[ДРЕВНИЙ РЕПТИЛЬНЫЙ МОЗГ] — Ничего нет.
Тебя окутывает пустота, густая и жидкая одновременно, холодная и безучастная, и посреди этой пустоты что-то жалкое, тёплое и живое портит всю однородную консистенцию небытия.
Оно мешает.
Если бы мы только могли заткнуть его, успокоить, перемолоть до состояния безропотного желе, здесь было бы намного, намного спокойнее и намного меньше… хаоса.
Да, хаоса.
Этот хаос царапает мироздание, словно соринка в глазу, бьётся, пульсирует, болезненно выпирает из отсутствия чего бы то ни было. Всё, что тебе нужно, чтобы это прекратилось — отпустить.
«Стоп. Отпустить что?»
Отпустить это. Бессмысленное копошение, несбыточные надежды, танцы, грабли, танцы, грабли, танцы, грабли… Отпустить жизнь.
«Не-не-не-не, нет! Нет! Не собираюсь я отпускать никакую жизнь! Я хочу вернуться!»
Вернуться? В агонию существования? В беспощадную раздирающую изнутри боль того, чтобы быть человеком? Вернуться туда, где ты вечно будешь хотеть от людей того, что они не могут тебе дать?
«Да!»
Ты вообще помнишь, каково это — жить? Или просто действуешь по наитию, бездумно цепляясь за яркую обёртку?
«Я помню, что такое любовь. Почему… почему я помню, что такое любовь?»
Мы помним то, что наносит нам самые глубокие раны. На самом деле, в твоём конкретном случае лучше бы забыть про все эти глупости даже в теории. Перестать цепляться за прошлое, за то, кем ты когда-то был, разжать судорожно вцепившиеся в жизнь пальцы и… отпустить.
«Да не хочу я ничего отпускать! Почему ты уговариваешь меня сдаться?»
[ЛИМБИЧЕСКАЯ СИСТЕМА] — Нанесённый ущерб превышает имеющиеся для восстановления ресурсы. Рекомендовано принудительное отключение.
«Не надо ничего отключать! Я хочу свет! И огонь! И ожоги, которые будут заживать, чтобы я обжигался снова на том же самом месте! Я хочу любить, и бояться, и танцевать диско!»
[ДРЕВНИЙ РЕПТИЛЬНЫЙ МОЗГ] — Поразительно, насколько в тебе много желания жить. Оно бьётся, пульсирует, режет, требует своего… Ты уверен, что оно хочет для тебя лучшего?
«Помогите! Кто-нибудь! Я заперт внутри своей головы, и она пытается убить остального меня!»
Ты думаешь, что кто-то снаружи способен услышать тебя? Заметить тебя? Понять тебя? Что где-то там, за пределами твоей головы есть другие такие же комки жизни, которые захотят тебя… увидеть?
Очаровательно.
[ЛИМБИЧЕСКАЯ СИСТЕМА] — Твой череп раскалывается от чудовищной боли. Тебе кажется, что кто-то всаживает в него огромный ржавый топор. Но ты понимаешь, что боль от топора была бы милосерднее и куда менее продолжительной.
Ты открываешь глаза.
Два раскалённых копья пронзают их — боль так сильна, что ты слышишь её. Ты думаешь, что такие пытки должны быть давно вне закона, пока через несколько мгновений не понимаешь, что источник твоих страданий — окно, из-за которого пробивается дневной свет. Какой-то еблан в порыве гнева разбил его, и теперь отвратительно холодный ветер без устали колышет безвкусно пёструю штору. Солнечные лучи то игриво заглядывают в комнату, то смущённо убегают.
Во рту у тебя отвратительно сухо, под языком поселился тошнотворный вкус вчерашних ошибок. Но всё это меркнет на фоне головной боли, отдающейся по всему телу чудовищным звоном. Тебе кажется, что, если ты сдвинешься хоть на миллиметр, эта боль поглотит тебя без остатка.
[ЛИМБИЧЕСКАЯ СИСТЕМА] — Не стоит драматизировать, это всего лишь похмелье. Либо ты умер и вернулся к жизни. Одно из двух.
«Где я?»
Заставив себя держать глаза открытыми дольше двух секунд, ты осматриваешь помещение — или пытаешься это сделать настолько, насколько тебе позволяет затёкшая шея.
Вокруг тебя недружелюбно сжимается отвратительно маленькая комната с преступно низкими потолками. Ты почему-то отмечаешь этот момент, как будто он для тебя важен. Ты что… высокий?
Цвет стен, разбитость окон и прочие атрибуты помещения не регистрируются уставшим отёкшим мозгом. В попытках поддержать жизнеспособность вверенного ему тела, он фокусируется на единственно важном: двери в ванную. Ходят легенды, что где ванная, там вода.
Вода.
Ты встаёшь, превозмогая накатывающие волны боли, пытаешься стабилизировать своё тело в пространстве, чтобы хотя бы вписаться в дверной проём.
Наощупь найдя кран с водой, ты крутишь его ручку и жадно припадаешь к льющейся воде. У неё металлический привкус, похожий на вкус крови. Ты рад, что не включил свет.
[ЛИМБИЧЕСКАЯ СИСТЕМА] — Хорошо! Очень хорошо! Мы живём!
«Да что произошло вчера, что дойти до ванной уже достижение?»
Ты не помнишь. Потянувшись чуть дальше, ты не можешь вспомнить, какая сердечная боль заставила тебя столько выпить. Ты не можешь вспомнить, с кем и где ты пил. В каком городе. Что ты тут делаешь. И какое лицо будет ждать тебя в зеркале, когда ты включишь свет.
Ты не можешь вспомнить ничего.
Свет режет глаза, но его приходится включить, потому что без него в зеркале маячит лишь пугающе длинный силуэт, похожий на гигантского палочника. Тебе почему-то кажется, что ты слышал легенду о таком существе. Возможно, это была легенда о тебе?
После того как рябь в глазах проходит, отвратительное забрызганное зеркало показывает потухшее вытянутое лицо с глубокими рытвинами носогубных складок. Между носогубными складками прячутся нос и губы — чёткий индикатор того, что лицо в зеркале принадлежит человеку. Но этот человек не выглядит довольным своей биологической принадлежностью к Homo Sapiens Sapiens.
«Не многовато сапиенсов?»
Что, сомневаешься, что ты сам настолько разумный, чтобы относиться к этому виду? Или тебе кажется, что в зеркале что-то другое?
«Я не знаю, кто там. Это… я? Но почему я себя не узнаю?»
[ДРЕВНИЙ РЕПТИЛЬНЫЙ МОЗГ] — А кто ещё? Думаешь, ты стал кем-то другим? Так сильно не хотел быть собой, что стал кем-то другим?
Почему-то мысль стать кем-то другим кажется тебе привлекательной, но ты понимаешь, что для этого сначала нужно понять, от чего ты пытаешься сбежать. Э-э. То есть, отталкиваешься.
Ты можешь сбрить с этого помятого лица недельную щетину, можешь отстричь бесконтрольно захватившие скальп кудри, но сделает ли это тебя лучше?
«Нет, у меня… у меня как будто недостаточно прав доступа, чтобы делать вещи с чужим лицом. Пусть хозяин этого лица бреет его, когда вернётся в своё тело. Я его… арендую».
Арендуешь. Да. Эта мысль тебе нравится.
Все мы в каком-то смысле арендуем свои тела у космоса, и вернём их обратно, когда срок аренды закончится.
[ЛИМБИЧЕСКАЯ СИСТЕМА] — А пока что как прилежный арендатор ты всё равно должен заботиться об этом теле, например, поить его, когда оно хочет пить, и одевать его, когда оно замёрзло.
