— Господин Дилюк, взгляните на это. Мне кажется, Вас, как и господина Кэйю, это заинтересует, — Аделинда протягивает в руки молодого мастера пожелтевший от времени толстый конверт. — Пойдите пока, передохните в гостинной.
Дилюк заинтересованно поглядывает на находку, начиная спускаться со стремянки. Из соседней комнаты раздаётся громкий чих — видимо, Кэйа успешно справляется со своей миссией под названием "да разберу я эти архивные документы, делов то!", продолжающейся уже третий час.
Весна. Удивительная пора. Природа оживает, скидывая свою зимнюю серость и облачаясь в зелёные почки и только-только распустившиеся первые цветы. Воздух становится влажным, закручивая алые волосы в забавные спиральки. Птицы снова заводят свои трели, радуя всех обитателей винокурни музыкальным сопровождением их тяжёлых рабочих будней.
Конкретно в этот день двум конкретным молодым людям точно требуется моральная поддержка. Даже от птиц за окном. Весна — это не только про наконец начинающее греть солнце и капель с крыш. Это ещё и время генеральной уборки всех помещений. И если в прошлые годы каждая пылинка встречалась в честном бою с горничными под чутким руководством Аделинды, то эта весна стала по-настоящему особенной.
После затянувшегося на непозволительно долгое время примирения с Дилюком, наконец переехавший обратно на винокурню Кэйа с величайшим энтузиазмом загорелся желанием принять участие в каждом процессе. И на его беду, осознать масштаб которой он смог далеко не сразу, Аделинда с радостью приняла это предложение. С виду милая, добрая и ласковая старшая горничная становилась самым строгим начальником, когда речь заходила о делах чистоты и порядка на вверенной ей территории.
Дилюк, обречённо потирающий лоб, оказался совершенно безоружен против "Люк, ну давай вместе, а?" — зачистить десять лагерей хиличурлов за полчаса оказалось гораздо проще, чем устоять перед с надеждой смотрящим на него лазурным взглядом. Вот так владелец винокурни сменил клеймор на тряпку, а глаз Бога на ведро. А этот массовик затейник, облачённый в предоставленный Аделиндой цветастый передник (Дилюк был уверен, что на винокурне до этого были только кипенно-белые), поменял фирменные шипастые перчатки на специальные, уборочные.
Вскрыв конверт, Дилюк кое-как сдерживает поражённый вздох. Быстро пробежав глазами всё содержимое, он усмехается, ероша и так выбившиеся из хвоста волосы.
— Кэй, иди сюда! — ответом на крик становится громкий стук.
Дилюк, слегка нахмурившись, подходит к двери, за которой капитан кавалерии, временно сменивший квалификацию на "главный по бумажкам", сражается со шкафами старых документов, покрытых плотным слоем пыли. Горничные сюда не допускались — документация слишком конфиденциальна. А сам Дилюк находит гораздо более приоритетным занятием уничтожение всех монстров в округе.
— Что у тебя здесь за шум? — Дилюк наблюдает чудную картину, опираясь бедром о дверной косяк. Кэйа в своём переднике и мягких тапочках балансирует на одной ноге, потирая колено на другой со скорбной гримасой на лице.
— Враги окружают со всех сторон, — бурчит Альберих, злобно косясь на бесчисленные коробки, стоявшие тут и там на ворсистом ковре. — Устраивают засады, нападают своими коварными углами!
— На твоё счастье, Аделинда объявила временное перемирие. Завязывай пока с этим, нам дали передышку, — Дилюк покачивает конвертом на уровне лица. — И ещё вот это.
— А что там? — Кэйа шоркает тапочками, подходя ближе и рассматривая старую бумагу.
— Давай сядем и покажу, — Дилюк со смешком щёлкает по любопытному носу.
