“Là où ça sent la merde ça sent l'être.”

— Antonin Artaud

Сгущалась ночь. Волны холодного ветра омывали монастырь, Мродок, что сидел в своей комнате, раскладывая пожелтевшие листья, прикрывая их камнями, внезапно услышал, как трещит калитка, и как по территории монастыря стучат колёса, копыта, погоняет их хлыст. Он осторожно, так, чтоб его не увидели, выглянул из окна. На пороге стояла колесница с двумя черными конями, переминающимися с ноги на ногу, нервно мотающими головой. По обводам колесницы стояло два факела и заметил Мродок, что была то колесница царской охраны, с характерным узором на корпусе. Он вздрогнул. Меньше всего среди ночи желал он увидеть это на своем пороге. Мродок слышал, как сторож переговаривался с шумным стражником, чуть ли кричащим, упрашивая быть потише. И в комнатах воспитанников уже зажигались свечи, и дети, до боли любопытные, выглядывали из окон. Волнение забилось внутри Мродока. Он слез со стула, уже начал надевать тапки, желая прекратить этот вздор, как вдруг в дверь громко постучали и тут же вломились, не дожидаясь ответа. На пороге он увидел стражника с факелом, от чего черная борода, тёмная кожа и глаза его горели золотым светом. А позади стоял сторож, пытающийся пройтив комнату.

— Я просил его не входить…

— Замолчи! — рявкнул стражник, вновь оборачиваясь к Мродоку, что нахмурившись, выпрямился, не высказывая волнения.

— Что вы здесь забыли в столь поздний час? — спросил жрец спокойно, всё ближе подходя и чувствуя, как от мужчины этого веет горечью, и видя, как неровно он стоит, — Все уже спят.

— Его величество просит прийти, — с наглой усмешкой, хриплым, пошлым голосом заявил стражник, — Прямо сейчас.

Мродок, что услышав это, опешил, попытался скрыться:

— Уже поздно. Я никуда не поеду.

— Поедете, — засмеялся тот, пошатываясь, — Он сказал привести вас в сию же минуту, Мродок…

И злость закипела, как только услышал Мродок имя своё от этого выродка в золотой доблести денег и власти. Он нервно вздохнул, оглядываясь на несчастного старика, что стоял в коридоре, сжавшись от страха и стыда. Сколько неудобств, сколько бесчестья уместила в себе эта натура, стоящая в комнате! И сколько ненависти он питал к тому, кто призвал на порог святого места эту нечисть, часть себя и своего бытия.

— Хорошо, — так же хладнокровно отвечал жрец, — Дайте мне хотя бы одеться.

И стражник обвёл его факелом с ног до головы, всё же увидев, что Мродок стоял в ночном хитоне, не покрытый, с распущенными волосами. И даже сейчас это не вызвало в нём доли стыда. Сказал он лишь:

— Давайте, только побыстрее! Я буду ждать во дворе.

И он удалился, толкнув сторожа, что прижался к стене. Тот виновато взглянул на Мродока, что стоял спокойно, а в голове его пульсировало.

— Простите мне, камрэ, я пытался не впускать его. Он ломился в калитку, а потом…

— Перестань, Иеремия, — без злобы, со спокойствием сказал Мродок, — Он бы всё равно сюда вошел, — тяжко вздохнул, отворачиваясь, дабы не светиться своей наготой в пламени свечи, — Прикрой двери и иди запряги мне коня. На колеснице той я не поеду.

И дежурный без лишнего слова закрыл двери, а Мродок остался стоять один, будто опозоренный, заглумленный. В душе стало гадко и чёрно. Но ночь звала его в объятия, вновь предлагая тёмные свои услуги, на которые он никогда не соглашался…

Белая Исвида уже стояла во дворе, возле двух этих неотёсанных тварей и их хозяина, опирающегося о колесницу. Мродок вышел наружу, прикрыв лицо краями перуиты, дабы не показывать неприятному человеку этому вида, которого он не достоин был видеть. Луна яркая, желтая, как свечи в монастырских окнах, встречала темные его глаза.

— Я поеду своим конём, — сказал уверенно Мродок, подходя к Исвиде, что приветливо встретила, ударив по земле тонким, аккуратным копытом.

— Как угодно, — сказал стражник, заскакивая на колесницу, от чего кони черные заржали, начиная неистово дёргаться, — Едем быстрее.

И опустился Мродок на Исвиду, взглянул в окна, уже открывшиеся. В них были видны любопытные головы со свечами в руках.

