Больно

Скарамуш нашел Кадзуху на кухне, с вазой в руках и любующимся цветами.

— Это что? — спросил Скарамуш, вздернув бровь.

— Камелии, — Кадзуха улыбнулся легко, пригладил пальцами лепестки, пока примерялся куда поставить вазу на стол. — Красивые, правда?

Пф, веник как веник. Розовый только и дюже пушистый. Кадзуха находил какую-то особую красоту в таких вещах: цветы, сколы на чашках, сетка трещин на керамике и протертые пятна на одежде. То, что обычно говорило об износе, ему рассказывало историю и заставляло подолгу задерживать взгляд. Что в его голове творилось в эти моменты, хм. Скарамуш видел просто причину от старой рухляди избавиться.

Скарамуш пожал плечами, прошел к столу и сел. Камелии ничем не пахли, как другие цветы, только выглядели красивыми.

— Обычные, — фыркнул он. Один взгляд на них вызывал внутри странную жгучую злость, которой Скарамуш не мог найти объяснения, сколько бы не пытался. — Завянут уже к вечеру, как и все остальные. Чего на них любоваться.

— В этом их прелесть. Недолговечной красотой хочется любоваться как раз потому, что она очень быстро угаснет.

— Все рано или поздно угаснет, — Скарамуш чувствовал раздражение; Кадзуха своими философскими разговорами каждый раз словно тонким лезвием вскрывал его каркас и лез туда, куда Скарамуш никого долгое время не пускал. И сейчас по привычке закрывался, щетинился как еж. — В жизни ничего вечного не бывает, ни цветов, ни людей.

Кадзуха улыбнулся.

— Да, ты прав, — и посмотрел на Скарамуша внимательно, цепко, с каким-то ну совсем невозможным чувством, от которого кукольное сердце затрепетало и забилось быстрее.

Дурак. Скарамуш отвернулся, пряча смущение. Опять попался, как всегда. Кадзуха бархатно засмеялся, нисколько не обидно и не злорадно; обогнул стол, зазвенел посудой. К цветочной аромату примешался горьковатый запах зеленого чая.

— Новый сорт? — Скарамуш принюхался, когда перед ним на стол опустилась керамическая белоснежная чашка; на стенках тонкие ниточки трещин крючились как паучьи лапки.

— Да, купил по дороге домой, — Кадзуха сел напротив, осторожно поднял чашку за ручку — Путешественник притащил в подарок перед очередным прощанием мондштадский сервиз, удивительно, как этот ревностный блюститель традиций Кадзуха пьет из него, — и подул. — Госпожа Мияко окликнула меня сама, сказала, только недавно его получила, я обязан попробовать.

Скарамуш фыркнул, опустил голову. Слово “дом” отозвалось застарелым чувством дежавю. Зарубцевавшийся шрам, ноющий в грозу и белеющий отвратительным кривым швом в отражении зеркала. Напоминание о том, что когда-то это уже происходило и разбилось вдребезги, из осколков обратно уже ничего не соберешь. Время идет, Кадзуха не давит и не принуждает, а все никак не получается привыкнуть к тому, что маленький минка в таком же маленьком городе, нет, даже поселении, которое за десять минут можно обойти два раза, его “дом”.

Даже эти выручные чашки из белого фарфора с дурацкими утками на круглых боках тоже — его.

— Скара, все в порядке? — спросил Кадзуха с мягким волнением.

Нет, ничего не в порядке.

— Да, задумался просто, — Скарамуш тряхнул головой, проглотил колючий ком непрошенных воспоминаний и поднял голову. — Выкинь этот сервиз, он ужасен и смотрится в нашем до… кхм, здесь как чучело в поле.

Кадзуха вдруг рассмеялся.

— Все-таки, в тебе есть чувство прекрасного.

— Ой, замолчи, — Скарамуш потянулся к чашке.

— Осторожно, горячая.

Скарамуш закатил глаза.

— Это тело не чувствует температур, — он обхватил пузатый фарфоровый бок, поднял. — Мне не будет… Тц!

Ладонь обожгло огнем. Кончики пальцев вмиг прошила боль, острая и совершенно внезапная. Чашка выскользнула из руки и с громким звоном плюхнулась на стол, расколовшись надвое; кипяток потек с края на голые колени и это было больно.

— Скара!

Кадзуха возник рядом как из воздуха. Опустился на пол, бережно обхватил руку Скарамуша, поднес к лицу и подул, осторожно, словно держал в своих пальцах что-то ужасно хрупкое, чуть посильнее сожми и расколешь. Скарамуш задрожал.

— Я же говорил, горячая, — сетовал заботливо Кадзуха, гладил по тыльной стороне ладони, как кошку успокаивал. — Сильно обжегся?

Обжегся?..

— Кадзуха, — шепотом произнес Скарамуш, глядя пустым взглядом на белую макушку. — Мне больно.

— Это нормально, — Кадзуха посмотрел на него снизу вверх; в уголках глаз собирались лучиками морщинки, он улыбался слишком довольно для человека, на глазах у которого кому-то больно. — Я же заварил кипяток.

— Да, но… мне больно.

Так быть не должно. Этому телу не дали возможности, нет, функции чувствовать боль, оно может гореть в огне, покрываться льдом, плавиться, рваться — и все это совершенно никак. Заботливая матушка посчитала, что в кукле Архонта не должно быть изъяна, она не должна бояться, но именно это и стало причиной, по которой от нее отказались. Скарамуш не боялся, правда, но никогда не осознавал себя не то что живым, а просто — хотя бы чем-то. Он пялился на свою руку, на покрасневшие пальцы, чувствовал, как горит и покалывает кожа, словно под ней плоть и кровь, и не верил.

Кадзуха выглядел так, словно случилось то, чего он ожидал долгое время смиренно и с уверенностью в собственной правоте. Кукольное сердце сжалось и грудь сдавило так, что дыхание, неестественное и бесполезное, которое Скарамуш имитировал, причиняло боль.

— Все хорошо, — сказал Кадзуха, поцеловал порозовевшую раскрытую ладонь. — Так и должно быть.

Не должно, ни разу, но Кадзуха светился как начищенный поднос, ни единого сомнения не оставлял, хотя наедине с собой Скарамуш прожил гораздо дольше, чем с ним. И все же. Спустя столько лет пустое как глиняный горшок тело наконец-то начало наполняться чем-то помимо горьких воспоминаний. Кадзуха радовался этому искренне, от всего своего большого сердца.

Скарамуш прикрыл глаза, притянул его руку к лицу и ткнулся губами в перебинтованные пальцы.

Поток ветра колыхнул букет камелий. Сорвавшийся лепесток легко опустился на половинку разбитой чашки.