Спустившись вниз, Кэйа с самой довольной улыбкой плюхается в уютные объятия мягкого дивана. Вытягивает ноги, почти постанывая от удовольствия, и крутит корпусом в разные стороны, разминая уставшую спину. На его скромный взгляд, каждую горничную можно смело переводить в рыцари — даже его привыкшее к физическим нагрузкам тело протестующе ноет от нескольких часов тщательнейшей уборки. Кэйа делает в голове заметку, что при следующей встрече нужно будет поклониться Ноэлль в пояс и пожать ей руку. А лучше вообще выписать грамоту. Или дать орден. А лучше всё сразу.
Дилюк аккуратно присаживается рядом — вызубренные за столько лет манеры никто не отменял. Кладёт конверт на стол, тянется к уже принесённому заботливой Аделиндой заварнику. Пользуясь тем, что Рагнвиндр отвлёкся на разливание чая, Кэйа нагло цапает со стола конверт, довольно щурясь — Дилюк на это лишь мягко фыркает. Вскрыв свою добычу, Альберих удивлённо охает.
— Люк, это же...
— Ага, Аделинда нашла. Видимо, разбирала старые вещи отца и наткнулась.
На стол выкладываются фотографии. Однажды, спустя примерно год после появления Кэйи в семействе Рагнвиндров, Крепус привёз из рабочей поездки диковинку — фотокамеру, изобретение фонтейнских мастеров.
Мода на постановочные, вычурные фото не пришлась ему по душе. По словам мужчины, запечатления на века достойны только искренние моменты, полные живых эмоций. Зачем им через несколько десятилетий вспоминать, какие парадные рубашки и штаны они носили раньше? Гораздо приятнее будет видеть на снимках пусть незначительные, но яркие моменты жизни. Поэтому особенных фотосессий на винокурне никогда не происходило — зато Крепуса часто можно было видеть с камерой в руках в самые неожиданные моменты и в самых неожиданных местах.
В столе и шкафах отцовского кабинета хранилось множество альбомов с памятными карточками, в своё время он ими очень дорожил. А вот Дилюку, ставшему полноправным хозяином всех этих вещей, было физически больно натыкаться взглядом на отголоски прошлого. Всё было упаковано в коробки и в кратчайшие сроки отнесено в дальние уголки винокурни, чтобы ненароком не потревожить воспоминания, которые так хотелось стереть. Только вот этого конверта Дилюка не помнит. Наверное, это были любимые фотографии отца, хранившиеся отдельно и ждущие своего часа.
— Ты помнишь этот период? — спрашивает Кэйа, любовно разглаживая пальцем складку на одном из снимков.
— Ох, да, очень хорошо помню, — деланно кривится Дилюк, рассматривая фото и делая первый глоток обжигающего чая.
На изображении они ещё совсем маленькие. Кэйа хохочет, сжимая в руках гребень с алыми камнями. Он смеётся так сильно, что закидывает голову назад и забавно морщит лицо. И это так сильно контрастирует с видом Дилюка — надувшегося, яростно говорящего что-то в сторону друга. Но привлекают внимание не эмоции мальчишек, а волосы Дилюка. На его голове... Что-то, на тот момент казавшееся Кэйе настоящим произведением искусства.
Крепус, отсутствующий почти месяц, наконец вернулся из своей поездки в Ли Юэ. Чем именно он там занимался — детям было не особенно интересно. Что действительно захватывало их юные умы — что же отец привезёт в подарок. Каждый раз он удивлял совершенно прекрасными сюрпризами — то редкие книги о приключениях древних героев, то небывалой красоты игрушки, то искусно сделанные тренировочные мечи детских размеров.
В этот же раз Кэйе досталась новая повязка на глаз, сотканная из дорогой ткани с переливающейся серебром вышивкой — маленькие якоря по окантовке. Дилюку же Крепус преподнёс пузатую бутыль. На удивлённый взгляд сына он объяснил, что это бальзам по старому рецепту одной из горных деревушек — его нужно наносить на волосы раз в день. Дилюк тогда только поджал губы, кратко и весьма сухо поблагодарив отца.