— Всем ложиться спать! — рявкнул он, — Закрыли окна!

И дети попрятались, а Мродок, нехотя оглянувшись, быстрым галопом помчался за колесницей, погоняемой пьяным стражником.

***

Холодный осенний ветер бил ему в лицо, а одеяния красные, праздничные, случаю под стать, как кровь расплёскивались по улице, струясь за белым хвостом Исвиды. Она же, стуча тонкими, девичьими ногами по дороге, грустно смотрела в небо, думая о чем-то своём. И те кони, которых бичом погоняла нечисть в латах, ржали и пытались встать на дыбы, всё время останавливая колесницу с позолоченной резьбой. Звёзды смотрели на Мродока, что, в предвкушении и знании того, что предстоит ему увидеть, тяжело вдохнул последний тёплый воздух, обвивающий его тонкую шею, сокрытую под телесами ткани. Он осмотрелся. Город уже утих, лишь одинокие свечи горели на маленьких кухонках маленьких домиков, под покровом тёмной бронзовой ночи. Мродок мимолетно посмотрел вверх. Среди грязных облаков, на ультрамариновой синеве, он видел звезду, что почти освещала путь. Факелы те, что были на колеснице, были для него лишь бледным светом, ничем, пылью в глазах. А звезда та светила та ярко, чуть уже закрываемая облаками, что невольно задумался он о том, что свернуть на дорогу назад; домой, в монастырь. Дети его, вероятно, тоже смотрели на звезду эту, и мечтали, так как порой мечтал и он, как бы мог делать сейчас.

Но вот небо затянуло бронзовой тучей, и подъехали они к воротам дворца этого, зиявшего сотнями факелов и тысячами мёртвых душ. Ворота эти открылись, и въехали они в просторный двор, усеянный цветами и лентами, обвешанными по забору, по статуям мерзким, по мраморной лестнице, ведущей внутрь. Мродок неуверенно отдал Исвиду, которую такая же нечисть в латах потащила в конюшню, вероятно, слушаясь хозяина этого замка, надеявшегося, что тот останется на ночь. Мродок оглянулся. Тот самый стражник, что привёл его в эту пучину грязи, уже стоял у открытых дверей. Мродок уже слышал смех, музыку, громкие разговоры и крики. Он уверенно ступил на мраморные ступеньки, стараясь не поскользнуться на бесчисленных лепестках, источающих одурманивающий запах. Двери закрыли. Он прошел по слабоосвещенному коридору, лишь в конце которого висело два факела. Знал он этот коридор. А потому не смотрел на стены, что пугали своей пошлостью и грязью, что, вероятно, служили началом потока оргий, продолжающихся в гостевом зале. Помнил он, как хозяин этот, как зачинатель идеи, хвастал перед Мродоком стенами этими, изрисованными сношающимися людьми, в таком виде, в котором их видеть точно не хотелось. Для него же, для этого оплота безнравственности и всяческих желаний, фрески эти были искусством, достойным всяческих похвал. И Мродок ничего ему не отвечал. Лишь с улыбкой кивал, потакая этому больному разуму, ожидающему за дверью.

Голоса, музыка, томные стоны и вздохи ставали всё громче и громче, а Мродок уже желал уйти, уже заткнуть уши, но приходилось воспринимать всё это с блаженным спокойствием, что не давало развернуться. Стражник этот, с хмельной ухмылкой, подошёл к двери, и медленно, как в самых худших кошмарах, распахнул её. Мродок уверенно зашёл, даже не оглядываясь, не закрывая глаз. В нос ударил запах сладкий; вонь пота, вина, цветов и человеческих тел, тут и там между собой сношающихся. В зале этом, так же устланном цветами, тел этих было много. Мродок, что оглядывался, видел их повсюду, как сплетения, как рассыпанный бисер. Посреди зала мраморного был накрыт стол со всякими яствами, о которых и не мог бы мечтать обыватель, тихо зажигающий свечку на маленькой кухоньке. Беспорядок творился в этих яствах, стол был залит вином, и ближе к его противоположному от Мродока края, стояла огромная чаша, до краёв наполненная этим святым напитком. Звуки, что слышал он, спустя мгновение уже начинали давить на мозг; бесчисленные вздохи, крики, кое-где разговоры с бранью, коей Мродак желал бы не слышать, смешивались в бесконечный поток несуразности, проникающей прямиком в мозг, и жалящей больно. Искал же он хозяина, того, кто его сюда пригласил. И недолго ведь искал.

