Мёртвый вечер

Что-то из этого проглотит раньше: либо тишина, либо мрак. Чаще всего люди умирают в предрассветный час, самый тëмный и беззвучный...

Свет на кухне то включаю, то выключаю

Озноб прошибает вдоль хребта в любом случае. От одной только темноты раннего зимнего вечера уже хуëво. Во дворе, вообще-то, вереницей пляшут фонари уже часа два как, но смешно надеяться, что тень от корявой, сейчас в соответствии со временем года лысой, но непропорционально высокой, старой, как мир, вишни пропустит хотя бы половину электрических лучей.

Если врубить собственное освещение, лучше тоже не станет. Свет разливается неравномерно, отчего какие-то части неизбежно будут контрастно затемнены (о, это оказывает лютое воздействие на нервы, потому что фантазия дорисовывает чертей и прочие прелести как раз в этих слепых зонах); от напряжения старая проводка препротивно трещит (потом этот шум смешивается со звоном в ушах, а это так и вовсе ползком выталкивает крышу с насиженного места); а самое страшное, что лампочка на проводе поразительно напоминает петлю. Смотреть на неё можно долго, игнорируя болезненно напоминающие о своём присутствии в глазах белые пятна, по форме идентичные нити накала, погребенной в стеклянном куполе.

Из двух вариантов Санеми предпочитает остаться в темноте. Если кровь остывает до комнатной температуры при любом раскладе, очевидно, нужно выбрать вариант, где счётчик не отмотает лишние киловатты.

Мëртвый вечер и я снова на полу

По левую руку участок эдак на полметра диаметром загажен пеплом. Санеми правша, но сигареты почему-то всегда держит левой ладонью. Когда-то это забавляло и интересовало окружающих, сейчас же просто позволяет выстроить элементарную логическую цепочку: большой и указательный палец левой руки всегда воняют, всегда покрыты ожогами, спичка же всегда вспыхивает в правой кисти.

Шинадзугава дымит ужасно длинные сигареты омерзительно длинными затяжками. Скуривается пачка быстрее, чем появляются силы идти за новой. Такое баловство могло влететь в копеечку, если бы Санеми жрал хоть что-то кроме удушающего дыма, от которого голос к двадцати годам звучит немногим лучше проклятий древней бабки с рынка.

Пепельница была когда-то, пока еë не швырнули в кафель над газовой плитой. А на хуй она нужна? Промятый линолеум от пепла не загорится, а окурки лучше всего тушатся об запястья, ляшки, ладони, губы...

Санеми подсчитывает мятые бычки. Ещё две сигареты - и его, скорее всего, стошнит. Ну в прошлый раз никотиновое отравление наступило после одиннадцатой сигареты за час. Логично предположить, что и сейчас история может повториться.

От курения всë-таки немного теплее. Шинадзугава ненавидит зиму, ненавидит холодный ветер, вызывающий мучительный кашель. Именно поэтому окно распахнуто настежь. Именно поэтому его створка без конца стукается об раму. Батарея топит никак, а крохи кое-как согретого воздуха по законам физики мгновенно поднимаются наверх, улетучиваясь за пределы панельной стены. У нормальных людей это называется "топить улицу". А угловые квартиры действительно самые убогие. Погода в доме не сильно отличается от внешних условий, а если забить на базовые условия существования, то попросту можно считать, что ты живёшь на улице.

Я не знаю, как спастись. Я знал...

Одубевшие конечности перестали беспокоить уже давно, но вот когда зубы начинают стучать и тело заходится тремором похлеще старческого, понимаешь, что действительно замёрз. Старое, смердящее потом и кровью (иронично, что запах этот вроде как присущ достижениям), одеяло уже не спасает. Окно нужно закрыть. Нужно. Санеми нашëл в себе силы, чтобы встать, но уже привычная за последнее время волна тревоги обухом очередной паники рубит в самое темечко. "Меня поглотит ночь, если подойду к окну". Словно в доказательство больных мыслей створка бьётся в два раза ожесточённее. Звуки удара дерево об дерево в этой кромешной тишине создают эффект не хуже выстрелов. Мозг болезненно сжимается с каждым ударом. Шинадзугава зажимает уши ладонями, но буквально десяти секунд хватает, чтобы понять, что это ещё страшнее. Потому что так он остаётся наедине с тишиной. Мог бы говорить сам с собой, но обычно привык молчать.