Свои кудри мальчик не любил — они были непослушные, путались, постоянно лезли в лицо. Расчёсывать их перед сном было настоящей пыткой. Глаза уже слипались, он широко и почти отчаянно зевал — а наконец спать лечь со спутанными локонами не мог. Хорошо, что в его жизни появился Кэйа. Тот, почему-то, огненные волосы друга обожал — с неподдельным удовольствием помогал за ними ухаживать, даже плёл косы на ночь. А иногда и вовсе как-то благоговейно утыкался носом в алую гриву и сидел так несколько минут. Дилюк не возражал — лишь бы самому этим не заниматься — но иногда всё равно пытался разузнать, что же так нравится Кэйе. И ответ всегда был один — запах. Какой-то тёплый, уютный и совершенно родной аромат, мгновенно дарящий ощущение спокойствия постоянно переживающему мальчишке.
И вот теперь Кэйа ответственно наносил на рыжую шевелюру диковинный бальзам, тщательно расчёсывая отчего-то послушные только в его руках пряди. Спустя где-то неделю использования, Дилюк свои волосы совершенно перестал узнавать — они были гладкие, шелковистые и перестали постоянно путаться. Кэйа пришёл в настоящий восторг — это же теперь можно не ограничиваться косой и низким хвостом! Такое пространство для творчества!
Маленький Дилюк никогда не думал, что будет скучать по путающимся кудрям — теперь он уже просто не знал, куда ему деться. Кэйа, вооружившись расчёской, преследовал его голову по пять раз на дню. Какие причёски он только не выделывал — плетёные корзиночки из волос на самой макушке, забранные у висков пряди с вплетёнными в них цветами, хвосты, созданные из десятка мелких косичек... Это было уже просто невыносимо!
В один день Кэйа превзошёл сам себя — он пыхтел, высовывал язык и настойчиво отворачивал Дилюка от зеркала, не давая смотреть на процесс. А когда закончил — Дилюк пришёл в ужас. На его голове был кажется целый миллиард кос, собранных в другие косы, которые сплетались в ещё более крупные косы, которые, в свою очередь, собрались в финальную толстенную косу, заколотую огромным белым бантом. На крики разгневанного Дилюка примчался Крепус, уже по привычке схвативший с собой фотоаппарат. Дилюк ругается, Кэйа хохочет. И вот снимок готов.
Глядя на карточку и вспоминая те времена, Кэйа невольно слегка ёжится. Он тогда боялся всего — хранил такую страшную тайну, вспоминал родного отца, думал о пугающем своей неизвестностью будущем. И часто в кошмарах оказывался вновь один, окружённый лишь завывающим ветром и хлещущим холодным дождём. А когда просыпался — щёки мокрые, руки дрожат, сердце выпрыгивает из груди, всхлипы бесконтрольно рвутся наружу... И вот нос утыкается в алые пряди, а плечи окружает такое нужное сейчас тепло. И до ушей наконец доносится тревожный шёпот нового друга, брата. И будто сквозь ту бурю начинает маячить солнце — такое же тёплое, такое же яркое. Кэйа и сейчас, утыкаясь по ночам в алую макушку, благодарит Архонтов, что привели его именно сюда. Тут ему и правда самое место. И теперь уже совсем не страшно.
— Хочешь, я выдам тебе стратегическую тайну тех времён? — усмехается Дилюк, с любовью глядя на расчувствовавшуюся кучку эмоций, бывшей когда-то капитаном кавалерии Мондштадта.
— М?
— На самом деле, мне нравились те косы. С ними и спать удобнее было, да и вообще... Одним словом, плюсов больше, чем минусов.
Кучка эмоций снова собирается и принимает знакомые очертания.