Среди пёстрых подушек, скинутых одежд, кушеток, оббитых лучшими тканями, цветов и монет, лежащих тут же под ногами, как на троне, то ли сидел, то ли лежал Дьёрдль. Он был нагим, ни чуть не отличающимся от тех, кто находились вокруг него. Тело его, атлетическое, могучее, переливалось золотом, было обмасленно, и по вязкозти этой стекали флюиды, им источаемые. Дьёрдль не сразу увидел Мродока, ибо готов был воссоединиться в очередной акт с молодым человеком, вероятно, проститутом, либо же слугой, с коим они неистово переплелись в поцелуе, жадном, каннибалистском, отвратительном, грязном. Молодой человек этот держал его за шею, поверх нависая, высказывая свою нищую власть перед претором. Тут же при Дьёрдле, то ли меж его ног, то ли в его объятьях, лежала девушка, и выглядела она так, словно не была полностью зрелой, от чего Мродок почувствовал горечь во рту. Она всё пыталась поймать чужие губы, которые ею абсолютно не интересовались, потому приходилось ей лежать на белом мускулистом плече, замершем в моменте удовлетворения. Некоторые из этих созданий, совершающих столь отвратительную оргию, завидев жреца, пытались прикрыться и отводили глаза, когда он опускал на них жестокий и холодный взгляд. Они ловили по полу одежду, что потеряли, а некоторые из них, в пьяном бреду, спешили удалиться из места этого, огибая Мродока, чуть ли не прижимаясь к стенам, дабы улизнуть от понимания бесчестья, здесь совершенного, словно крысы с тонущего корабля. И лишь Дьёрдль не поворачивался. Он оттолкнул от себя девушку, что сползла к столу, тут же схватившись за чашу с вином. А он же, подвигаясь на подушках, уже готов был лечь и воздаться наслаждению, как вдруг краем глаза заметил красное платье, стоящее у двери. Дьёрдль вздрогнул, тут же отпихнул молодого человека, пытающегося всё же возложить его — как жертву жестокому богу. Но тот и не собирался даже отстраняться, лишь напористо давил Дьёрдлю на грудь, стараясь прижать к дивану. На лице претора появился облик секундной ярости, в котором он замахнулся на парня, огрев громкой и хлёсткой пощечиной.

— Пошел вон! — рявкнул он, толкая того ногой, сразу же поворачиваясь к Мродоку, широко улыбаясь, собираясь с дивана подняться.

Мродок же мягко повёл рукой, намекая на то, что подойдёт сам. Он начал свой путь сквозь этот алтарь, покрытый кровью плодов, мяса, живой плоти, разлагающей себя ради того, кто лежал на пурпурном диване, убирая со лба прилипшие от пота волосы и приглашая гостя к себе. Мродок, что сначала желал улыбнуться, этого не сделал, а кинул серьёзный, чуть осуждающий взгляд на обнаженного Дьёрдля, казалось, не собирающегося прикрыться.

— Я так рад, что ты пришел, — глаза его были стеклянные, блуждающие поверх образов, ими замечаемыми. Он томно облизал губы, пытаясь схватить Мродока за руку, усадить возле. А он, что не мог себе вообразить, сколько тел на этом диване сегодня возлегло, сначала стоял, борясь с омерзением, но увидел немой вопрос в глазах Дьёрдля. Он опустился, и Дьёрдль, до того молча смотревший, прильнул к нему, ехидно и гадко улыбаясь. Мродок почувствовал запах: сладкий, терпкий, душный, одновременно неприятный. Запах вина, пота и масел, что смешивались в единое целое, изображаемое на этом мерзком лице. Глаза, что смотрели, но не видели, тонкие пряди, напоминающие паутину, прилипли к лицу, и кожа блестела от смешения жидкостей. Дьёрдль напоминал рыбу, скользкую и неприятную, слизня, что обрёл человеческий облик. Лицо его, с приоткрытыми красными от излишней похоти губами, выглядело уставшим, перекошенным; глаза посаженные от недосыпа и переутомления, а шея с выступающей веной, была покрыта фиолетовыми, почти синюшным пятнами. Оргия, вероятно, длилась уже не пару часов.

