Говорят, при ханахаки,
человек становится садом прекрасным столько,
сколько в полюбившем безответно видит
мир.
Зак блюёт желчью на ноги. Никакой романтики, Наоко-сан. Горло жжёт и саднит от горечи, а губы щиплет до безобразных детских слёз. И обиды, возможно.
В желудке почти пусто четвёртые сутки второй недели, лишь иногда энергетик плещется. Он болью крутит всё в одну точку, чтобы Зак мог сосредоточиться на другом. На строках кода. Не на влюблённости. Нет, сэр. Потому что болеть от такого глупо и с вероятностью в невозможно. Очень близко к ней, но не ноль. Зак это абсолютный набор атомов. Будто когда-то он был тем самым роялем. Цифры на экране статично смеются, прыгают по столбцам, больше раздразнить его красные глаза. Чёрные буквы слипаются в непроглядное месиво. И кажется Зак может сквозь щёлку рассмотреть бога.
Однажды Наоко Мацуда написала роман.
Однажды какая-то божественная сука его прочла.
А Вселенная стремится к порядку — перебирает любимый конструктор из кварков.
Зака.
Неадаптор видит сквозь мир и сущность, играется с чанками, кидает после дождичка в четверг людям с облаков цветы. Но в лёгкие их не запихивает, Зак в него верит. Он чешет щёку, совсем человечно, очки задевает и молчит. Смотрит на здоровую кожу, бледный румянец и свои пальцы в резиновых перчатках. А может сквозь читает что-то. Наоко-сан, вы рецепты ему нашёптываете? Тут поломка в совершенстве, — Неадаптор эмоций лампочку сегодня ввинтил не до конца, с помехами омерзение рябит, —отвратительного вмешательства. Неадаптору не нравятся дилетанты. Давит на рёбра, отодвинуть, чтобы в лёгкие всмотреться. Кроме золота и киноварной пыли, всё обвито тонкими пока ещё корнями.
Просто почему вселенная дала шанс ему вляпаться в это? Языком проводит по нижней губе. Горчит, — это любовь такая у него на вкус, — и солонит. Кровь? Зак пальцем смазывает, рассмотреть.
О. Действительно. Просто слёзы ещё не дотекли. Неадаптор ведёт его сквозь огонь.
Внутри корни дрожат. Зак улыбается своему Богу зелёными губами. Маска нынче рябит ошибкой исходных данных. Кто-то одинокий ворочаться будет в гробу, ибо Дельта решил закончить пересчёт своих тиков. Теперь Заку придётся каждый вечер подводить итог: хороший день, я всё ещё жив, Неадаптор вырвал первый листок.
Зак крутит в пальцах, сросшимися с перчатками, засушеный подарок. Рвёт, гадая: выживу, умру, выживу, умру. Зак смеётся глядя в глаза никому в нигде. Луговому клеверу очень тепло в его лёгких.
Зак рад стараться.
У клевера корни быстро ветвятся. Это так смешно. Зак дышать не может от крови во рту, от жара даже скрывшись во льдах. Клеверу тепло, и он уже на фут пророс по капиллярам, в альвеолах, должно быть, скоро начнут клубеньки с бактериями жить. Зак может поклясться своей судьбой и отдать сердце Амат, что не влюблён ни в кого.
Виверна прижигает жидким азотом корешки, вздыхает протяжно. Он прекрасный лжец и никудышный актёр. Это конец первого акта, звенит колокольчик — время антракта!
Клеверу темно и тепло; и нравится Зак. Тот рад одному из трёх. Ни отцу, ни духу, ни сыну. Наоко-сан смеётся ему во снах и пряничным богам откусывает головы. А потом Зак задыхается в луговом разнотравье, где падает сквозь серые руки. Бабочки огнёвки облепляют глаза, шепчут, тонкими касаниями бархатных крылышек, на азбуке морзе с цезарем на минус четыре ты умрёшь, умрёшь, умрёшь, так позволь же другим стать тобою. Зак просыпается и кашляет гнилым листком. В ладони их целая горсть. Гусеницы не двигаются.
За его рёбра так часто заглядывают, что он однажды смеётся: позвольте мне вставить вместо кожи стекло, стать настоящим вам флорариумом. Виверна плачет.
У способных лжецов летающая тарелка может мягко приземлиться на круговой перекрёсток и никто не увидит. Заквиель тянет цветные провода, чтобы запутать любителей обезвреживать бомбы именно красный перерезав. Смеётся хлопая в ладоши, это красный, Джаст, это всегда будет красный, ибо это цвет крови его малышки и никто не верит словам Заквиеля. Веселье клокочет и распустившийся первый клевер щекочет его глотку.
Он не хочет умирать, но весь мир сейчас немного туннель.