— Если это не завуалированное "дорогой Кэйа, пожалуйста, заплетай мне косы в любое время дня и ночи", то я с тобой больше не дружу, — театрально прижимая руку к сердцу выдыхает уверовавший в чудеса Альберих.
— Понимай как знаешь, - фыркает Дилюк, пряча усмешку и поднимая со стола следующий снимок.
Это изображение — прямая противоположность первому. Здесь уже маленький Дилюк хохочет от души, ударяя себя по коленке. А напротив него Кэйа — уже тогда признанный мастер актёрского мастерства — с лицом, пылающим праведным гневом. Только вот при взгляде на это яростно обидевшееся чудо никому не страшно — мальчик стоит на стуле в высоких гольфах, за ухом торчит вычурное перо (Дилюк очень хорошо помнит, что точно слышал за окном агрессивное чириканье ни за что ощипанной птахи), а руки сжимают какие-то бумажки, потряхивая ими в воздухе.
Кэйа тогда внезапно проявил интерес к поэзии — Дилюк страшно обижался, когда традиционные вечерние чтения их любимых приключенческих романов сменились на "Люк, погоди, тут такие рифмы, ты только послушай...".
И всё было хорошо, пока Кэйа стихами просто зачитывался. А вот когда он начал их писать сам...
Крепус конечно молодец, стойко держал серьёзное выражение лица, жал мальчишке руку и хвалил за энтузиазм. Аделинда прятала улыбку в кулаке, а вот Дилюк изо всех сил закатывал глаза. Нет чтобы пойти на слаймов посмотреть, Кэйа тут сидит слова рифмует. Кошмар!
В тот вечер юный поэт представлял своё новое произведение — он корпел над ним целых полчаса! Тридцать минут усердного мозгового штурма, почёсываний затылка и возведения глаз к потолку в поисках вдохновения. По правде говоря, не особо редкое событие в те времена — мальчик стабильно выдавал по "невероятному шедевру" трижды на дню. Но над этим старался особенно — посвятил его Дилюку. Нужно же было как-то извиниться за то, что они не гоняли крио желешки по берегу озера уже целую неделю.
С невиданной для ребёнка серьёзностью Кэйа усадил друга на диван, притащил с кухни табуретку, забрался на неё и стал декламировать свой шедевр:
Твои глаза как спелый томат —
Но мы не пустим их в салат!
Я буду любоваться ими,
Моргни же мне, топя весь иней!
Твои веснушки как россыпь зерна —
Не могу наглядеться я ими сполна!
Мы не дадим склевать их курам,
Этим напыщенным натурам!
Твои волосы — заката багряного свет,
Которым мой нос вчера был нагрет.
И пусть подо мною трещит табурет,
Если лучше тебя кого видывал свет!
Аделинда впервые не сдержала смех, Дилюк открыто рассмеялся, а Крепус щёлкнул камерой. Лист бумаги, исписанный детской рукой, гневно улетел на ближайшую тумбочку, а сам Кэйа обиженно утопал на кухню, заедать стресс свежеиспечённым печеньем. Так оскорбить душу творца!...
А забытый всеми листок со стихотворением оказался подхваченным невесть откуда взявшимся лёгким ветерком.
— Знаешь, а ведь мне не стоило бросать поэзию, — нынешний Кэйа, вспоминая те времена, задумчиво трёт пальцами подбородок.
— Да что ты? — насмешливо фыркает Дилюк в свою чашку.
— А представь: Венти играет на лире, я зачитываю свои баллады на радость восхищённой публики, все мне аплодируют...
— И щедро наливают за счёт заведения, да?
— А я и так знаю, где стоят лучшие бутылки, — смеётся Кэйа, чмокая тёплую бледную щёку. — Творчество — оно от души и для души!
— Ну-ну, — искренне улыбается Дилюк. Такие проявления нежности — мелочь, а всё равно приятно до мурашек.
Кэйа берёт следующую карточку, в процессе нагло воруя глоток чая из кружки Дилюка. Есть своя — но концепт общего заставляет щурится на манер сытного кота.