— Зачем ты пригласил меня? — тихо спросил Мродок, оглядываясь на зал, теперь предстающий пред ним в полной своей красе. Теперь он заметил, что многие из людей — да что там, почти все из них — были достаточно молоды. Не увидел он никого старше двадцати пяти, от чего в горле у него встал ком, а по левую руку смотреть даже не хотелось. Но всё же он повернулся, ожидая ответа. А Дьёрдль молчал, тупо смотря на Мродока и улыбаясь. Он был настолько пьян, настолько не успевал протрезветь и уйти от постоянных телесных удовлетворений, что способность мыслить и говорить улетучивалась, и на лице лежала лишь утомлённая, томная улыбка, не означающая ничего, кроме последующего желания. Но вдруг он осведомился, и, легко вздрогнув, потянулся к Мродоку.

— Ты мой главный гость, — сказал он мурчащим, чуть ли не гортанным голосом, обвивая жреца руками, как щупальцами, — Как же мне без тебя…

— А я вижу, ты уже не первый день балуешься, — сразу же напрягся Мродок, попытался отцепить пьяного претора от себя, зная, чем это опять может закончиться.

— Да, — весело ответил Дьёрдль, — Думал пригласить тебя раньше, но случайно отвлекся… — он внезапно поднял голову, быстро осмотрев зал, — …на кого-то.

— Я не сомневался в этом. — хватка пьяного Дьёрдля была сильна, и Мродок был не в состоянии избежать его прикосновений, отзывающихся отвращением и покалываниями, — Ты выглядишь истощенным.

— Тебе кажется.

— Я тебе так много раз твердил, похоть убивает, — тяжко вздохнул Мродок, — Нужно знать меру в своих желаниях, Дьёрдль.

Удушающий запах уже начинал вызывать тошноту, и он оглядывался, высматривая, было ли открыто хоть какое-то окно. Поднял голову вверх, дабы увидеть, открыт ли купол, и вновь встретился глазами с тем, что видел в коридоре, что не хотел бы видеть вообще.

Он видел фреску, внимание на которую обращал редко, а потому и совсем о ней забывал. Очередная фантазия Дьёрдля, изображенная каким-то здешним или чужим умельцем, вырисовывалась на округлой стене, как хоровод бесчисленной оргии, продолжающейся полную вечность. И женщины, и мужчины соединяющиеся в омерзительных видах, как будто дикие звери, украшенные венками из виноградных листьев и цветов, совершали столь бесстыдный акт в золотом кольце из лозы, что вырисовывалось по окружности потолка. Тот ужас, что испытывал Мродок, глядя на это, не мог никому передать словами, а потому в немой злости ему приходилось молчать. Эти фигуры, изображенные на фресках, извивающиеся в смертельной агонии, напоминали ему о том, какова была душа их хозяина, пытающегося совратить его к этому же постоянно. И как воссоединялся пол, занятый лягающимися телами, и потолок, выходящий застывшей оргией к небесам, тянувшийся к стеклянному кругу, в котором была видна сама ночь.

Дьёрдль тяжко дышал, только сейчас в состоянии отдохнуть от собственного безумия, положил голову на плечо Мродоку, руками же пробираясь к поясу на платье.

— Выпей вина, — он отвлёкся и потянулся к столу за своей чашей, что томилась пустой у стола, взял её и свистнул девушке с пышными золотыми волосами, мечтательно сидящей среди двух парней, — Эй! — резко обратился он к ней, — Налей.

— Я не вижу здесь твоих друзей, — говорил серьёзно Мродок, глядя на этих молодых людей, что взглянули на него бесстыдно, опьяненными усладой жизни глазами, такими бессмысленными и пустыми, истязанием желаний порожденными.

— Их здесь и нет, — осведомил Дьёрдль, забирая уже полную чашу, пытаясь передать её Мродоку, — Я их не приглашал.

— Всё это — чужие люди?

— Да, — усмехнулся Дьёрдль, открывая свои клыки, выпирающие над рядом зубов.

— И кто же они?

Тот оглянулся, провёл уже трезвеющим взглядом, обретающим прежнее осознанное безумие, по залу.

— Понятия не имею.

Мродок вздохнул.

— Посмотри же, что с тобой стало. Ты был так красив...

Но тот не желал слушать. Слова раздавались пустотой в голове. Мродок посмотрел на чашу, в которой плескалось багряное вино, темное, как бездонные глаза Дьёрдля.

— Я не буду пить.

— Будешь, — сказал тот, ткнув чашею Мродоку в грудь.

— Ты же знаешь, что я редко пью.