Да-да, одеться — вот это тема, вот это способ показать этому отвратительно холодному ветру, кто здесь папочка. Кто здесь царь природы!
Ты покидаешь ванную и шаришь взглядом по комнате в поисках гардеробной или хотя бы какого-нибудь захудалого комода. Но находишь только покрытый пятнами чемодан в углу у кровати. Потому что ты в гостиничном номере, балда.
Что ж, это отсекает вариант расследовать, кто ты, по подсказкам в окружении. А тебе почему-то кажется, что тебе очень нравится расследовать. Придётся делать выводы о том, какой ты человек, по содержимому чемодана и разбросанной по номеру одежде.
На полу перед кроватью драматично раскинулись леопардовые шорты — что-то в них заставляет твоё сердце отозваться теплом и любовью. Возможно, ты был в них в памятный день твоей жизни? Или их пушистый мех напоминает тебе о любимой собаке? Или их снимал с тебя кто-то очень важный?
«Вчера их точно никто с меня не снимал».
Ты заключаешь это по тому, как пуст твой номер сегодня? По тому, что ты не решился бы привести никого в такой отвратительный бардак? Или по тому, как зудит буквально вся поверхность кожи от одной мысли о чужих прикосновениях? Это тело изголодалось по человеческому контакту так сильно, что предъявлять его другим людям может быть опасно — вдруг оно начнёт бросаться на безвинных жертв.
«Сейчас в этом теле я. Я ни на кого бросаться не буду».
Шорты садятся как родные, и ты переключаешься на следующий предмет одежды. Майка, в которой ты проснулся, явно не подходит для выхода в свет, ни по этикету, ни по погоде, поэтому ты направляешься к чемодану в поисках подходящего… пиджака? кардигана? толстовки?
Чемодан предусмотрительно щерится кодовым замком. Он закрыт.
«Это я его закрыл? Или от меня его закрыли?»
От кого бы не закрыли этот чемодан, он просто хранит свои секреты. Человек, который не может вспомнить своё имя, явно не вспомнит код.
«Почему? 3-2-0, всё я помню».
Действительно, твоя голова не помнит, но твои пальцы помнят ощущение колёсиков, и мягкие щелчки. Интересно, почему эти цифры? Что это, номер машины? Почтовый индекс? День рождения?
В чемодане находится мятая, но относительно чистая белая рубашка. Подходит ли она для выхода в свет? Абсолютно! Сочетается ли она с леопардовыми шортами? Да кому не плевать. Мода — это понятие относительное.
Не с первого раза, но ты попадаешь руками в рукава. Пуговицы… пуговицы пока звучат как задание со звёздочкой. Что там дальше по плану?
С лениво крутящегося потолочного вентилятора свисает что-то продолговатое, и тебе почему-то кажется, что оно тоже должно быть на твоём теле. Но что это? Пояс? Колготы?
Ты подходишь поближе, чтобы рассмотреть странный пре…
[ФИЗИЧЕСКОЕ ЗДОРОВЬЕ -1]
Ауч! Левый висок взрывается болью, когда лопасть вентилятора прилетает тебе в голову. Да кто придумал вешать эти вентиляторы так низко? Или это ты всё-таки высокий? О, ты определённо высокий.
Раздражённо потирая саднящий висок, ты протягиваешь руку вперёд, в надежде ухватить этот чёртов… галстук! Ну конечно, это галстук!
[ЭКВИЛИБРИСТИКА] — Провал.
[ФИЗИЧЕСКОЕ ЗДОРОВЬЕ -1]
Пальцы пугающе хрустят от встречи с лопастями. Те попробовали крови и теперь не остановятся.
Или, возможно, этот галстук не хочет быть снятым с вентилятора. Возможно, этот галстук наслаждается своим положением. Ты больше не горишь желанием проверять.
Какой, к чёрту, галстук с леопардовыми шортами? Может, тебе ещё фуражку к ним надеть для полноты картины?
«Какую фуражку?»
Действительно, какую фуражку? Ты ничего не знаешь ни про какие фуражки. Фуражки носят кто? Дорожные инспекторы и копы. А ты ненавидишь копов.
«Да? Да, действительно, похоже, что как минимум есть какой-то коп, которого я ненавижу».
Последними штрихами в этом модном образе становятся на удивление чистые белые носки, найденные на столике у двери и пара отвратительно массивных кроссовок. Почему у тебя такие большие кроссовки? Потому что у тебя большие ноги? Или отвратительный вкус?
«Ну и платформы, как такими на педали жать? Это же в аварию попасть как нехуй делать».
Но ты же не собираешься никуда ехать в ближайшее время? Или думаешь, сразу за дверью номера припаркована твоя роскошная спортивная тачка?
Ты не знаешь. И не узнаешь, пока не проверишь.
Держась за дверной косяк одной рукой, второй ты хватаешься за ручку. Дверь оказывается незаперта — вероятно тот, кто закрывал её последним, не был в состоянии повернуть защёлку. Или не обладал ключами.
Из-за двери бьёт немилосердно громкий свет, режет роговицы, шумит в ушах. Кажется, свет не рад тебя видеть. Кажется, мир не рад тебя видеть.
Но ты всё равно делаешь шаг вперёд, потому что это то, чего ты хотел. Ты хотел свет, и огонь, и боль, и танцевать диско. Ты хотел жизнь, и жизнь бросается тебе навстречу с распростёртыми объятиями, приняв форму коридора замызганного отеля. Что ж, иногда жизнь и правда выглядит так.
Иногда она выглядит как противные оранжевые двери в стенах с психоделическими обоями и годами (десятилетиями?) не мытый пол. Интересно, это плитка под камень или под пыльной серостью когда-то скрывался другой цвет?
Ты ощущаешь себя здесь совершенно инородно и вместе с тем, парадоксально, — на своём месте.
Пропахший чужими людьми коридор увлекает тебя к лестнице вниз, и ты спускаешься по сколотым ступеням. Движение вниз ощущается таким естественным, словно ты только это и делал последнее время — опускался вниз. Ниже, и ниже, и ниже, на самое дно.
Из-за поворота лестницы на тебя бросается большой гулкий зал с длинными столами и замысловатой мозаикой на полу. Очаровательный и неуютный одновременно, он щерится голой кирпичной стеной, но приветливо встречает плющом на окнах. Ни на какой отель это не похоже, это скорее… на языке вертится забытое слово, так хорошо подходящее этому месту. Паб? Столовая?
«Кафетерий!»
[ЭНЦИКЛОПЕДИЯ] — Это слово омывает тебя волной удовлетворения. Да. Кафетерий. Звучит правильно. Как приятно, оказывается, вспоминать, как правильно называются вещи.
Людей тут сейчас немного, пара работяг обедает за столом в углу, да какая-то старушка донимает разговорами одутловатого сотрудника у стойки. Интересно, кто-нибудь здесь знает тебя? Помнит тебя?
Мысль об этом почему-то отзывается тревогой.
«Если я не помню себя, то может быть… Может быть, и им не стоит?»
Когда ты подходишь к стойке, одутловатый парень сужает глаза в недружелюбном узнавании. Не очень-то гостеприимно для сотрудника сферы гостеприимства.
[ДРЕВНИЙ РЕПТИЛЬНЫЙ МОЗГ] — Нам нужно атаковать первыми! Лучшая защита — это нападение!
«Атаковать? Кого? Зачем?»
Нет-нет, всё верно, нам нужно напасть, нам нужно. От него исходит опасность, от него исходит власть (в мере, доступной мелкому клерку в гостинице, но всё же). Ты должен задать тон этого разговора до того, как это сделает он.