Чëкнутые мысли рассеиваются. Приходит ясное понимание того, что действительно нужно. В какой-то ебанутой эйфории Санеми, не приподнимаясь даже с пола, шарит во внутреннем отделении рюкзака, валяющегося, по счастливой случайности, подле. Для пачки рапиры всегда найдётся свободный кармашек. Чуть не трясущимися руками Шинадзугава извлекает милейший конвертик, удерживаемый капелькой клея, 42 на 22 миллиметра. Если не считать этот, осталось ещё два. Они трепетно укладываются на своё постоянное место.

Мысли сливаются воедино с ощущением звука и дыма

От курева кожа нехило онемела. Первые два пореза Санеми не чувствует. А с третьим просто боится уже смотреть на руку, внезапно вспоминая, что лезвие-то - вот это неожиданность - новое, и вовсе необязательно давить на него со всей дури. А дурь - это вся натура. Любой рабочий с завода, хоть смену отпахав вместе с Шинадзугавой, скажет, что он конченный псих, который только благодаря доброте Господней ещё не отхерачил себе пальцы, или ещё какую травму не схлопотал. На работе калечить себя западло. Это приятнее всего делать собственноручно, а главное, в одиночестве. Хоть Санеми и не покидает ощущение, что кто-то за косяком кухонной двери переминается с ноги на ногу и внимательно наблюдает за каждым его действием. А сам смотреть на новые кровоподтёки не может, рукой полосует наугад, а взгляд направляет в открытое окно. Что нового он там увидит? Да ничего.

Кривые дома и деревья в анабиозе

Вместе с кровью выплескивается адреналин. Шинадзугаву словно самого по себе срывает с места, несëт в ванную. Наконец-то что-то тëплое. Хотя нет, не тëплое. Вода бежит тонкой струйкой. Она предельно горячая. Невыносимо. С тупым ожиданием Санеми наблюдает, как уровень подползает к краю ванной и погружается в этот почти кипяток. Как есть. В некогда белой майке и спортивках с лампасами. Новые порезы пиздец как обжигает. Без того от ржавчины рыжеватая, вода с каждым мгновением становилась ярче. От внушительной температуры в ванной сама крохотная комнатка тоже прогрелась сырыми испарениями. Зеркало, висящее над умывальником, покрылось ровным слоем конденсата. Санеми больно. Тело просто варится, как в котелке у чëрта, куда, в конечном итоге, скорее всего и придётся усесться по окончании мытарств.

Кого-то от крика подушка спасает

А Шинадзугаву собственные ладони от рыданий затыкают. Хочется разорвать на розовые тряпочки свои лëгкие истошными воплями. Но по стояку холодной воды вверх на четыре этажа соседи услышат этот звериный рëв, а многие просто не смогут остаться равнодушными и начнут стучать в дверь. "А закрыл ли я дверь". Мысль уносится в общем сумбурно потоке ещё стремительнее, чем возникает. Санеми сосредотачивается на одном. Необходимо унять дрожь. Даже горячая вода не помогла. Со всей злости костяшки пальцев ударяются в не мытый годами кафель. Пока суставы не опухают и не синеют. Пока тонкая кожа не прорывается, выпуская кровь равномерными участками. Уж этот звук не услышит никто, стены хорошо хранят удары в себе.

На время приходит успокоение. В разной степени отклоняющиеся от нормы мысли отступают. Появляется возможность просто существовать. Пока тревога снова не даëт пинка, выгоняя из воды, заставляя поскальзываться и оставлять за собой следы из полукровавых луж. Мысль о входной двери, как и любой рецидив, вспыхивает сильнее, чем в первый раз. За пять шагов от ванной до замка Шинадзугаву перетряхивает не хуже, чем в маршрутке на лежачем полицейском.

Замок закрыт. Санеми судорожно выдыхает и оседает, спиной прижимаясь к той же двери, на грязный пол. Лёгкие сжимаются от приступа истеричного смеха.

Снова задохнулась зима. Всему виной эти кривые дома.