— Редко, — улыбка Дьёрдля становилась всё хитрее и нахальнее, и Мродок знал, что она означала, и чувствовал всё больше, что повторяется время и незначительные его события, возбуждающие в голове ужас и злость. Он, понимая всю неизбежность действа, взял в руки эту чашу из золота, всё же принимая приглашение, представшее пред ним в эту спокойную ночь. Вино было терпким, крепленым, отдавало резким теплом в горле и груди, отдаваясь ярким вкусом спелого винограда, собранного на меже лета и осени, под горячим, ласкающим тело солнцем. Мродок откинулся на подушки, не глядя на Дьёрдля, на них же развалившегося в позе вполне недостойной, от того и постыдной. Он продолжал осматривать зал, искать новые лица, что, уже утомившись от оргий, томно переговаривались.

— Ты же не просто так меня пригласил, — сказал он Дьёрдлю, чуть ли не выжидавшему этих слов, сразу взбодрившегося и вновь подсевшего к Мродоку, уже пожалевшему о сказанном. Он наклонился к уху его и прошептал:

— Безусловно, я желал увидеть тебя. Но тут такое дело… — он замолчал, словно в смущении, что вызвало у Мродока неподдельную улыбку, такую легкую и ребяческую, — Это касается Эсхиры, — сказал Дьёрдль с придыханием. Имя это вызвало тут же волну возбуждения, от чего он неровно вздохнул, и, вероятно, не собирался скрывать своего желания, которое Мродок заметил, мимоходом взглянув вниз.

— И что? — он отпил вина из чаши, которую тут же взял Дьёрдль, желая вновь опьянеть.

— Она вновь отвергла меня. Отвергла! Ты слышишь это, Мродок? Она опять это сделала! — воскликнул он, театрально откинувшись на подушки, расплескав на ноги себе остатки вина, — Это отвратительно!

— Почему, Дьёрдль? — спокойно спрашивал Мродок, уже предполагая все ответы, но зная, как хотел тот насладиться своим отчаянием.

— Она не может отвергать меня! — продолжал в сердцах восклицать Дьёрдль, вызывая интересующееся взгляды толпы, — Не может, просто не может!

— Ты должен принять это. Нужно смириться…

Не успел Мродок закончить, как Дьёрдль вцепился в плечи ему обеими руками, наклоняя с силой к себе, злобно вжимая ногти.

— Я так люблю её, милый мой… — вновь говорил он с воздыханием, — Я так хочу её…

— Так хочешь или любишь? — с усмешкой спрашивал жрец, смотря в тёмные глаза, не видя в них ничего, кроме вечной ночи.

— А разве это не одно и то же? — возмутился Дьёрдль, хмурясь, — Я не могу любить её и не хотеть. Я б её…

— Да-да, я понял, — поспешил перебить Мродок, с опаской оглядываясь на молодых людей, — Но послушай, Дьёрдль: ты сношаешься со всеми подряд. Неужели ты думаешь, что Эсхира полюбит тебя, когда ты не высказываешь к ней, как к женщине, ни капли уважения?

Дьёрдль не ответил. В миг глаза его стали стеклянными, и он сильнее сжал плечи Мродока, на которого нашел испуг. Он истомно замычал, причмокнул, и Мродок увидел на губах этих дивные раны, и следы на подбородке, как линии от дождя на стекле. Дьёрдль на секунду разжал пальцы, вновь сомкнул и развернул голову в сторону двери, рявкнув:

— Стража!

Тут же в зале появилось трое мужчин, а среди них и тот, что приехал к Мродоку, дабы забрать сюда.

— Уберите этих шлюх! — крикнул Дьёрдль, указывая на молодых людей, что со страхом на него взглянули. Некоторые из них, всё сразу поняв, поспешили удалиться сами. А те, будучи пьяными, лишь глупо смотрели в сторону стражников. Последние, с резкими возгласами, ступили в зал, начиная хватать этих несчастных, и с силой выбрасывали их в коридор, с воплями, проклятиями со стороны девушек, пытающихся крикнуть что-то в сторону Дьёрдля, смотрящего на это с лёгкой, детской улыбкой. Они исчезали, забирая пёстрые одежды, струящиеся за ними. Они были похожи на птиц, которых сгоняли с дерева. И как только вышел из зала, гневно оглядываясь, будто желав сказать что-то своему обольстителю, тот самый молодой человек — последний любовник — двери захлопнулись, оставив Дьёрдля и Мродока одних. Мродок наблюдал за этими людьми, которых тянули из зала, и думал, что жизнь их не стоит и листа его сукна, ибо годятся они лишь для этих развлечений, коих так жаждал тиран, рисующий фантазии на стенах. Он оглянул теперь уже пустой зал, в котором царил полнейший беспорядок, напоминающий о том, что здесь происходило. Этот хаос, порождаемый Дьёрдлем, был омерзителен, и диван этот, так же посрамленный, ощущался некоторым архипелагом в пучине грязи, вина и пота.