Ты откашливаешься:
— Там… эмн… в моей ко… моём номере э-э… там окно разбилось.
Твой голос звучит низко и хрипло, как будто ты не использовал его, чтобы разговаривать с живыми людьми как минимум неделю.
[РИТОРИКА] — Провал.
Глаза одутловатого сужаются ещё сильнее, хотя ты бы не предположил, что это физически возможно.
— Разбилось? — вкрадчиво повторяет он. — Само взяло и разбилось, да?
Тебя охватывают горячие языки ужаса, лицо краснеет. Он знает тебя! Он помнит тебя! Он видит тебя. Даже то, что от тебя скрыто, то, что ты сам от себя о себе прячешь.
— Я поищу, чем можно будет прикрыть окно, — продолжает он холодно, не дождавшись ответа. — Но компенсация замены стекла будет добавлена к вашему счёту, который — я напоминаю! — вы до сих пор так и не оплатили.
Ты суёшь руку в карман своих леопардовых шорт, но там находятся только потёртая зажигалка и размокший слезший с чьего-то пальца пластырь. Никаких денег там нет.
Зато, как бы ни было больно думать о долгах, счёт может немного прояснить, что именно ты делал вчера.
— Н-не напомните мне, что там? В этом счёте. Счету. Счёте.
Одутловатый нехотя лезет под стойку за распухшим журналом с расчерченным в столбики страницами и зачитывает:
— Номер «Комфорт», три ночи. Разбитое окно. Разбитое зеркало. Сломанная статуэтка птицы…
Пф, и это ещё называется «комфорт»? Не очень-то комфортно гостям спать в разгромленной комнате с разбитым окном.
— …бизнес-ланч, одна штука. Пиво светлое нефильтрованное, четыре бутылки…
Так, ну четыре бутылки — это не так плохо. Возможно, обошлось без действий, о которых тебе не хотелось бы вспоминать.
— … ревашольское красное, две бутылки (одна распита, одна разбита). Джин, одна бутылка. Коктейль «Смерть революционера», четыре бокала. Водка, шесть стопок… а, нет, пять. Последнюю оплатил ваш коллега, прежде чем понял, что весь счёт он не вывезет.
Упоминание другого человека заставляет тебя вынырнуть из глубины рассуждений о том, мог ли ты всё это выпить один.
— Коллега? — как бы тебе ни хотелось не подавать вида, что ты ничего не помнишь, дрогнувший голос выдаёт удивление и растерянность.
— Ну этот, в дурацкой шапке, такой… лысый и без бровей, — со вздохом поясняет одутловатый. — Ой, только не спрашивайте, где его найти, я вам уже говорил, я не слежу за клиентами. Особенно, когда они не в моём заведении.
Коллега… как неожиданно. Неужели это значит, что ты здесь с какой-то целью?
«Ну логично, схуяли мне здесь торчать просто так, без цели?»
[ЛОГИКА] — Понятно, что цель есть у всех (ну или почти у всех), но наличие коллеги, если ты не дома, подразумевает своего рода… командировку? Хм, а что, командировка это звучит солидно. Заставляет хотеть приосаниться. Да-да, я в командировке, я представляю… э-э… такую-то компанию, а вовсе не слоняюсь тут без дела и прожигаю жизнь.
Может быть, ты странствующий продавец пылесосов? Рекрутер религиозного культа? Артист шоу импровизаций?
— Он вышел покурить недавно, — вклинивается старушка.
— А? — уточняешь ты неэлегантно. — Вы про кого?
— Ваш коллега, этот приятный молодой человек, с которым мы вчера спорили о существовании островалийского фазмида, — с радостью поясняет она.
Это ловушка! Она только делает вид, что ей есть, что сказать по делу, а на самом деле, как все пожилые люди, она просто ищет повод три часа разговаривать с тобой о теме, которая интересна только ей!
Ты входишь в эту ловушку шагом марш:
— О существовании… кого?
Её лицо разочарованно вытягивается:
— Вы забыли?
— Боюсь, запамятовал, — признаёшься ты, упуская тот момент, что вместе с островалийским фазмидом в чёрную дыру твоей памяти провалилась и вся твоя остальная жизнь.
Одутловатый фыркает, словно подозревает, что после упомянутого им количества алкоголя у тебя будут проблемы с памятью.
— Я вам рассказывала вчера, что мой муж криптозоолог, ищет в окрестностях это потрясающее существо, чтобы наконец-то развеять все слухи и подтвердить его существование. Это поистине невероятное создание, ваш друг уверял, что его не существует, но мы намерены раз и навсегда доказать, что оно реально!
— Зачем? — ты чувствуешь, как твои брови хмурятся сами собой. — Разве всё очарование криптидов не в их… не знаю, неуловимости?
Она раздражённо поджимает губы, как сделал бы человек, который уже проходил с тобой этот самый спор с этими самыми аргументами вчера. Но тем не менее терпеливо поясняет:
— Затем, что это дело всей нашей жизни.
Ты пожимаешь плечами:
— Разве вы не боитесь остаться без дела всей вашей жизни, когда докажете, что он существует? Разве это не тот сценарий, в котором однозначный ответ разрушит всю… магию?
Она щурится, внимательно разглядывая тебя через толстые стёкла очков. Кажется, в своём невразумительном похмельном бормотании ты задел какую-то струну её души. Главное, чтобы эта струна не была растяжкой.
— А у вас есть дело всей жизни? — она отвечает вопросом на вопрос.
О, как ты сам хотел бы знать. Это беспокойное скребущее чувство внутри — может, это тяга вернуться к делу всей жизни? Но какое оно?
[ВОСПРИЯТИЕ] — Провал.
— Ходить, — предполагаешь ты. — Я думаю, дело моей жизни — просто ходить… слоняться… разговаривать с людьми. Но в основном ходить.
Одутловатый выразительно кашляет — слишком наигранно, чтобы кому-то это показалось естественным. Ты озираешься по сторонам, пытаясь определить, что является причиной такой странной реакции.
И только сейчас замечаешь, что женщина сидит гораздо ниже уровня стойки — не на барном стуле, а на кресле-коляске. И ей ты только что сказал, что дело всей твоей жизни — ходить.
Что ж, пора к нему вернуться, значит. Ничего больше не говоря, ты неуклюже отходишь от стойки и направляешься к выходу. Спина чувствует упёршиеся в лопатки недружелюбные взгляды.
Колокольчик на двери звенит мягко и ненавязчиво, но сама дверь открывается с оглушительным скрипом, заполняющим длинный зал кафетерия. Ты уверенно выходишь на улицу.
Холодный, судя по грязному снегу в углах, до которых не дотягивается солнце, весенний ветер мгновенно забирается под леопардовые шорты. Кто-то другой, поняв, что не угадал с погодой, возможно, вернулся бы, чтобы переодеться, но в моменте ты решаешь, что ты не такой человек. Ты тот, кто будет позориться до конца (потому что не хочет возвращаться и смотреть в глаза женщине на коляске). Никаких разворотов, только вперёд!
«Вперёд», впрочем, не радует особо красочным пейзажем. За дверями гостиницы кто-то, словно пёстрый мусор, разбросал угловатый и нескладный город. Разномастные домишки, наползают друг на друга, словно толпятся в попытке посмотреть на залив. А чего на него смотреть? Сплошное серое уныние.
Единственное яркое пятно, выбивающееся из этого унылого монохрома — маячащий невдалеке человек в ярко-оранжевой куртке. Прищурившись, ты замечаешь на нём и шапку. Есть ли у него волосы и брови, сказать с такого расстояния сложно.
