушистой овечкой с крошечными раздвоенными копытцами…

      Уэнсдей бросилась вперёд, нагнулась, упёрлась плечом в живот Энид и подняла её, перекидывая через плечо. Волчица от испуга успела только издать удивлённый звук и хихикнуть.

      — Уэнсдей! — прежде чем Аддамс пронесла её через всю комнату и опустила на свою кровать. Не успела Синклер и глазом моргнуть, как медиум обхватила её за талию бёдрами и прижала запястья Энид к кровати над её головой. Оборотень мгновенно покраснела и посмотрела на медиума тёмными глазами, зрачки которых были настолько велики, что вокруг них было лишь небольшое кольцо голубого цвета.

      — Quale immagine potrebbe essere più incantevole di questa? (прим.переводчика:«Какой образ может быть более чарующим, чем этот?» — итальянский яз.) — вздохнула Уэнсдей.

      Энид слегка проскулила, покачивая бёдрами, хотя Уэнсдей и знала, что та не понимала слов другого языка.

      (Однажды Синклер призналась ей, что использование Аддамс других языков, особенно итальянского, казалось ей крайне привлекательным. С тех пор Уэнсдей считала своим долгом как можно чаще использовать итальянский язык в постели, и Энид это очень ценила).

      — Я же говорила тебе, что ты будешь страдать от последствий, — сказала Уэнсдей, чувствуя опасный блеск в глазах и угрожающее обещание в своей медленно наползающей на лицо улыбке.

      В редких случаях, когда она улыбалась или ухмылялась на публике, это заставляло людей либо бежать, либо очень осторожно обходить её по широкому кругу. Когда же Энид видела это, почти всегда в уединении их комнаты в общежитии, это только заставляло её краснеть ещё сильнее и ещё больше желать Уэнсдей.

      Уэнсдей никогда бы не призналась в этом, но когда Энид нравилось то, что пугало всех остальных, в её груди разгоралось чувство, похожее на чёрный асфальт, запекающийся под летним солнцем.

      — И какие же будут последствия? — задыхаясь, спросила Синклер, уже извиваясь в руках Аддамс, но не для того, чтобы вырваться, а для того, чтобы прижаться к ней всем телом. Тот факт, что у Энид было более чем достаточно сил, чтобы оттолкнуть Уэнсдей, но она решила этого не делать, послал неизбежный жар дальше по телу медиума.

      Уэнсдей одарила Энид редкой ухмылкой и наклонилась к её губам, чтобы прошептать:

      — Сейчас ты всё узнаешь.

***

      Четыре дня спустя Энид и Уэнсдей шли по небольшой лесной тропинке, а солнце быстро садилось за их спинами.

      Энид напомнила Уэнсдей, что, хотя оборотни всегда обращались в период полнолуния, они не обратились бы до того, как солнце не сядет, даже если луна уже взошла. Например, луна уже взошла несколько часов назад и зайдёт за несколько часов до восхода солнца, но все оборотни обратятся только после заката и вернутся в человеческую форму только после рассвета.

      Они обе находились на улице, а не в питомнике с другими оборотнями.

      Энид настояла на этом, поскольку они не знали, во что превратится Уэнсдей и могло ли это быть опасным как для неё самой, так и для других оборотней.

      Уэнсдей в любом случае настояла бы на этом, чтобы не торчать в питомнике с группой возбуждённых оборотней, которые никогда не обращали внимание на Энид до её превращения.

      Кроме того, Уэнсдей знала, что за обращение учеником-оборотнем ученика-необоротня могут быть серьёзные последствия, и она не хотела, чтобы у Энид были проблемы. Синклер ведь могли даже исключить из школы, и, несмотря на то, что они учились в Неверморе последний год, Аддамс никогда не допустила бы этого.

      Уэнсдей не очень-то хотела говорить с родителями о том, чтобы те подёргали за ниточки из-за того, что ей пришлось бы вытаскивать Энид и сглаживать ситуацию с Невермором — сама мысль об этом была унизительна. Они даже могли попросить её сказать «пожалуйста», но у неё не было бы выбора, потому что Уэнсдей сделала бы для Энид всё, что угодно. Даже если бы это означало умолять и просить её родителей о помощи.

      Лучше вообще исключить такую возможность.

      Энид переплела их руки и ярко улыбнулась Уэнсдей, её лицо было окрашено в оранжево-красно-жёлтые тона, тени резко контрастировали с яркими красками.

