ПУРИ

Вечно Женя закрывала балконную дверь неплотно. Пури оставалось только поддеть ее лапой, скользнуть в щель, на секунду истаяв в рыжий дым, — и вынырнуть напротив сушилки, увешанной майками, полотенцами и носками. Одним прыжком Пури взлетал на перила и шел по ним легко и изящно, рыжея округло и пышно в оконном стекле. 

На углу балкона был горшок, в котором ничего не росло. Женя часто говорила, что купит туда герань. Пури соглашался, ему было бы приятно выкопать и сбросить какое-нибудь растение.

Он залезал в горшок, подбирал под себя лапы, чтоб не мерзли, и оседал, превращаясь нижней частью в пушистый суп. Верхняя часть Пури не утрачивала формы, оставалась внимательной и зоркой, уши улавливали незнакомые голоса, звонки домофонов, скрип качелей, лай и смех, и за ними — иссохший шепот деревьев.

Из столовой на углу пахло мясом. 

У этой столовой часто собирались коты, утром и вечером их обильно кормили, и они, перемазанные жиром, довольные, поглядывали на Пури с превосходством и грубо задирали хвосты. Потом забирались на капоты машин и мылись, подставив гибкие спины солнцу. Балкон был на втором этаже, и, глядя на этих котов, чья жизнь была так непохожа на его собственную, Пури думал о мгновенности прыжка, который отделял его от путешествия. Он видел себя на асфальте, ловко снующим меж человеческих ног. Видел, как выхватывает кусочек рыбы из круассана вон того огромного парня в шарфе. Видел, как подходит к серым котам и выгибает спину, и страшно, восхитительно орет, так орет, как не орал никогда. 

От одной этой мысли как-то колко становилось, щекотно, весело. 

Трудность была в Жене, которая любила Пури, в доме, полном предметов для сбрасывания, и в корме французского производства, к которому Пури испытывал большую слабость (как и к его упаковке, она отлично шелестела). Но в первую очередь в Жене и всех ее признаниях. “Зайчонок мой, как же я тебя люблю”. Что-то в таком духе она лепетала по сто раз на дню, покрывая Пури поцелуями, от которых делалось нежно и немного досадно, и хотелось укусить.

Пури, конечно, был не заяц, а кот. Но Женя совершенно не разбиралась в видах живых существ, часто она спрашивала у Пури: “А кто это тут такой красивый? Может быть, это тигр?” И Пури раздувался, наливался до звонкой упругости самодовольством, еще круглее становилась округлость, еще рыжее рыжина. Целыми днями Женя сидела с ноутбуком на коленях. Пури подходил, смотрел. Однажды из любопытства — он был жаден до сенсорных впечатлений — куснул за уголок, но Женя легонько шлепнула его по носу и погрозила пальцем. И тут же погладила. Она была деликатной, чуткой. Любила хлебать чай и глотать таблетки, которые Пури предпочел бы сбросить. 

Иногда Женя замирала у окна и долго, неподвижно смотрела куда-то в просвет между домами. Пури становилось жаль ее. По вечерам он забирался на Женю и мурчал. В окне было темно. Женя засыпала.

Что ей снилось? 

Пури снились птицы над крышами. Желтая дробь луны в окнах. Запах сырой земли.

До самых сумерек Пури оставался на балконе, жмурился, вздрагивал, мечтая о кустах и подвалах, о бешеном беге неведомо куда, о подземном копошении чего-то нежного и смешного, юркого и соблазнительного. Что это? 

Нет, Пури не мог остаться. Что-то звало его, и даже Женя не могла его удержать. Пусть он погибнет, пусть его укусит собака — но он успеет насладиться меховым и нежным вкусом настоящей жизни, той, о которой поют пьяные от страсти дворовые коты ветреным мартом.

И Пури выбрал на асфальте место для приземления, привстал, чувствуя тугую силу в лапах. Если бы только люди не сновали туда-сюда, в последний момент загораживая ему обзор. Если бы не ругались, не отвлекали криками соседи. Если бы не пахло так настойчиво странной человеческой едой, немножко собакой, а поверх всего этого — грозным ноябрьским полнолунием.

Вдруг за стеной Женя позвала тревожно: “Пури? Зайчонок, ты где?” Пури вздрогнул. Сейчас или никогда. Ну! 

Налетел ветер, поднял на Пури шерсть, сбил тонкие пространственные настройки усов. Зашелестела предательски упаковка французского корма. “Пури?” — снова позвала Женя, жалобно, как потерянный котенок. 

И Пури сдался. Сорвался со своего насеста, как носок с сушилки, мелькнул рыжим дымом по балконному полу и растаял в теплом полумраке квартиры. 

А улица осталась. 

Солнце спряталось за домами. Небо потемнело и пошло звездами, будто кто-то рассыпал над крышами соль. Повисла в окнах толстощекая луна. Ветер принес запах снега, скорых заморозков. По подвалам, под лестницами, во всех углах и углублениях вселенной клубились коты. Они крепко обнимали себя хвостами, храня тепло и плотность, и чутко прислушивались сквозь сны к далекому собачьему лаю, поскрипыванию качелей и тишине звезд.