Подойдя чуть ближе, ты понимаешь, что он не просто стоит посреди улицы, а с тоской разглядывает наполовину торчащую из кювета машину. Когда ты уже готов решить, что это бедолага-водитель, который попал в аварию, он оборачивается на звук шагов, и на его круглом приятном лице мелькает узнавание.
— А, проснулись наконец-то.
Вопреки ожиданиям, брови на нём всё-таки есть, обманули. Зато правдивым оказывается утверждение, что он вышел покурить — ты видишь сигарету в его рту и твоё тело автоматически запускает серию кивков и жестов, которые универсально распознаются как просьба поделиться. Возможно, это беспокойство, ёрзающее у тебя под рёбрами, всё это время было тоской по старому доброму табаку?
Мужчина с пониманием достаёт из внутреннего кармана куртки помятую пачку «Астры» и протягивает её тебе. Выудив из неё сигарету, ты зажигаешь её своей потёртой зажигалкой и с наслаждением впускаешь в лёгкие живительный дым. Тело ликует, нежась в цепкой хватке никотиновой зависимости, но странное ощущение внутри никуда не уходит.
[ФИЗИЧЕСКОЕ ЗДОРОВЬЕ -1]
[ИНТЕЛЛЕКТ +1]
— Вы вчера были, ну… не очень в кондиции, поэтому я на всякий случай снова представлюсь, — мужчина протягивает руку, — лейтенант Дмитрий Позов.
Ты пожимаешь его маленькую, но крепкую ладонь и задумываешься о том, какое имя стоит назвать в ответ.
[КОНЦЕПТУАЛИЗАЦИЯ] — Успех.
В твоей голове всплывает имя, и ты уверенно называешь его вслух:
— Валера, лучший охотник за привидениями ЮЗАО.
Вот оно! Твоя сущность, твоё призвание, твоё дело всей жизни! В этом проблеске воспоминаний ты буквально видишь себя, сражающимся с злобными полтергейстами и изгоняющим призраков… но скептичный взгляд лейтенанта Позова возвращает тебя с небес на землю.
— Да-да, а вчера вы были Тоффифи и Шампунь. Давайте закончим уже с ролевыми играми? Мы оба знаем, что вы охотник разве что за приведениями в участок, детектив.
Внутри всё ухает вниз. Как «детектив»? Какие приведения? Ты что, всё это время был ментом? Тебя окатывает всеобъемлющее ощущение предательства, в котором ты одновременно и преданный, и предатель.
Как ты мог не понять этого сразу? Светоотражающий белый прямоугольник на оранжевой куртке, как и жирная белая полоса на беспомощной перевёрнутой машине должны были броситься тебе в глаза. Если ты и правда детектив, то определённо паршивый.
«СОРОК ПЕРВЫЙ УЧАСТОК», — издевательски кричит надпись на хромированном ободе колеса.
— Я вот думаю, как мы будем ваш транспорт из этой ямы вытаскивать. Поговорил с утра с местными водителями, они милицию не очень жалуют. Я так понял, у них тут больше профсоюз всем заправляет.
Так это твоя многострадальная карета, выходит? Ты хлопаешь себя по карманам, но там ситуация не меняется, кроме зажигалки и пластыря предметов в инвентаре не прибавилось. К счастью, машина оказывается не заперта — какой-то умник так и бросил её открытой сразу после того, как она угодила в кювет. Может, это пошедший не по плану угон? Не мог же это быть ты…
Позов флегматично наблюдает, как ты залезаешь в накренившуюся машину и принимаешься вертеться на водительском сидении в поисках улик. Точнее — э-э… подсказок.
Если уж мы установили, что ты служишь в милиции, значит, у тебя должно быть какое-то удостоверение и табельное оружие? Вряд ли зажигалка — это твоё табельное оружие, да?
Ты судорожно жмёшь на все кнопки подряд в попытке найти ту, которая откроет бардачок, но вместо этого рация на приборной панели отзывается шипением, а затем недовольный мужской голос отзывается:
— Слушаю?
Так, соберись! Нужно придумать, что-то, что оправдает тебя и объяснит ситуацию, но не выдаст, что ты где-то посеял документы и оружие!
[КОНЦЕПТУАЛИЗАЦИЯ] — Провал.
— Я, э-э… — мычишь ты неуверенно. — Нашёл машину, она попала в аварию, а водителя рядом нет… наверное… м… наверное, с ним что-то случилось. Хотелось бы понять, кто владеет этим транспортным, эм, средством.
Из рации доносится обескураженное кряхтение, а затем тот же голос ворчит:
— Шаст, чё ты мне голову морочишь? Ты при мне сам эту машину чуть не перевернул, пока пытался припарковать её у гостиницы. Скажи спасибо, что я по старой дружбе тебе не выписал штраф и не отстранил от службы за вождение в пьяном виде.
А, вот как. Никакого безголового угонщика не было, безголовым оказался сам владелец.
— Слушай, дружба дружбой, но я не собираюсь с тобой нянчиться в таком виде, — продолжает голос разочарованно. — Мне нужен тот Антон Шастун, который может нормально соображать и делать свою работу, а не вот это вот «Стас, я не могу, Стас, мне так плохо». Безмозглых увальней мне и без тебя в участке хватает. Поэтому давай там заканчивай этот парад жалости к себе и приходи в форму. Я вернулся в участок, но попросил тебе прислать кого-то в помощь из пятьдесят седьмого. Покажи им, как легендарный детектив Шастун щёлкает дела как орешки. Хорошо?
Голос звучит дружелюбно, словно кто-то на том конце провода входит в твоё положение, но ты всё равно чувствуешь, как тебя окатывает волной стыда. Кем бы ни был тот человек, про которого тут говорят, ты не чувствуешь себя легендарным, ты не чувствуешь себя способным что-то раскрыть, ты чувствуешь себя… как говно.
Кто этот Антон Шастун, на которого они полагаются? Судя по всему, погрязший в жалости к себе неудачник, который бухает не до и не после работы, а вместо, прямо на службе, прямо во время расследования.
[ДРЕВНИЙ РЕПТИЛЬНЫЙ МОЗГ] — Неудивительно, что мы не хотели быть этим человеком. Неудивительно, что мы не хотели быть.
Нет. Нет.
Ты хотел быть, ты хотел существовать, смеяться и плакать, ударяться мизинцем об угол мебели и танцевать диско, ты боролся за право делать это. Плевать, кем был человек, который занимал это тело раньше, ты его не помнишь, ты начинаешь с чистого листа без багажа чужих травм и сожалений, ты будешь самым неотразимым невероятным детективом!
Позов терпеливо наблюдает за этой сценой, стоя у машины. Он подаёт тебе руку, чтобы помочь выкарабкаться из накренившейся кабины, и ты, неэлегантно кряхтя, выбираешься обратно. Пользуясь тем, что твоя рука всё ещё в его ладони, ты представляешься своим новоприобретённым именем:
— Антон Шастун!
— Я знаю, — мягко улыбается он. — Много про вас слышал.
Ты чувствуешь, как твои брови непроизвольно ползут вверх:
— Да?
— Вы вроде как легенда Ревашольской милиции, — кивает он, отпуская твою руку. — Вашу раскрываемость ставят в пример даже в нашем участке. Честно говоря, мне не терпелось с вами познакомиться, чтобы посмотреть, как вы работаете.
Упс, вот тут загвоздка — тебе бы тоже хотелось посмотреть, как ты работаешь. По-видимому, внутри этого жалкого черепа кроется внушительной мощности мозг, но помнит ли он, как раскрывать преступления?
В любом случае, нельзя признаваться лейтенанту Позову, что ты ничего не помнишь. Если он хочет мастер-класс по работе детектива, он получит мастер-класс, просто тебе придётся немного поимпровизировать.