      Энид была потрясающе красива.

      Как всегда.

      Возможно, попросить помощи у родителей, даже у матери, было бы не так уж плохо.

      Только если это означало, что Энид была бы рядом с ней.

      Какая-то смутная мысль закрадывалась в её мозг, как личинка — что-то об amore (прим.пер.:«любви» — итальянский яз.), вечности и одинаковых надгробиях, — но она ускользала, когда Уэнсдей сжимала её руку, и всё, на чём медиум могла сосредоточиться, — это тепло тела оборотня рядом с ней.

      Уэнсдей чувствовала, как на её губах появлялся призрак улыбки, и сжала их сильнее.

***

      Энид и Уэнсдей продолжили идти по лесу и в конце концов наткнулись на небольшую поляну, которая как нельзя лучше подходила для их обращения.

      Они расстелили в корнях дерева пару пледов — один чёрный, другой розовый — и уселись ждать.

      Энид расхаживала из стороны в сторону несколько минут.

      — Ты можешь кого-нибудь съесть! — нервно произнесла Энид. — Ты можешь даже напасть на меня!

      — Я в этом искренне сомневаюсь. Нормальные люди не подходят к этому лесу в обычный день, не говоря уже о полнолунии. Мне не грозит риск съесть или напасть на кого-нибудь, — Уэнсдей говорила таким сухим и честным тоном, что Энид не могла не почувствовать, как успокаивается, и не поверить ей. Но всё же…

      — Кроме того, — Уэнсдей подошла к ней, взяла за её подбородок и опустила лицо Энид вниз, большой палец едва заметно коснулся нижней губы Энид.

      Другая рука Уэнсдей потянулась вверх и накрутила прядь волос Энид на палец, дёргая её чуть менее, чем болезненно (как любила волчица), а пальцы другой руки легонько обводили шрамы на лице Синклер.

      — Я никогда не смогу причинить тебе вреда, mia cara anima gemella, (п.п.:"моя дорогая родственная душа" - итальянский яз.) — Энид вздрогнула (не в последнюю очередь от прохладного осеннего воздуха), но не желала отвлекаться.

      — Разве у тебя не было хотя бы представления о том, кем ты будешь? Вдруг это будет что-то очень опасное, и в конце концов тебя начнут выслеживать, потому что люди подумают, что ты просто безумный зверь? Что если…

      — Энид, — руки Уэнсдей обхватили её щёки и опустили вниз, прижимая их лбы друг к другу. — Дыши.

      Энид сделала глубокий вдох через нос, задержала его, а затем медленно выдохнула. Она повторила это несколько раз, и этот процесс и давление рук Уэнсдей на её щёки очистили её разум.

      — Хорошо, — сказала Уэнсдей, убирая руки со щёк Энид. — Всё будет хорошо. Когда всё закончится, мы разберемся со всем остальным, а пока давай просто наслаждаться обращением.

      Энид сделала ещё один глубокий вдох и позволила себе расслабиться. Она кивнула, а затем улыбнулась Уэнсдей.

      — Постучим по дереву, — сказала она, трижды постучав по дереву.

      Уэнсдей с нежностью закатила глаза.

      Затем она бросила на Энид задумчивый взгляд.

      — А ты знаешь, почему люди стучат по дереву на удачу?

      — Нет, вообще-то. Почему?

      — Современное суеверие происходит от древней традиции, которая, как считается, зародилась у кельтов. Согласно современным представлениям, кельты стучали по деревьям, чтобы вызвать богов и духов, находящихся внутри, чтобы попросить у них удачи или поблагодарить их за неё. Надеюсь, если такие или подобные им существа существуют, они помогут сделать так, чтобы моё обращение было ужасно гротескным и болезненным.

      Энид засмеялась, а её нервозность полностью исчезла.

      — Только ты можешь радоваться не самой трансформации, а боли при первом обращении.

      — О, Энид, — Уэнсдей наклонилась к ней с ухмылкой, от которой у Энид всегда становилось жарко, а по позвоночнику пробегали мурашки предвкушения. — Ты уже должна знать, что я такая же мазохистка, как и садистка. Хотя, если подумать, — она провела большим пальцем по щеке Энид. — Я, пожалуй, больше доминирую, чем подчиняюсь. Ты согласна, mio sole?

      Энид вздрогнула и наклонилась к Уэнсдей. Затем она поняла, что свет померк, и её сознание мгновенно прояснилось. Она быстро отпрыгнула от медиума и посмотрела на неё с разочарованием.