Тем давним вечером все обитатели винокурни украдкой молились Барбатосу и опасливо прислушивались. С самого утра из комнаты вечно шумных мальчишек не раздавалось ни звука. Оставленные заботливой горничной у двери подносы исправно пустели, но сами дети не появлялись. Казалось бы — танцуй Аделинда, радуйся Крепус, тишина да спокойствие. Но нет, что-то явно было не так.
Собственные правила о личном пространстве, привитые Кэйе и Дилюку, старшему Рагнвиндру нарушать не хотелось. Ему было важно знать, что дети чувствуют себя в безопасности не только на физическом, но и на эмоциональном уровне — если дверь закрыта, значит посетителей не ждут. Нужно побыть с собой наедине — ты всегда можешь это сделать. Но родительское беспокойство — штука не всегда контролируемая.
Аккуратно приоткрыв дверь, Крепус облегчённо выдахает — мальчишки мирно посапывают друг на друге, окружённые бесчисленными листами с подсыхающей краской. Видимо, детям и правда очень понравился его подарок — увесистый набор для рисования, славящийся первоклассным качеством в Ли Юэ.
Тихо пройдя внутрь, отец с нежностью оглядывает получившиеся творения — зелёные мазки виноградников с точками кристальных бабочек, яркие пятна слаймов на берегу озера, величественные склоны Драконьего Хребта. Один из рисунков вызывает лучики морщин у огненных глаз — Крепус не может сдержать улыбки. Кажется, что эту картину мальчишки писали в четыре руки. Карикатурные Кэйа и Дилюк стоят рядом со зданием Ордо, держась за руки и непропорционально широко улыбаясь. В свободных руках клиники, скрещенные над головами. Братья по оружию, конечно.
Стараясь не потревожить спящих детей, Крепус на носочках выходит, прикрывая за собой дверь. Весь день рисовали не отрываясь — зря беспокоился, теперь можно и самому отдохнуть.
Только вот спокойный сон прерывается на первых лучах рассвета, прорезанного громким криком. Осоловело вылетая в коридор, перепуганный Крепус натыкается на хохочущего Кэйю, резво шмыгающего за отцовскую спину. Следом летит... Что-то очень яростное. Ну, вроде бы это Дилюк — старший Рагнвиндр спросонья не уверен. Протерев глаза кулаками, Крепус подтверждает свои догадки — да, это точно его сын. Только вот...
— Кэйа, а ну иди сюда, хиличурл ты вонючий! Не прячься! — Дилюк, кажется, немного недоволен.
— Юный господин, что за выражения! — суетливо подбегает Аделинда, охающая при близком рассмотрении его утреннего амплуа.
Дилюк... Ну, это явно случилось по вине Кэйи. Всё лицо пышущего гневом мальчишки пестрит сердечками, цветочками, какими-то необычными звёздочками — на что только хватило фантазии в синеволосой голове. Которая в эту же минуту бессовестно хихикала под защитой отца.
— Кэйа, это ты сделал? — деланно сурово спрашивает Крепус, слегка оборачиваясь. Сдерживать смех ему действительно сложно — но хрупкая детская психика стоит этих усилий.
— Отец, я просто... Я проснулся раньше, а Дилюк спал прямо на кисточках! Он уже весь перемазался, я только дополнил формы! — оправдание так себе, но Кэйа честно старается.
— Я тебе сейчас так дополню...! — начал было Дилюк, быстро остановленный укоризненным взглядом Аделинды.
— Так, я понял. Аделинда, будь добра, проводи Дилюка умываться. А с Вами, молодой человек, мне нужно серьёзно поговорить.