Ты приосаниваешься:
— Так, и что же за дело нас ждёт? Поиск сбежавших из дома детей? Похищение отставшей от поезда девушки? Кража кошки?
— Убийство.
Ауч. Звучит серьёзно. И опасно! Придётся смотреть на место преступления, читать отчёты об аутопсии с мерзкими деталями, сидеть в засаде и гнаться за подозреваемым по крышам голубятен…
— Вообще, я находился под впечатлением, что вы тут уже три дня находитесь и начали расследование, — Позов задумчиво чешет бровь. — Мне сказали, ваш напарник не смог продолжать участвовать в расследовании, и так как в этом квартале Мартине́з попадает под нашу юрисдикцию, меня отправили ему на замену. Я думал, вы тут уже со всем ознакомились.
[ДРАМА] — Успех.
— Кто, я? Само собой! само собой, я со всем ознакомился, конечно. Коне-ечно! Но если вы хотите посмотреть, как я работаю, как будто имеет смысл начать с самого начала? Притворимся, что мы только что получили это дело. Да?
Он щурится, но неуверенно кивает — наверное, думает, что это тоже часть твоего странного метода. В конце концов, гениальным детективам должно быть позволено быть немного эксцентричными, нет?
— Н-ну хорошо, — мнётся Позов. — Тогда начнём с осмотра места преступления?
Ты ждёшь, не отзовётся ли в тебе эта идея ярким энтузиазмом или явным отторжением, но ни логика, ни эмоции никак не реагируют. Внутри, если не считать это зудящее чувство пустоты, нехватки чего-то важного, совершенно пусто. Что ж, придётся плыть по течению — ты удовлетворённо киваешь, как наставник, который следит за первыми шагами подмастерья. Хотя этот Дмитрий Позов не кажется таким уж неопытным — ты бы предположил, что он старше тебя, если бы имел хоть малейшее представление о том, сколько тебе лет.
Из того же внутреннего кармана, в котором лежали сигареты, Позов достаёт потёртый блокнот с разбухшими от времени страницами, сосредоточенно листает его и сообщает:
— Ага, вот. Пожилая женщина, найдена мёртвой у себя в квартире по адресу Рю-де-Сен-Гислен, дом тридцать пять, квартира два.
[ПОЛИЦЕЙСКАЯ ВОЛНА] — Ха, да какое же это убийство! Пожилых женщин хлебом не корми, дай умереть в одиночестве в своей квартире от естественных причин. Если, конечно, в сценарии не появятся недобросовестные внуки, претендующие на лакомую жилплощадь. Но пока что похоже, что дело закончится, не успев начаться.
Может, ты и правда уже раскрыл его? Может, ты уже был на месте преступления, и осознание того, что ты неумолимо движешься к тому, чтобы точно так же умереть в своей квартире, одиноким и никому не нужным, побудило тебя упасть в пучины алкогольной комы? Может, ты ходишь кругами, забыв, что это всё уже где-то было?
[ЛОГИКА] — Успех.
Нет, стой. Если бы ты был в этой квартире, если бы ты уже заключил, что это естественная смерть и передал эту информацию в участок, зачем бы им понадобилось присылать тебе нового напарника и ждать расследования? Этот Стас из рации, он был с тобой, но уехал, ожидая, что ты разберёшься тут сам. А значит, тут есть, с чем разбираться. Значит, всё не так просто.
Ты чувствуешь, как внутри твоей головы вертятся шестерёнки, смутные прерывистые линии обретают чёткость, мысли приходят в движение. Вот он, запал! Интерес! Загадка, которая делает жизнь стоящей, пока очередное дело не отправляется в папку с раскрытыми.
— Нам сюда, — Позов довольно хорошо ориентируется в Мартинезе, несмотря на то что сам он из другого района.
Интересно, он уже работал здесь над какими-то делами, или просто бывал тут? Судя по обстановочке вокруг, благополучным это место назвать нельзя: всё обшарпанное, ржавое, люди недружелюбные, пахнет рыбой. Тебя самого запах рыбы не смущает, но ты готов поклясться, что в твоей жизни был кто-то, кто её не переносит — вот этого человека Мартинез добил бы. Хорошо, что его тут нет, да?
Искомый дом оказывается приткнут между двух полуразрушенных халуп под снос. Пока соседи щерятся заколоченными окнами, этот стойко хорохорится, пестрит сушащимся на балконах бельём и курящими в форточку детьми. Живёт. Держится.
[ТРЕПЕТ] — Ты чувствуешь какую-то за него гордость. Так держать, старый дом, покажи им всем! Докажи им, что ты ещё почислишься в списке жилых, что в тебе рано обрубать электричество и отключать водоснабжение. Не сдавайся, старый дом!
И старый дом не сдаётся.
Внутри у него пахнет всем сразу — мочой и дешёвым алкоголем, и квашеной капустой, и нестиранными тряпками. Издержки жизни.
Искомая квартира прячется в углу длинного плохо освещённого коридора. Двойка на обитой дермантином двери, возможно, когда-то и была физической, но сейчас осталась эфемерным воспоминанием, еле заметной фигурой, под которой материал выцвел чуть меньше.
— Закрыто, — с тоской констатирует Позов, потянув за дверную ручку затянутой в перчатку рукой — какой обстоятельный!
Ты уверенно отодвигаешь его от двери, намереваясь показать, как действуют настоящие профессионалы. Вытираешь потные ладони о ворс леопардовых шорт, напрягаешься и…
[ГРУБАЯ СИЛА] — Провал.
И ничего. Дверь абсолютно точно заперта, а не просто туго открывается.
— Да стойте, — машет руками Позов. — Может, у кого-то из соседей есть ключи?
В противоположном углу притаилась дверь вообще без номера, она словно бросает вызов обществу, не давая по внешним признакам понять, как себя идентифицирует. В конце концов, что делает эту квартиру третьей? Цифра на двери? Слово хозяина? Документы? Или просто вера в то, что она и правда третья?
«Мы скатываемся в опасно философскую плоскость».
Ты делаешь пару шагов и стучишь в дверь квартиры с неопределённым номером. Ещё до того, как твой кулак успевает опуститься на тёмно-коричневую поверхность в третий раз, за дверью раздаётся шебуршание, и она распахивается. Из светлого пахнущего жареной картошкой пятна квартиры появляется невысокий бородатый мужичок и вместо приветствия шипит:
— Явились наконец! Сколько можно вас ждать? Она до этого там бог знает сколько пролежала, и вы ещё три дня не ехали!
Ага, судя по всему, появление милиции в этом районе не прошло незамеченным, особенно для тех, кто и вызвал стражей правопорядка. Небось, все три дня у окна и караулил, потому и открыл так быстро.
— У вас не будет ключей от квартиры погибшей? — флегматично интересуется Позов вместо того, чтобы встревать в перебранки.
— Будут, конечно, — вздыхает бородатый. — Это же я её закрыл, чтобы тут всякие не шастали. Так-то она открытая стояла.
Пока он возвращается в квартиру за ключами, Позов снова ищет что-то в своём видавшем виды блокноте, ты кидаешь взгляд через его плечо и видишь колонки с датами, именами и телефонами, обведённые адреса, зачёркнутые вопросы. Он, кажется, довольно обстоятельно подходит к расследованиям, но всё равно считает, что может набраться у тебя опыта. А где твой блокнот? Твоя папка с материалами? Что это за уникальный метод расследования, в котором тебе не нужно ничего, кроме зажигалки и использованного пластыря? (и напарника, который всё записывает вместо тебя)
— Это вы Сергей Матвиенко? — интересуется этот самый напарник, долистав до нужной страницы.