      — Уэнсдей! Не начинай, у нас есть всего несколько минут до полного захода солнца.

      Аддамс надвигалась на неё, а Синклер отступала назад, пока не наткнулась на дерево.

      Чёрт возьми.

      Уэнсдей подошла ближе и прижала свои руки к стволу дерева по бокам от головы Энид, фактически загоняя её в клетку.

      — Мы могли бы многое сделать всего за несколько минут, — произнесла Уэнсдей, приближаясь всё теснее, пока их тела не оказались прижатыми друг к другу. — Помнишь, как я затащила тебя в кабинет учителя за пять минут до его прихода?

      Энид проглотила стон при этом воспоминании.

      Влияние, которое Уэнсдей оказывала на неё, когда она была в таком настроении, было просто безумным.

      Уэнсдей наклонилась и поцеловала чувствительное место за ухом Энид, покусывая мочку уха, просто потому, что знала, как заставить Синклер сдаться, и блондинка знала, что она использовала бы для этого любую возможность. Аддамс всегда жаловалась на то, что её родители постоянно нуждались в физической ласке, но втайне Энид считала, что Уэнсдей, на свой особый манер, была ещё хуже.

      И Энид познакомилась с родителями Уэнсдей.

      Она провела несколько недель в их доме во время летних каникул, она знала, какими они бывают. Но она всё равно считала, что Уэнсдей была ещё хуже, только в менее публичной форме.

      (У Синклер сложилось впечатление, что если бы Аддамс не была так же привязана к ней, как она сама, то с легкостью бы выставляла их ППЛ (п.п.:ППЛ или же PDA — эта аббревиатура произошла от выражения «public display of affection», что можно перевести на русский, как «публичное проявление любви». Эта фраза используется для обозначения физических проявлений романтических отношений, наподобие обнимашек, поцелуев и обжиманий, смущающих почтенную публику. Причём это относится исключительно к действиям, производимым в публичных местах, вроде парков, скверов, многолюдной улицы или общественного транспорта.) напоказ по всему кампусу, что бы ни говорили по этому поводу другие. Их друзьям просто повезло, что Уэнсдей обладала огромным чувством личного пространства, иначе им пришлось бы несладко).

      — Lascia che mi prenda cura di te, cuore mio. In ogni modo possibile (п.п.:"Позволь мне позаботиться о тебе, моё сердце. Всеми возможными способами" — итальянский яз.), — пробормотала Уэнсдей.

      — Да, — сказала Энид с трепещущими веками. — Что бы ты ни говорила — да.

      Энид почувствовала ухмылку Уэнсдей на своей коже. Затем — дождь нежных поцелуев по шее, ключицам, по щекам, лбу, кончику носа. Уэнсдей делала это всякий раз, когда знала, что Энид измучена тревогой, и блондинка таяла под этими прикосновениями.

      В её голове пронеслась смутная мысль, которую она не могла до конца обработать из-за своей рассеянности, — говорившую о любви, о вечности и о кольцах.

      Затем Уэнсдей поцеловала её в губы, и все мысли улетучились.

      Они обменялись мягкими поцелуями, а нежные руки и пальцы перебирали волосы так, что Энид могла потеряться в них на несколько часов, но реальность прервала их уже через несколько минут.

      Энид отстранилась.

      — Уэнсдей, начинается, — она чувствовала знакомое покалывание под кожей, боль в дёснах, удлинение когтей.

      Аддамс оскалилась ей в дикой ухмылке, зубы стали заметно острее, чем несколько мгновений назад.

      Медиум отступила в сторону, и оборотень сделала то же самое, как только ей удалось выскользнуть из-под рук Уэнсдей и дерева, стоящего у неё за спиной.

      Они обе кивнули друг другу, не имея на себе ничего, кроме дешевых тренировочных штанов и одноразовых футболок, учитывая их обращение.

      Последний солнечный луч полностью исчез.

      Знакомый звук рвущейся дешёвой одежды, жжение и треск вправляемых костей, растяжение кожи по мере удлинения лица, колючее покалывание меха, пробивающегося из каждой поры — всё это будоражило ровно в той же мере, как раньше было мучительно. С каждым полнолунием в конечном итоге боль у всех оборотней проходила, а так как Энид уже два года ежемесячно превращалась, то она уже вполне привыкла к этому.