Мальчишек разводят в разные стороны. Кэйа сопит и фырчит на все лады, пытаясь объяснить отцу, что Дилюк вспылил на пустом месте. Ну что такого страшного в сердечках и цветочках? Это же красиво! А Дилюк, сдавшийся под напором заботливо трущей его щёки Аделинды, бормочет что-то о недостойном рыцаря виде. Взрослым и так всё понятно, а вот детям ещё предстоит уяснить, что рыцарство — это не про сверкающие доспехи, блестящие на солнце мечи и ровную спину. Рыцарство — это в первую очередь про поступки и помыслы. Кэйа хотел просто безобидно пошутить. Дилюк просто не хотел выглядеть смешно. Но очевидно это пока только для взрослых.
А вот в какой момент успела щёлкнуть камера — очевидно только Крепусу.
— Ну, вынужден признать, нательное творчество мне тогда не особо удавалось, — отчего-то вкрадчиво тянет Кэйа. — Но, исключительно ради чистоты эксперимента, я бы попробовал… преобразить тебя немного другими изображениями и немного в других местах, м?
— А по лбу? — Дилюк лишь бровь поднимает, привык уже к такого рода провокациям.
— Могу и на лбу, как твоей душеньке будет угодно, — быстро меняет стратегию Кэйа, будто всё так и было задумано первоначально.
Дилюк на это только тяжело вздыхает — угораздило же влюбиться в такое чудо — и тянется за следующим снимком, оставляя чашку на столе.
И сразу губы непроизвольно поджимаются у обоих — хотя вроде бы весёлый выдался тогда денёк. На винокурне в обозримом будущем должно было пройти застолье, пригласили каких-то очень важных для Крепуса деловых партнёров. Юные наследники обязаны были присутствовать на официальной части, после чего могли сбежать и дальше строить свой “это наш форт, мы потом будем его защищать, Аделинда, ну пожалуйста-пожалуйста, отдай эти старые ящики!”.
И если Дилюк, которому с самого раннего детства прививались этикет и манеры, особых переживаний на этот счёт не испытывал, то Кэйа от нервов чуть не поседел. Это был его первый важный обед, и как же сильно не хотелось подводить Крепуса!
Но и ныть, упрашивая отсидеться в комнате, было не в правилах маленького Альбериха. У него теперь есть надёжный товарищ, знающий, казалось, всё и обо всём. Было решено начать репетиции заблаговременно. Двух месяцев на сражение с бесчисленными ложками, вилками и ножами им должно хватить.
Столько охов и ахов бедной Аделинды стены винокурни не слышали ещё никогда — чашки бились регулярно, сбиваемые со стола острыми детскими локтями, а выглаженные салфетки с вышивкой вбирали в себя капли чая. Помощь мальчики не принимали ни под каким предлогом — это была их битва, тренировочный бой перед защитой того самого форта. Если они сами не справятся, о каких же подвигах в будущем может идти речь?
Вполне вероятно, Кэйа овладел бы столовым этикетом и за день. Но дети — это дети, поэтому спустя каких-то полчаса каждая их репетиция превращалась в рыцарскую дуэль на вилках. И как-то было совершенно не важно, для рыбы они, мяса или салатов. В качестве оружия им подходило всё.
Одну из таких битв застал Крепус, услышавший звон стекла из своего кабинета. Секунда — и снимок готов, а сам старший Рагнвиндр с доброй усмешкой советует тренироваться на улице в следующий раз.
Кто же мог подумать, что этот кадр станет в какой-то мере пророческим. Только вот руки будут сжимать не фамильное серебро, а тяжёлое и по-настоящему острое оружие. У вилок концы слегка затуплены — острие двуручного меча веко Кэйи помнит спустя годы.
Оступившись тогда и запнувшись о ножку стула, Кэйа приземлился на мягкий сумерский ковёр, отделавшись лёгким тыком вилки в щёку от радостно хохотавшего победившего Дилюка. Оступившись в другой вечер, панически запутавшись в собственных ногах, Кэйа приземлился на мягкий травяной ковёр, отделавшись шрамом от поднятого на него клеймора совершенно обезумевшего в своём горе Дилюка. Ситуации до комичного схожи: сначала он получил благословение Аделинды, принявшее вид румяного оладушка, а затем благословение Архонта — сверкающий глаз Бога.