— Ну, — соглашается бородатый и протягивает ему ключи. — Это я вам звонил, ага.
— Вы её нашли? — доходит до тебя наконец.
Сергей кивает и нетерпеливо оглядывается себе через плечо, словно в квартире его кто-то ждёт или суп на плите кипит, но всё же делает шаг вперёд и притворяет за собой дверь.
— Мы не очень близко общались, — начинает негромко тараторить он. — Но ключи от квартир друг друга у нас были — она мои цветы поливала, когда я уезжал, а когда она в больнице лежала, я её кота кормил, Евграфа Евграфыча.
— И кота, и какого-то Евграфа Евграфовича ещё? — хмурится Позов.
Мужик мотает головой:
— Да нет, это кота так и звали, Евграф Евграфыч. Она с фантазией была, Галина Михайловна. Царство небесное.
Позов кивает, записывая что-то в блокнот, а ты тревожно уточняешь:
— А где сейчас кот?
— У меня, — вздыхает Сергей. — Я из-за кота и понял, что что-то не так — он так выл заунывно, на весь подъезд слышно было. Я думал, может, хозяйка уехала и забыла мне сказать его кормить, думаю, дай проверю. Смотрю, а у неё дверь открыта, и сама она в коридоре лежит… мёртвая.
[ВНУТРЕННЯЯ ИМПЕРИЯ] — Успех.
Ты всматриваешься в его лицо в попытке поймать его на неискренности, но он, кажется, верит в то, что говорит. Просто сосед, которому не посчастливилось найти тело старушки. Или нет?
— А как вы поняли, что она мёртвая? — с подозрением прищуриваешься ты, пытаясь поймать его на лжи.
Сергей обескураженно хлопает глазами:
— Так у неё топор из головы торчал.
Ха, вот тебе и смерть по естественным причинам. Топоры в головах у благообразных старушек сами собой не вырастают, кто-то явно приложил к этому руку. И ты здесь, чтобы выяснить, кто.
Открыть дверь злополучной квартиры с первого раза не получается, и Сергей приходит на помощь чертыхающемуся лейтенанту Позову, чтобы показать, какой ключ что и в какую сторону открывает. Но когда с замками всё же удаётся справиться, любопытный сосед не возвращается в квартиру, а продолжает торчать на пороге, явно намереваясь мешать расследованию. Ты не прогоняешь его, только потому что надеешься, что он чем-то выдаст себя или по крайней мере поделится ещё какой-то информацией про погибшую.
Стоит Дмитрию потянуть дверь на себя, как порыв ветра выносит в коридор тот самый сладковатый запах гниения. Тебе не нужно помнить, сколько конкретно трупов ты повидал за свою карьеру в милиции, чтобы опознать его. Он всегда одинаковый.
— Я там у неё окна открыл, чтобы она… лучше сохранилась, — признаётся Матвиенко смущённо.
— Ага, а ещё чтобы ветер и вороны все улики нам испортили, — ворчит Позов, осторожно ступая внутрь квартиры.
Ты втекаешь в щель следом за ним и словно переносишься во времени лет на пятьдесят назад — настолько здесь всё старомодное. Из открытых дверей комнат тусклый дневной свет проникает в коридор, очерчивая тёмный силуэт на полу.
— А, я её ещё простынкой накрыл, — поясняет из-за плеча Сергей, так и оставшийся стоять за порогом. — А то мне показалось, ну… неуважительным, что она просто так лежит.
Вы посмотрите на него, какой заботливый.
Ты щёлкаешь выключателем, и под потолком коридора зажигается тусклая лампочка. То есть, может, сама по себе она и не тусклая, но потемневший от времени и сигаретного осадка оранжевый абажур с бахромой блокирует существенную часть света. Ты осматриваешься по сторонам, пытаясь найти улики, бросающиеся в глаза.
[ВИЗУАЛЬНЫЙ АНАЛИЗ] — Провал.
Немедленно ты не находишь ни признаков борьбы, ни специфических следов ботинок — из следов тут вообще только маленькие кровавые отпечатки кошачьих лапок, окружающие тело. И всё.
— Два бутылька перекиси потратил, пока Евграфа Евграфыча от крови отмыл, — вздыхает Сергей, проследив за направлением твоего взгляда.
— А он, что, ну, весь в ней был? — настороженно уточняет Позов.
— Да нет, так, лапки и мордочка немного, — отмахивается сосед. — Он просто белый, сложно было пятна вывести, чтобы совсем следов не было.
Ты сознательно выбираешь не думать о том, почему мордочка кота была в крови. Сознательно отказываешься размышлять о том, пытался ли оголодавший Евграф Евграфович съесть свою хозяйку. О том, как его маленькие пушистые лапки разносили её кровь по всей квартире, о том, как его милая мордашка тыкалась в холодную щёку старушки.
Нет, ты совсем об этом не думаешь. И не представляешь себя на её месте, такого же одинокого и забытого. Интересно, а от твоей квартиры у кого-то есть ключи, или её придётся вскрывать, когда ты умрёшь? Возможно, умереть где-нибудь в отеле и правда было бы целесообразнее.
Так, всё, хватит. Ты не умер сегодня и не умираешь в обозримом будущем. Умерла жертва, про неё и думай.
В этой квартире единственным допустимым кажется переобуться в домашние тапочки — не столько даже с целью сохранения места преступления, сколько ради антуража. В коридоре тут лежит ковровая дорожка, в серванте стоит хрусталь, а на телевизоре в комнате небось покоится кружевная салфеточка. От ностальгии по детству сводит зубы — само детство ты не помнишь, но ностальгию по нему это тебе не мешает испытывать.
Оттягивая неизбежный момент, когда придётся посмотреть мёртвой старушке в лицо, ты заглядываешь в комнату. Окна здесь и правда нараспашку, особо ушлые голуби воспользовались этим, чтобы обосноваться на подоконнике, и даже при приближении представителя милиции не собираются покидать незаконно занятое жилище.
Ты осторожно переступаешь через разбросанные ветром по полу бумаги: старые письма, открытки, фотографии. Поднимая одну из них, Позов интересуется:
— У неё была семья?
Ты кидаешь быстрый взгляд на старый снимок, на нём счастливая женщина обнимает за шею крепкого мужчину с роскошной бородой.
— Да чёрт его знает, — кричит Сергей с порога. — Жила она одна. Мне кажется, у неё уже деменция начиналась, потому что я её спрашивал про эти фотографии, но она… она не помнила, кто на них.
Ты чувствуешь, как холодная когтистая лапа сжимает твоё сердце. Люди на снимке так счастливы вместе, но сейчас они даже не помнят, что любили друг друга.
[ЭМПАТИЯ] — Чудовищно. У неё было что-то настоящее, что-то вечное, и она об этом даже не помнила. И жила свою жизнь так, как будто никого никогда не любила — разве это не истинная трагедия?
Но разве настоящую любовь можно забыть? Или ты продолжишь чувствовать её, как неясный намёк, как тупую саднящую боль, даже если не будешь знать, на кого это чувство направлено?
Совсем как…
Совсем как эта неясная тревога у тебя под рёбрами. Что, если это тоже нерастраченная любовь к кому-то, кого ты забыл? Чувство, которое оставило отпечаток такой силы, что сформировало самый рельеф твоей личности, как кратер от астероида через века становится озером.
Что, если эта любовь — и есть настоящий ты?
[ДРЕВНИЙ РЕПТИЛЬНЫЙ МОЗГ] — Нет. Не иди туда. Там опасно. Если мы что-то забыли, это опасно для нас. Закрыто. Нельзя.