      После превращения она на мгновение была дезориентирована, прежде чем смогла сосредоточиться. После этого она сразу же начала оглядываться в поисках Уэнсдей.

      Странно, но она не сразу нашла её.

      Энид сразу же забеспокоилась, когда не нашла Аддамс на том месте, где она была, когда они только начали обращаться.

      Ещё больше она забеспокоилась, когда ничего не увидела в кустах и деревьях, окружавших их. Её ночное зрение, слух и обоняние обострялись, когда она была в форме оборотня, поэтому тот факт, что она не видела и не слышала Уэнсдей (которая должна была издавать хоть какие-то звуки, ведь первое превращение всегда было самым долгим), очень беспокоил её.

      Она начала принюхиваться к земле, чтобы найти Уэнсдей, но её человеческий след заканчивался у основания ближайшего дерева.

      Теперь она действительно начала беспокоиться.

      Могла ли Уэнсдей превратиться в дерево?

      Может быть, существовал какой-то древесный монстр, о котором Энид никогда не слышала?

      А может быть, внутри деревьев жили существа, о которых ей рассказывала Уэнсдей?

      Конечно, что-то подобное в мире существовало, но Энид никогда бы не подумала, что Уэнсдей из всех существ превратится в дерево.

      На самом деле, если подумать, запах был уже не такой сильный, как несколько минут назад.

      Может быть, Уэнсдей превратилась в птицу? Что-то вроде ворона, конечно, это подошло бы ей как нельзя лучше.

      Энид подняла голову, вытянув шею настолько, чтобы она смогла осмотреть ветви над головой (для оборотня это было не так-то просто).

      Всё, что она увидела, — это полная луна, ярко сиявшая в небе над головой, и звёзды, мерцавшие вокруг неё в безразличном молчании по отношению к тёмному миру внизу.

      Просто ночь, как и любая другая.

      И уж точно не с птицами.

      Обычные птицы не очень-то любили находиться рядом с оборотнями.

      В тот момент, когда она уже собиралась опустить голову в знак поражения и снова начать обыскивать подлесок, что-то привлекло её внимание.

      Над толстой веткой одного из деревьев, расположенных неподалеку от того, которое она исследовала в первый раз, в темноте виднелось что-то похожее на чёрную пустоту. Фигура темнела на фоне ветвей и заслоняла собой звёзды.

      Энид подошла ближе, но едва успела разглядеть в этой темноте отблеск зелёного света, как оно набросилось на неё.

      Минуту они боролись, прежде чем существо прижало её к себе.

      Она оскалила зубы, прежде чем поняла, что это такое.

      Этим существом была чёрная пантера, гораздо крупнее, чем любая другая особь того же вида в дикой природе.

      Кроме того, вместо того чтобы оскалить зубы в ответ, пантера лишь смотрела на неё изумрудно-зелёными глазами, в которых, как уверена Энид, сверкало веселье.

      Не может быть, но могло быть, и в этом был смысл, ведь как ещё аномально огромная пантера могла оказаться в вермонтском лесу, и никто этого не заметил? Не говоря уже о том, как хорошо это согласовалось со всем, что Энид знала об Уэнсдей, но чтобы убедиться…

      Энид расслабилась и наклонила голову, издавая негромкий вопросительный рык.

      В ответ Уэнсдей тоже расслабилась и просто легла на Энид, издавая громкое мурлыканье, которое Энид чувствовала всеми частями своего тела.

      Энид начала вилять хвостом, особенно когда почувствовала, что хвост Уэнсдей неторопливо колыхался за ней и иногда обвивался вокруг хвоста Энид, когда тот на краткое мгновение замирал.

      Энид радостно потявкивала и начала прижиматься к морде Уэнсдей, на что та отвечала ей тем же и только громче мурлыкала. Так они пролежали несколько мгновений, после чего Уэнсдей встала, осторожно, стараясь не наступить на Энид.

      Энид заскулила от потери контакта, но Уэнсдей только смотрела на неё с высока, пока та не поднялась на ноги.

      Поднявшись, она начала изучать новую форму Уэнсдей.

      При близком рассмотрении и более ярком свете луны на небольшой полянке стало ясно, что она была не совсем похожа на крупную версию пантеры.

      Отличия были невелики, но они были.

      Во-первых, она была по крайней мере в три раза больше обычной пантеры, а её голова была всего на несколько дюймов ниже, чем у Энид. Это не могло не радовать волчицу, ведь именно такая разница в росте у них и была в человеческом обличье.