— Почему она не любит меня, Мродок? — вновь шепотом спросил Дьёрдль, делая выражение лица очень жалобным, будто готовым расплакаться, — У меня ведь есть всё, что ей нужно. Здесь любая хотела бы стать моей женой, понимаешь? Но только не она! — он смотрел Мродоку в глаза с мольбой и с желанием, начавшим проявляться вновь, — Я же знаю, милый, вы дружите. Помоги мне.

— Как тебе помочь? — искал краем глаза Мродок одежду, что могла принадлежать Дьёрдлю. Он заглянул за диван, увидев там хитон, высвечивающий в свете огня перламутровым сиянием, — Я не могу заставить её любить тебя.

— Можешь, — вновь воскликнул претор, — Скажи ей что-нибудь, прошу тебя. Сделай хоть что-то! Тебе так сложно?

— Это так по-детски, сын мой, — говорил Мродок, аккуратно пытаясь надеть на Дьёрдля хитон, заколоть найденными брошками, инкрустированными различными камнями, — Ты же понимаешь, что это невозможно.

— Но я хочу её, — шептал тот, — Я должен получить её, — глаза его загорелись жестокостью, а рука сжалась в кулак, — Я хочу её, как же ты не понимаешь?!

И Мродок вспомнил Эсхиру. Вспомнил, как купалась она в пруду, как переливалась в свете солнца кожа её молочная, и волосы каштановые плелись плющом по спине, как проводила рукам она по воде. И как смеялась она, глядя на него, стоящего на берегу, держа её платье. Как прекрасен и красив был момент тот, как был он божественен. Нет, подумал Мродок, никогда она не достанется этому выродку. Никогда.

— Ты притащил меня сюда ночью, на свою очередную оргию, чтоб поплакаться? — с нервозностью в голосе спросил Мродок, — Твой хамский стражник разбудил всех моих детей и напугал сторожа, Дьёрдль. И всё только для того, чтоб вновь пострадать? При всём уважении к тебе, я сейчас же уйду.

Он попытался уйти, но Дьёрдль, до которого лишь через пару секунд дошел смысл слов, резко привстал и схватил Мродока за руку, потянув на себя.

— Твои дети… да, это важно… Я не думал, что так получится, — пытаясь сделать виноватый, сочувствующий вид, лицо его скривилось в отвратительной гримасе, ибо для таких действий не было приспособлено.

— Мне кажется, ты вообще не думал. И не думал о том, сколько детей родиться от того, что ты совершаешь. И сколько попадёт ко мне! — так же нервно продолжил Мродок, чувствуя, как лицо его от злости краснеет, — А потом ты придёшь ко мне в собор, дабы помолиться Господу! И совсем ты не подумаешь, что сделал дурные вещи, Дьёрдль!

В этот момент Мродок понял, что из уст его только что сорвались слова лишние. Он закрыл рот, поджал губы, и хотел бы сам вжаться. Сердце будто перестало биться, и от конечностей отошла кровь. Дьёрдль смотрел на него не моргая, опустошенными и одновременно глубокими, этими иссиневыми глазами, что можно было вынуть и кинуть как уголь, и растопились бы они ярким, жестоким огнём. Лицо его, такое уродливое, испорченное желанием, похотью, съедающей душу, было так красиво и царственно, постигало его corrupto…

Момент, казалось, совсем застыл. Они смотрели друг на друга, а вокруг разжижалось пространство. Был бы на тех фресках Господь, думал Мродок, стены имели бы силу, дабы спасти его. И не было у него мощи, чтоб вырваться, и страх поселился в глазах. Дьёрдль медленно повернулся к двери, и вновь рявкнул:

— Стража!

И подумал, Мродок, что всё. Конец. Он оцепенел, стал весь холоден, и закрыл глаза, когда двери открылись. Казалось, проткнут его саблей этой, висящей у стражников на поясе, и оставят истекать кровью, в обесчещенном замке, на обесчещенной злом земле.

— Кто из вас привёз моего гостя? — спросил Дьёрдль медленно, оглядывая каждого стражника внимательно, широко раскрыв глаза.

Один из них, этот урод с шрамированным лицом, черной, лохматой бородой и тупыми, мелкими глазами, вышел вперёд. Дьёрдль кивнул, улыбнулся и фривольно повёл глазами в сторону паха стражника, облизывая не пересыхающие от постоянного акта губы.