Да, но как можно отступиться от… любви?
[СИЛА ВОЛИ] — Успех.
Игнорируя все красные флаги и вопящие в голове сирены, ты раскручиваешь эту мысль ещё немного. Кого ты любил? Что с этим человеком сейчас? Он ждёт тебя дома с горячим ужином и арендованной кассетой с фильмом, который вы будете смотреть вдвоём на диване, пока не уснёте?
Сердце отзывается тупой ноющей болью. Никто тебя не ждёт. Ты вернёшься в такую же пустую выстуженную квартиру и умрёшь таким же одиноким и забытым. И забывшим — всё важное, что у тебя когда-либо было.
«Я н… я не хочу! Я хочу помнить важное, помнить счастливое и то, что делает больно, тоже».
Это нынешний ты хочет помнить. Вчерашний ты отдал всё, чтобы забыть. Что-то делало тебе настолько больно, что ты предпочёл забыть всё, включая себя самого. Вместе со всем сложным рельефом, который сформировала эта любовь.
Люди… чаще всего и правда не знают, чего хотят.
— Погибшая скончалась от черепно-мозговой травмы, соотносящейся с ударом топором, — бухтит Позов из прихожей. — Эй, вы труп осматривать будете?
Если бы у тебя действительно был выбор, ты бы отказался. Но что за детективом ты бы тогда был? Поэтому ты заставляешь себя вернуться в коридор и опустить взгляд туда, где Позов оттянул в сторону простынку и явил миру сухонькую старушку в залитом кровью цветастом платье. Несмотря на открытые в середине весны окна, она активно разлагается — жизнь одних организмов и смерть других неостановимы.
[СТОЙКОСТЬ] — Успех.
Всё твоё тело содрогается, но ты сдерживаешь рвотные позывы. О Сергее того же сказать нельзя — даже снаружи у порога квартиры он закрывает рот рукой и кидается куда-то в коридор. А лейтенант Позов с интересом рассматривает трупные пятна, словно его такими вещами смутить невозможно.
— Интересно, с первого взгляда похоже, что кто-то вломился в квартиру пожилой женщины с целью ограбления, но оно пошло не по плану, и её зарубили на месте, — Дмитрий задумчиво трёт подбородок.
Ты оглядываешься, пытаясь понять, что тут вообще можно было украсть. Если какие-то следы грабежа и были, открытые окна успешно их замаскировали.
[ПОЛИЦЕЙСКАЯ ВОЛНА] — На тумбочке стоит шкатулка с украшениями, шкафы закрыты, дамская сумка висит в прихожей, и даже телевизор вместе с салфеточкой на месте. Даже если это было задумано как ограбление, преступник не взял ничего, что должно было его заинтересовать. Какой смысл убивать хозяйку и даже ничего не забирать?
— Но вот в чём подвох, — продолжает Позов. — На левой части тела трупные пятна есть, а на правой отсутствуют. Это значит, что изначально она скончалась в другой позе, вероятно, лёжа на боку, кровь под действием силы тяжести собралась в нижней (на тот момент) части тела, а потом её переложили сюда. То есть, жертва оказалась тут не случайно, это тщательно обставленная сцена — но ненастоящая.
Зачем бы кому-то перекладывать мёртвую старушку внутри её же квартиры? Не проще ли сразу переложить её в болото или в печь? Но кто-то хотел, чтобы её нашли именно так (ну, возможно, чуть посвежее, дня так на три).
— Кошмар, совсем как в том фильме, — нервно всхлипывает сосед Сергей у двери.
Ты мгновенно напрягаешься:
— В каком фильме?
— Ну вот, которые эти сейчас выходят каждый год, про гениального детектива с дурацким именем, — отвечает Сергей и снова возвращается в коридор, не в силах выдержать амбре не-жизни.
Позов кивает тебе, давая понять, что нужно дожать свидетеля, а он тут разберётся (по крайней мере, так его кивок трактуешь ты), и ты прямо в бабушкиных тапочках выходишь в коридор вслед за бородачом. Он машет рукой перед лицом и смешно фыркает, словно пытается выгнать из ноздрей поселившийся там трупный запах.
— Ой, я говорю, похоже на сюжет фильма, там в последней части тоже за бабушкой с топором пришли. Но там кошку украсть пытались, а потом скорая сказала, что нужно на острова за каким-то лекарством плыть… а потом они там так намудрили с сюжетом, что я ничего не понял, если честно.
— Говорите, это серия? — хмуришься ты.
— Ага, — кивает Сергей. — Причём начиналось нормально, а потом скатились они, но всё продолжают снимать, потому что… не знаю, почему, если честно. Думаю, они этой своей главной звезде сразу контракт на несколько фильмов подписали, и вот теперь отрабатывают.
Ты чувствуешь внутри совершенно неправильный, но такой приятный трепет. Подражание убийствам из фильма — это гораздо интереснее, чем неудавшийся грабёж или забытый внук-психопат. Хотя ладно, забытый внук-психопат тоже звучит круто.
Но не нужно обнадёживаться раньше времени, чтобы полностью нырнуть в теорию про подражателя нужно сначала ознакомиться с материалом — вдруг там и не похоже ничего?
— А у вас совершенно случайно нет кассеты с этим фильмом? — интересуешься ты.
Сергей хмурится:
— Кассеты? Да он не вышел пока, он… Он в кинотеатрах всё ещё идёт.
Ага! Новое преступление по мотивам свежего фильма! Это начало серии, или милиция не провела параллели в прошлых делах?
Пока в твоей голове крутятся и толкаются теории, ноги уже несут тебя к выходу из подъезда.
Встревоженный Позов выбегает на улицу следом:
— Стойте, а как же протокол осмотра места происшествия?
Ты отмахиваешься:
— Не мой метод. Сначала живое настоящее расследование, а потом уже бумажки.
Он некоторое время растерянно идёт следом, а затем негромко замечает:
— Вы забыли переобуться. Вы до сих пор в тапочках.
— Я знаю, — врёшь ты, не задумываясь. — Это часть моего метода. Способ настроиться на жертву.
Только когда пятки начинают немного подмерзать, ты замедляешься и осознаёшь, что не знаешь, куда идти.
— Вы не знаете, где здесь кинотеатр? — хмуро интересуешься ты у напарника.
— Я думал, вы за три дня своего расследования ознакомились с культурными заведениями района, — ухмыляется он в ответ.
— С очень ограниченным их ассортиментом, — ворчишь ты.
Приходится зарулить в пахнущий мылом и старой бумагой сувенирный магазинчик, где вы долго смотрите на карту района, пока молодая продавщица с огромными круглыми серьгами не спрашивает, что конкретно вы ищете. Если верить её словам, кинотеатр можно найти недалеко от старого пирса. Верить её словам не очень хочется, но какой смысл ей врать?
Поблагодарив девушку, ты складываешь изрядно помятую карту и возвращаешь её на полку. Продавщица не выглядит довольной тем, что вы не собираетесь ничего покупать, поэтому Позов со вздохом протягивает ей несколько монет и карту всё-таки забирает. Любит он всякие бесполезные бумажки.
— Вы действительно верите в теорию с киноподражателем? — интересуется он, когда вы снова выходите в весеннюю промозглость.
Ты пожимаешь плечами:
— Чтобы прям верить, ещё слишком мало информации. Но проверить её стоит.
— И вы это говорите не потому, что просто хотите сходить в кино и потом компенсировать расходы на билет за счёт участка?
Эта мысль тебе в голову не приходила, но теперь, когда он это озвучил, ты задумываешься, что за деньги налогоплательщиков можно в принципе пересмотреть весь репертуар, просто чтобы убедиться, что в недавних преступлениях нет параллелей с чем-то ещё. Вдруг убийца киноман?