      Впервые за долгое время у Энид появилось что-то новое из того, на что можно было намекать относительно её роста (в буквальном смысле этого слова) и дразнить её за это, что, как она уверена, раздражало бы Аддамс до смерти. Задеть за живое Уэнсдей было всегда непросто, поэтому Энид использовала любую возможность.

      Лапы Аддамс были тоже гигантские, почти такие же, как у Синклер, с опасно длинными когтями (гораздо длиннее, чем у Энид), которые слегка изгибались и заканчивались острыми, как бритва, концами. Задние лапы были мускулистыми и длинными. Даже длиннее передних, и Энид задавалась вопросом, сможет ли Уэнсдей обогнать её в беге. Ведь Энид была самым быстрым, крупным и сильным оборотнем из всех, кого стая видела за последние несколько поколений.

      Ей не терпелось проверить это на практике.

      Уэнсдей с явным выражением раздражённого веселья обнажила зубы для Энид, после того как она попросила её об этом, показывая свои собственные клыки, но сохраняя при этом спокойствие, чтобы показать, что она не угрожала ей и не хотела вступить в игру. (Пока, во всяком случае).

      Клыки Уэнсдей были достаточно короткие, чтобы не заходить на губы, как у волчицы, а остальные зубы были настолько острыми и угрожающими, что напоминали то, что Энид могла бы найти только на страницах бестиария монстров.

      Её мех был чёрным, но при каждом движении Уэнсдей в нём появлялся тонкий намек на синие, фиолетовые и даже зелёные оттенки, невидимые в темноте, но явные при свете луны. Этот эффект напомнил Энид перья ворона. Зрелище было прекрасным и только подчёркивало, насколько яркими стали новые изумрудно-зёленые глаза Уэнсдей. Этот цвет резко отличается от того, что Синклер привыкла видеть у Аддамс в любом виде, но он был прекрасен.

      Прежде чем закончить осмотр новой формы Уэнсдей, Энид запомнила её новый, но всё ещё немного знакомый запах на случай, если Аддамс снова попытается напасть на неё из тени.

      Совершенно несправедливый ход, если учесть, что Уэнсдей в точности повторяла цвет теней вокруг них, настолько сливаясь с ними, что даже обострённое зрение Энид не смогло обнаружить её, прежде чем она попала в засаду.

      Шерсть Уэнсдей пахла чисто и тепло, как у кошки, но при этом её запах полностью принадлежал Уэнсдей — это был запах свежей земли, горького миндаля, старого дерева, опавших листьев и тонкий аромат цветов белладонны.

      (Ради всего святого, конечно же она не смогла найти Уэнсдей раньше в осеннем-то лесу, когда их запахи были настолько похожи).

      После того, как осмотр Уэнсдей был завершён, Энид села перед ней и радостно тявкнула, виляя хвостом так яростно, что опавшие листья под ним разлетались во все стороны.

      Энид знала, что если бы Уэнсдей могла закатить глаза, она бы это сделала.

      Но это не мешало Аддамс неторопливо шагать вперёд так же грациозно и элегантно, как и в человеческом обличье. Похоже, она хотела изучить и оборотническую форму Синклер, хотя уже несколько раз делала это, когда была ещё обычным человеком.

      <(Ну, во всяком случае, человеком в понимании Аддамс).

      После нескольких медленных кругов Уэнсдей снова начала мурлыкать и тереться мордой и боком о бок Энид, чуть не сбивая удивлённую Энид с ног своей силой. Аддамс продолжала тереться о шерсть Синклер, мурлыча всё громче, пока та позволяла ей это делать. Энид знала, что Уэнсдей убьёт её за одну только мысль об этом, но она была так чертовски мила!

      Когда Уэнсдей тёрлась мордой о морду Энид, почти как кошачья версия маленького поцелуя, Энид наконец поняла, что происходит.

      Как и домашние кошки, которые тёрлись о своих хозяев или другие любимые вещи на своей территории, чтобы убедиться, что другие кошки от них отстали, так и Уэнсдей помечала её своим запахом.

      Оборотни (и волки в целом), вопреки распространённому мнению, не чувствовали запаха друг друга. Конечно, они чуяли свою территорию, пищу, использовали запах в качестве путеводной нити для других членов стаи, но ближе всего они чувствовали запах друг друга, ласково прижимаясь друг к другу.