— А ведь обед я тогда всё равно почти что запорол… — задумчиво тянет Кэйа.
— Зато научился неплохо удары блокировать, — Дилюк даже думать не хочет, что случилось бы, не овладей Кэйа парированию так мастерски.
— Ну, вложенные усилия всегда окупаются, — пожимает плечами Кэйа, стараясь как можно быстрее переключиться с опасной темы. Обговорили уже всё миллиард раз, а видеть по-прежнему сквозящий виной взгляд Дилюка ему тяжело — не он один тогда сплоховал.
— Да уж, не всегда ожидаемым результатом, но всегда чем-то значимым, — задумчиво вторит ему Дилюк, встречаясь взглядами. И от застаревшей боли в алых глазах у Кэйи сердце воет, ломит. Хочется зацеловать красноволосого так сильно, чтобы думать о прошлом не успевал. Но момент почему-то затягивается. Кэйа смотрит в любимые глаза и чувствует, что тонет, захлёбывается — и при этом рад, что захлёбывается.
От громкого окрика Аделинды, подгоняющей горничных на втором этаже, парни вздрагивают, наконец отрывая взгляды друг о друга. Кэйа прочищает горло, запершившее от собственных эмоций, а Дилюк тянется за следующей карточкой.
Эта фотография особенно греет сердце Дилюка. От своих метаний "где правда? где ложь?" в отношении Кэйи он уже порядком устал: вымотался во время своего путешествия. Дни тогда были заняты слежкой, сбором информации, зачастую и вовсе кровопролитными побоищами.
Но каждый раз, когда загруженная тяжёлыми мыслями голова соприкасалась с подушкой (за исключением тех случаев, когда его бессознательное тело сгружали на ближайшую койку в ожидании лекаря) спустя всего пару минут сознание простреливали одни и те же размышления, из раза в раз. Постепенно они стали видоизменяться — от "кажется меня обманывали большую часть жизни" Дилюк резво перескочил на "ну не мог так искусно врать маленький ребёнок". Были там конечно несколько съездов на "ах вот почему у него с детства такая тяга к театральщине, для него ведь вся жизнь скурпулёзно поставленный спектакль!", но все они достаточно быстро выруливали к осознанию настоящего положения дел. Кэйа — не враг. Точка.
Кадры, подобные тому, что он сейчас держит в руках — этому главное доказательство. На изображении маленький Кэйа полностью обмотан вещами Дилюка — стоит в его шапке, шарфе, связанной Аделиндой кофточке. Детские руки изо всех сил сжимают чужую рубашку. И взгляд из-под синей чёлки — такой загнанный, будто его поймали за чем-то крайне постыдным для такого взрослого мальчика.
А ведь дело тут совсем не в желании сменить образ и пощеголять в предметах чужого гардероба. Дилюк сильно болел — кашлял так, что даже Аделинда металась в панике. А ей столько простуд уже удалось вылечить. Естественно, Кэйю к другу не пускали ни под каким предлогом — у него и так организм слабее, если Дилюка так подкосило, что будет с Альберихом вообще страшно представить.
А Кэйа от своих переживаний уже чуть ли не на стену лез. Вот и решил хотя бы так, эфемерно, через родной тёплый запах ощутить, что вот он Дилюк, совсем рядом. И всё с ним хорошо, было и будет.
И вспоминая этот рассказанный ещё тогда отцом эпизод, Дилюк находясь в своих странствиях по Тейвату и собственным чувствам понял — театру нужны зрители. Иначе в этом нет абсолютно никакого смысла. А Кэйа тогда такое вытворил, находясь в одиночестве. Некому было это заметить, если бы Крепус не решил вдруг постучать к нему в комнату. А значит искренне это было — по-настоящему переживал, волновался и по-настоящему соскучился. Не был никогда Дилюк пешкой в чьей-то хитросплетённой партии — на доске Кэйи он стоял королём. И вот, оказывается, даже физическое подтверждение того рассказа имеется.