Если кто спросит, почему крыши нет над головой, в ответ будет только безумный шёпот с пальцев перестуком, как его малышку сделать лучше? Дождь заливает и Зак почти готов плясать по лужам затягивая с собой своих преданных фанатов. Только не предайте его. Ему хватает клевера пробившегося сегодня через глазницу.
Когда он видит снег, это почти похоже на сказку с открытым концом. В чёрной паутинной виньетке, за шолохом куколок в сухостое шумящих, он готов руки обнажить впервые с весны. Дать коже с тающим быстро на ней поспорить в своей белизне. Вены бурые, исписаны тонкой сеткой червей. Зак чувствует как корни прячутся вглубь костей. Это похоже на многоточие на последней странице.
В кашле Зака перестук семян. Их на пару тысяч, едва четыре грамма наскребётся.
В кашле одиноком, на базе пучащейся от морозов, ему кто-то даёт стакан тёплой воды. У него флорариум трясётся. Кто-то в трещины пытается засунуть новые споры. Наоко Мацуда не писала о людях переживших зиму, не писала богам о любви. Зак принимает голой рукой с пробившимся листком стакан.
У Джаста удивительно цветные глаза.
Виверна даёт ему спички, ножницы и перекись. Спрашивает, обрабатывая рану на голове, неужто он смог отпустить? Зак гадает по узорам снежинок, шепчет ей звонко, что уже никогда. У него горит шея. Виверна просит дать ей минутку, сквозь давимое что-то рукой.
Ноги путаются; его ловят колючими варежками. У Джаста из лица только глаза и переносица видны, голос глухой от перевязи пяточковой. В камнях холодных его Зак может разглядеть те же кварки, которые перебирает вечно в нём. Всполох короткий, редстоуновский сигнал. И начатое предложение тонет в свалившем их в снеге гоготах Алфёдова с Секби. Кто-то кричит вдалеке; Зака в гурьбе сметают к ёлке, огням её из ада стащенным с ифритом в этот раз вместо звезды, подаркам сюрно огромным — Жираф выбивает четвёртую стену. Всё в треске игривом хорошо до несчастного. Он слышит звон колокольчиков. Мы начинаем второй акт.
Шумит в Заке могильник, ему тепло и прелостно пряно. Руками по окну проводит изморозь оттянуть — пальцы чернеют. Говорят, от ханахаки, человек ходящий цветочный сад прекрасный столь же, сколько знает в полюбившем. Зак должен звенеть полный ирисами, должен быть пиком горным усеяным маками. И Неадаптор тянет вдоль вен луговой клевер объятый повилицей. У Зака руки в бензине.
Он горит, но никак не прогорит до пепла костяного.
Холод крутит желудок, ворочает его, сменяясь с тёплого дома в гостях на стену давящую. Это всё длинная реприза к похоронному плачу. Заку не нравится тихое синее небо.
Звенят колокола церкви, где-то снова объявляют антракт. Заку нужно алое небо.
В червоточине гулко до тишины, Неадаптор именно это обещал. Тут нет никого, за что бы зацепиться взглдяом. И перед последним всполохом к матери, снова глубокие драгоценные камни трещат редстоуновским сигналом. Зак падает кому-то в руки и со стены слетает календарь. Это матрица, а пол тут бумажный. Сплошная тавтология дат: одиннадцатое сентября, одиннадцатое ноября.
Зак обводит красным карандашом — его палец кровоточит, повилица рыдает, — рисует четырёхлистные клеверы, забыть чей-то смех.
Поют гуси и звон стекол объявляет финальный акт, но Заквиель у порога чёрной дыры. Он слышит пение звёзд.
Руки горят и корни рвутся к солнцу, у него азота в лёгких под давлением хватит на самый большой взрыв. Он открывает флорариум.
Заквиель любимый конструктор вселенной, его кварки пересчитывают вновь.
Чей-то рояль на потолке и коровы бродят по аду, на краю далеко в бутылке зелёной свиньи лениво щёлкают звонками. Тик-так, у тебя осталась меньше трёх миллионов. Тик-так, рви быстрее клевер.
Зак возвращается и всюду уже зелень. А может с тех пор. Мангровые корни душат, пока вода уносит порох да кровь. Осторожные круги, чей-то шаг вровень с плеском лягушки. Он слышит своё имя,
Но его мир давно уже игольное ушко.
Заквиель просыпается. Чей-то вздох.
Заквиель просыпается. Пятен мельтешение.
Заквиель просыпается. Его руки изгрызаны червями, горят в чьей-то хватке.
Заквиель улыбается одними глазами. По книжке Нео дёргает мышцами. Руки сухие, кажется рассыпятся чуть сильнее нажми. Неадаптор приводит к нему Джаста.
Зак не помнит, почему он должен иначе что-то говорить.
У Джаста за ухом солнце сидит. В ноябре он чихает медовым одуванчиком.
Джаст мнёт ему пальцы, Зак звонит в больницы в поиске Наоко:
Одуванчики, ещё не зацвели.