      Когда Уэнсдей фактически помечала её, для Энид это был первый случай, когда кто-то очень целенаправленно претендовал на неё, как на территорию.

      Ладно, забудем о милой. Уэнсдей была очаровательна.

      Внезапно Синклер постыдно ощутила прилив удовлетворения от того, что укусила Аддамс в такое видное место. Возможно, Уэнсдей пометила её запахом, но Энид пометила Уэнсдей чем-то, что никогда не исчезнет.

      Удовольствие от этой идеи начало преобладать над чувством вины, и, видимо, Уэнсдей чувствовала это, потому что её мурлыканье становилось всё громче, и она прижималась к Энид, пока та не поняла намёка и не упала на землю.

      Они обхватили друг друга в объятиях, не похожих на те, в которые Энид вступала с другими оборотнями в прошлом, но это было совершенно другим.

      Раньше Энид даже не понимала, что в таких объятиях ей всегда было немного не по себе, ведь это были оборотни, которые дразнили её за неспособность к переходу в другое состояние и смотрели на неё свысока.

      Она знала, что теперь они были добры к ней только потому, что она наконец-то обратилась, а в некоторых случаях даже чересчур, потому что она была намного сильнее их всех, поэтому их групповые объятия не казались ей искренними, не доставляли той радости, которая должна была быть.

      Обниматься с Уэнсдей в их изменённых формах было совсем другим делом. Энид чувствовала только удовлетворение и комфорт. Тепло тела Уэнсдей просачивалось в её тело, её мурлыканье вибрировало сквозь кожу и проникало глубоко в костный мозг, хвост Уэнсдей обвивал её хвост самым близким образом так, как только можно было держаться за руки, когда у них были только лапы. Всё это вызывало привыкание.

      Подобные ощущения она испытывала только при поцелуе с Уэнсдей.

      Когда она разговаривала с Уэнсдей обо всём на свете, когда следовала за ней в очередном её безумном расследовании и помогала находить небольшие улики, которые приводили к очередному успешному завершению дела, когда слышала клацанье клавиш печатной машинки и прекрасный звук виолончели, отдающийся эхом в ночи, когда Энид ложилась в кровать Уэнсдей, окружённая её запахом, счастливая и готовая заснуть (или заняться другими делами, если они обе были в настроении).

      Она по привычке положила голову на шею Уэнсдей и чуть не захлебнулась от восторга, когда Уэнсдей не отстранилась от неё, а просто позволила это сделать.

      Энид знала, что такое доверие Уэнсдей не оказала бы никому другому, кроме нескольких избранных членов её семьи. (А именно: её родителям, брату, бабушке и дяде Фестеру).

      Это почти заставило её снова завилять хвостом, но поскольку хвост Уэнсдей так тепло обвивал её, она довольствовалась довольным поскуливанием и прижалась ближе.

      Уэнсдей фыркнула, как полагала Энид, от удовольствия.

      Синклер уже успела классифицировать все микровыражения Аддамс в человеческой форме, так что теперь ей не терпелось сделать то же самое в её форме пантеры.

      Кото-оборотень; насколько это было круто?

      Они лежали там, чёрная и светлая груда шерсти, долго-долго.

      Потом ветер поменял направление, и они уловили запах оленя.

      Обе сразу же вскочили, принюхиваясь. Уэнсдей повернулась к ней, и Энид была уверена, с вопросительным взглядом.

      Энид ответила зубастой ухмылкой (которую Уэнсдей называла «её собачьей улыбкой», сколько бы Энид ни пыталась её переубедить). Самое интересное, что в ответ Уэнсдей обнажала зубы, что выглядело как угрожающе дикий оскал. По позвоночнику Энид пробежала дрожь, и она, честно говоря, уже не могла сказать, от страха это или от влечения. На самом деле, она была уверена, что это было просто влечение, но это могло подождать.

      Ещё раз понюхав воздух, они вдвоём пробирались в ночь, — одна чёрной тенью, другая — отбрасывая золотистый свет, — пока не исчезли за деревьями.

      Перед этим Энид снова посмотрела на небо.

      Всё, что она видела, — это полная луна, ярко сиявшая в небе над головой, и звёзды, мерцавшие вокруг неё в равнодушном молчании по отношению к тёмному миру внизу.

      В ней нарастало веселье и возбуждение, когда она мчалась за Уэнсдей.

      Действительно, самая обычная ночь. Такая же, как и любая другая.