И если подумать, всегда так было. Стоило Дилюку вернуться в Мондштадт, Кэйа первым сделал шаг ему навстречу. Не шаг — прыжок. За нападение с клеймором наголо любой другой как минимум бы обиделся. Здесь даже "о, мастер Дилюк, какая встреча!" елейным голосом кажется чудесами всепрощения.
Наломали дров оба — это глупо не принимать. Только вот стоя у могилы, Дилюк смог вымолвить только: "Знаешь, отец, а я чуть не убил Кэйю". И молчал несколько часов, будто укрепляя в себе все те выводы, что приходили в ночных раздумьях несколько лет. И было ощущение, что отец одобряет. Откуда-то сверху, своей тяжёлой, но доброй рукой, треплет огненные пряди и наставляет: "А теперь, сынок, пора исправляться". Только вот был ли смысл?
Да, Кэйа первым пошёл на контакт. Но Дилюк понял для себя слишком многое. Они были лучшими друзьями, братьями по оружию. Теперь же до пелены перед глазами хотелось совершенно другого. Оттого и на фотографии смотреть было больно — былую близость, казалось, им уже никогда не обрести. Как же прекрасно, что только казалось.
В солнечные лучах, пробивающихся в помещение и подсвечивающих алые пряди так, что они выглядят живым огнём, танцуют крошечные пылинки. Глядя на Дилюка, с теплом рассматривающего карточку, Кэйа испытывает невероятную нежность. Видеть его таким мягким, открытым, нескрывающим эмоции — будто оказаться снова в юности. Этот огонь уже не обжигает — он ласкает, согревая промёрзшее в разлуке нутро. И от этого мурашки табуном бегут по всеми телу. Они не вернули прошлое, нет. Они построили будущее на его фундаменте, в четыре руки усердно выкладывая каждый новый кирпичик. Как когда-то рисовали целый день напролёт.
Здесь даже Кэйе слов не хватает — узнай кто об этом, не поверили бы. У него всегда целый арсенал шуточек и продуманных оборотов, способных и пыль в глаза пустить, и очаровать в одно мгновение. А тут ему молчать хочется — даже слово "любовь" кажется слишком бесчувственным для того, что описать его отношение к этому с виду хмурому винному магнату. Тут что-то большее, выходящее за рамки привычных всем условностей. У них в каждом взгляде души разговаривают, рты можно вообще не использовать. Или же использовать немного иначе.
Этим Кэйа и занимается, нежно касаясь родной щеки. И ничего другого не нужно — ощущение ямочки от улыбки под собственными губами ему достаточно. Сбросив тапочки и подтянув под себя ноги, Кэйа уютно устраивает макушку на поставленном плече, умиротворённо прикрывая глаз. Если и можно объяснить, что такое счастье, то для него вот оно - приобнимает одной рукой за талию.
Мерно тикают часы на столике, отсчитывая минуты уже давно истёкшего перерыва. Аделинда лишь улыбается, стоя на лестнице и глядя на прикорнувшего на плече Дилюка Кэйю. С уборкой они ещё успеют закончить — а такие моменты нужно ценить, особенно трепетно сохраняя в сердце.
Даже Архонтам неведомо, куда судьба занесёт её молодых господ. И головы у них горячие, и клинки острые. Но даже в самой опасной передряге на краю Бездны силы их не покинут. Будут подпитываться именно такими воспоминаниями, желанием их преумножить, а не потерять в небытие. Так что пусть лучше отдыхают, наслаждаясь долгожданным "вместе". Аделинда и сама может пыль с полок протереть, немалый опыт имеется.