— Останься, — а другим он одним махом головы приказал выйти. Так они и сделали. Этот же, которого, вероятно, ласками своими претор успел одарить, стоял в приятном для самого себя смятении, ожидая, что же будет дальше.

— Сними-ка саблю, — Дьёрдль заулыбался, вновь обвёл глазами тело этого экземпляра мужчины, что, не смотря на всю уродливость лица, был атлетического, титанического телосложения, подобен тем мужчинам, нарисованным на фресках. Вся рожа его загорелась огнём желания, и не мог себе придумать Мродок, что же случиться. Снял страж саблю и передал Дьёрдлю, что вынул её из ножен, вытянув мускулистую руку, как крыло аргентависа.

— Хорошо затачиваешь, — сказал он пошло и гадко, словно и не о сабле говоря. Стражник уже ждал своей похвалы, как верный пёс, желающий кости с мясом. И вот же — прозвучали долгожданные слова, которые Дьёрдль проговорил медленно, с особым наслаждением в устах, от которого у Мродока рвота подкатила к горлу:

— Наклонись ко мне, — промолвил шепотом Дьёрдль, опуская саблю, вытягивая шею, еле приподнимаясь.

Мродок вскрикнул и закрыл глаза. Момент неудавшегося поцелуя, и резким рывком, как взмахом крыла, Дьёрдль рванул этой саблей, что в воздухе засвистела. Она прошла по горлу стражника, расслоив его естество, надломив, разорвав. Только что был человеком, теперь стал куском мяса, упал стражник на стол, покрытый яствами, опрокинув чашу с вином, разлившимся на грудь ему, смешавшись с бурой кровью, хлынувшей из разорванных вен. Мродок, закрывший лицо руками, от неожиданности упал на диван. В голове яростно запульсировало, а лицо урода, погибшего от похоти своей, застыло в его глазах. Мродок, почувствовавши, как обувь начинает мокнуть, в страхе поджал ноги. И не успела смерть улетучиться в тишине, как прервал её громкий смех, полившийся грязью из рта Дьёрдля. Он крепко стоял на ногах, и одежда его, что блестела перламутром, словно горела. Держал в руках окровавленную саблю, злобно смеясь, ударяясь эхом по вульгарным и мерзким фрескам, расходясь ржанием своим по всему дому. Мродок боялся открыть глаза, и в голове его зазвучали голоса, что призывали бежать отсюда скорее, пока не случилось ничего отвратительней.

Дьёрдль, одурманенный, кинул саблю эту, становясь на стол. Он прошел по нему, как по пустынному полю, к перекинутой чаше, в которой плескалась ныне кровь и вино. Как атлет из атлетов, поднял её над собой, отпивая этот бурый остаток, разливая на дорогие ткани, что ткали ему на заказ. Опрокинул он чашу, что разбилась, в такт смертоносной печали, что одолела зал.

Дьёрдль, словно дикий, бешеный зверь, одним прыжком оказался на диване, от чего тот жалобно заскрипел, чуть подвинувшись на мраморном полу. Мродок открыл глаза, выйдя из кошмарного транса. А момент всё длился. Дьёрдль, тягостно опустившись на подушки, не медлил с продолжением похоти, текущей в его крови. Не спрашивая, попытался задрать он жреческое платье, вновь похабно улыбнувшись. Всё повторялось вновь.

— Прекрати сейчас же, — воскликнул Мродок, отпихивая Дьёрдля ногой. Был он слишком слаб, чтоб избежать этого мракобесия, пытавшегося его поймать.

— Не пристало жрецу от меня отказываться, — Дьёрдль, уже забывший о своих страданиях, пытался ухватить Мродока хоть за какую-то часть, хоть как-то прикоснуться, как-то им овладеть. Всё же одним рывком содрал пояс, что печально лязгнул на полу, более не пригодный.

— Нет! — Мродок забился в ужасе своём, размахивая руками, отгоняя претора, уверенного в своей безнаказанности.

Дьёрдль отпрянул, с видом изрядно недовольным, и желанием неудовлетворёнными, но ещё не прошедшим. Он упал на подушки, широко расставил ноги, задрав хитон, в ярком намёке.

— Я всё же считаю, что ты должен помочь, — сказал он голосом безразличным, смотря на Мродока так презренно, как смотрел на тех молодых людей.

— Какой в этом смысл? — в ужасе спросил Мродок, — Очередная победа, но какая, Дьёрдль?

— Не твоё это дело.

— Я тебе это уже повторял, — наконец отдышался он, — Похоть убивает, истощает. Ты руководствуешься лишь ею. Какой смысл в такой жизни, Дьёрдль? Посмотри на себя, прошу. Что с тобой стало?

Дьёрдль скривился и мотнул головою, не желая слушать.

— Я не спрашиваю советов у тех, кто от меня отказывается. А ты ещё и лжец. Жалкий симулянт. Думаешь, я поверил, когда ты сказал, что страдаешь от физической недостаточности?

— Ах, вот как, — встал Мродок с дивана, поправляя слезшую перуиту и помятое платье, — Значит, помощи ты не дождёшься.

Он двинулся к выходу, переступая через жертву убогих побуждений. Дьёрдль поднялся, пошел за ним, от чего Мродок ускорил шаг. Вновь проходя по коридору этому, он всё же оглянулся на фрески. Видел он двух женщин, пытающихся совершить совокупление, и лица их, так похожи на те глупые, изможденные лица, что он сегодня наблюдал. В душе было гадко. В душе было мерзко. Словно тягучая жидкость, что притягивала колющие прутья, оказалась внутри. Мродок шел, а хотелось упасть, и более никогда ничего не видеть.

Когда оказался он во дворе, Исвида уже покоилась у ворот. Мродок оглянулся. Дьёрдль стоял у входа, выжидающе глядя, расправив плечи. Как проститутка, ожидающая у дверей комнат бесчестья. Не поведя и глазом, Мродок резко потянул за вожжи, и унёсся прочь. Прочь из гадкого этого места, порождающего лишь ненужное семя, в котором содержаться крупицы зла, опоясывающего Вавилон. Опасность, думал Мродок. Опасность поджидала и его, и Эсхиру, и всех. Беспокойство таилось в душе, и дрожь одолевала. Мродок гнал всё быстрее и быстрее, словно чувствуя на себе этот отвратительный взгляд. Эту отвратительную гнилую душу, пытающуюся поглотить и его.

***

Как только добрался Мродок в монастырь, не повернул он в сторону конюшни. Потянул он Исвиду в сторону леса, чувствуя, как сердце и мысль тянутся туда, в спокойствие. Не мог Мродок понять этой ночи, не мог понять и себя, так легко поддающегося этой разрушительной силе. Было стыдно. И стыд этот постигал его лицо, и разум, и тело не слушалось, хотело всё убежать. Лицо горело, а на глаза накатывала неприятная жидкость, так ему чуждая, так часто появляющаяся у детей. Мродок вытер глаза рукавом, погоняя Исвиду, дабы бежала она всё быстрее и быстрее, в полной этой темноте, окружающей бытие. Мродок прерывисто вдыхал прохладный, лесной воздух, забивающий легкие.

Тут же остановился. Узрел он этот пруд, освященный самим Богом. Луна падала в воду, омывала две скалы, что примыкали к блестающей глади, и водопад переливался в сумраке ночи, как тот перламутровый хитон. Тишина, в которую врывался лишь прозрачный шум воды, ласкала уши. Мродок спрыгнул с Исвиды, и сразу же снял с неё все эти оковы, отпуская, давая ей спокойно вдохнуть. А сам же, подходя к берегу, видя извивающиеся края воды, начал срывать одежду, эту грязную, ему уже мерзкую. Снимая с силой перуиту, кидая куда-то вдаль, Мродок остался стоять нагой. Холод пробирал кожу, но ветер приветливо обнимал его, желая подорвать к себе. Мродок в страхе начал оглядываться, дабы не заметил его кто. Но и Исвида, что могла стать свидетелем, ушла в лес, и не было её видно. Мродок притронулся к воде, что была, как обычно, тёплой. Медленно начал заходить, чувствуя, как тело его обволакивает эта материя, так приятная. И сразу же с легкостью выдохнул, запуская в легкие полные воздух, чувствуя некое облегчение. Покой. Проводя руками по воде, он невольно улыбнулся, словно перебирая серебристый бисер, узрел его на теле. Запрокинул голову и увидел луну, что стала подобна белой звезде, освещавшей ему дорогу. Миг — и Мродок с головой нырнул. Освежающий поток пробирался внутрь естества, и словно забывались события этой ночи. Мродок жадно глотал эту воду, открывая глаза, глядя вверх. Видел он серебро, переливающееся над ним, падающее на кожу тенью, уходящей и приходящей. Мродок расслабил мышцы, вновь закрыл глаза, желая пропасть на вечность в глубинах этого пруда.