Шлёпая тапочками по весенней грязи, ты направляешься к старому кинотеатру и думаешь о том, что, кем бы ни был Антон Шастун из прошлого, он выбрал эту работу неспроста. Она заставляет тебя чувствовать себя живым, нужным, значащим хоть что-то в этом огромном мире. Неудивительно, что ты забиваешь ей каждую свободную минуту жизни, что тебя ставят в пример даже сотрудникам из других участков, что ты живёшь и дышишь своей работой.
Потому что это единственное, что тебе знакомо и понятно. Готовая структура — дело за делом, шаг за шагом, протокол за протоколом. А жизнь за пределами этой структуры — её как вообще жить? Ты не знаешь.
— Какой кроха, — с умилением тянет Позов, и ты ждешь увидеть на тротуаре бездомного котёнка, а видишь вместо этого маленькое здание кинотеатра, приткнувшееся между грузным жилым домом и полупустым магазином.
Если бы вы не искали его специально, вероятно, ты прошёл бы мимо и не обратил внимание на домишко, выглядывающий из-за стендов с нарисованными плакатами.
У одного из плакатов и останавливается твой напарник:
— Я предположу, мы на этот фильм пришли?
Перед ним на стенде изображён статный мужчина в плаще и шляпе. Художник сделал его глаза неестественно, раздражающе синими. У живых людей таких глаз не бывает, по крайней мере ты таких не видел — ты бы точно не забыл.
— «Квартирий Петрович и редкое ранение», — читаешь ты название вслух и сразу морщишься. — Кому только пришло в голову так обозвать крутого детектива? Нет бы придумать что-то посолиднее, например, я не знаю…
[КОНЦЕПТУАЛИЗАЦИЯ] — Успех.
— …Рафаэль Амброзиус Кусто. Вот, это отличное имя для детектива.
— Я бы посмотрел фильм про него, — поддакивает Позов.
Он тебе нравится.
А вот мужчина на плакате нет — он вызывает смутную тревогу, и злость, и тоску. Ты не понимаешь, дело в самом изображении или в актёре, который на нём запечатлён.
[КОНЦЕПТУАЛИЗАЦИЯ] — В конце концов, искусство должно вызывать эмоции, разве не так?
Да, но вряд ли художник, который рисовал плакат к фильму про расследователя, рассчитывал, что люди, глядя на его творение, будут… плакать? Ты что, плачешь?
Ты растерянно моргаешь, стряхивая с ресниц крупные капли, и торопливо размазываешь соль по щекам. Что это за неожиданный эффект? Ты что, только что испытал катарсис от одного взгляда на постер к второсортному кино?
Слава богу, Позов уже ускакал вперёд и машет тебе у кассы, вот позор был бы, если бы он был тут в момент этого внезапного прилива чувств.
— Давайте быстрее, сеанс уже начался! — кричит он и пихает тебе в руку билет, когда ты подходишь. — Что у вас с носом, вы простудились? Не кашляйте на меня, пожалуйста.
Как и положено такому крошечному кинотеатру, зал здесь тоже крошечный, такой, что практически все зрители находятся в интимной близости от экрана. Кроме вас, в темноте зала ты замечаешь только стайку школьниц и небольшую группку дам за тридцать. Кто бы знал, что детективы так популярны у прекрасного пола! Вы с лейтенантом единственные мужчины в зале.
Из-за того, что вы опоздали к началу, и фильм уже идёт какое-то время, тебе сложно сходу влиться в повествование. Было бы проще, если бы на экране этот самый Квартирий Петрович рассматривал бы улики и объяснял, что они значат в контексте дела, но никакого Квартирия Петровича на экране нет. Вместо него какой-то парнишка и девчонка пробираются сквозь тропики в поисках загадочного лекарства с почти магическими свойствами. Сначала ты ничего не понимаешь, потом втягиваешься и начинаешь переживать за них, и когда приключенческая часть истории почти подходит к развязке, изображение скукоживается, словно плёнку сожгли, и за ней проступает строгое лицо мужчины с плаката. Естественно, глаза у него не такие уж синие, но его взгляд пригвождает тебя к спинке кресла, и дышать почему-то становится больно.
Наконец-то соизволивший заглянуть в собственную франшизу Квартирий Петрович разрушает всю сотканную до него канву повествования, заявляя, что это всего лишь показания ненадёжных свидетелей, а он сейчас расскажет, как дело было на самом деле.
Актёр играет из рук вон плохо, но ты почему-то не можешь оторвать от него взгляда. От того, как он двигается, как щурится, выслушивая показания подозреваемых, как поправляет падающую на глаза чёлку. Ты почему-то хочешь ему верить, хотя, строго говоря, как актёр он не сделал ничего, чтобы убедить тебя в том, что он действительно знает, о чём говорит.
Квартирий Петрович сыпет колкостями, подмечает несостыковки, трактует улики, и ты должен бы вместе с ним следовать за делом, но вместо этого ты немигающим взглядом пялишься в экран, ловя каждый кадр.
Это не мелодрама и не трагедия, почему у тебя так ноет сердце? Может, это фильм, снятый по мотивам твоей жизни? Или ты знаешь кого-то из актёров? Или забыл выпить свои таблетки?
О, ты бы выпил сейчас таблетку, чтобы это прекратилось, но в карманах у тебя только зажигалка и старый пластырь, и совершенно ничего, что могло бы сейчас помочь, если ты, конечно, не готов устроить акт самосожжения прямо посреди кинотеатра.
Это кажется не такой плохой идеей, потому что этот глупый дурацкий фильм делает тебе ужасно больно.
[ПСИХИЧЕСКОЕ ЗДОРОВЬЕ -1]
Может ли игра актёров быть настолько плохой, чтобы это нанесло тебе психологическую травму? Чтобы это необратимо покалечило тебя? Чтобы это убило тебя? Нет, дело в чём-то ещё. В сюжете? В двадцать пятом кадре?
Или этот чёртов актёр кого-то невыносимо тебе напоминает? Кого-то, кого ты забыл.
[ДРЕВНИЙ РЕПТИЛЬНЫЙ МОЗГ] — Нет. Если мы кого-то забыли, это опасно для нас. Опасно. Опасно.
Ты сглатываешь подступающий к горлу ком, но не в силах сдержать катящиеся по щекам грозди слёз. Лейтенант на кресле рядом ничего не говорит, только смущённо заталкивает тебе в ладонь свой носовой платок.
Соберись! Не позорься! На экране не умер ни один щенок, не сгорела ни одна детская больница, почему тебя так размазало по сидению? Ты даже за сюжетом не в силах следить, а вдруг там важные подсказки о личности подражателя?
Ты размазываешь сопли по лицу, задерживаешь дыхание, чтобы взять себя в руки, но тело всё равно содрогается в судорогах рыдания. Группка дам за тридцать обеспокоенно оборачивается, школьницы перешёптываются. Тебе больно настолько громко, что все в зале могут это видеть, но никто не знает, что с этим делать.
— Пойдёмте на воздух? — предлагает Позов, но ты шмыгаешь носом и остервенело мотаешь головой.
Твоё тело физически неспособно подняться и выйти отсюда, оно не покинет это кресло, его придётся отрывать от выцветшей красной обивки с мясом.
Благо это скоро закончится, потому что каждый раз, когда на экране появляется это невозможное лицо, ты чувствуешь, как тебя прожигает насквозь, и с минуты на минуту, с кадра на кадр тебя должно сжечь дотла, и тогда всё закончится. Всё закончится.
Но всё не заканчивается.
Ты ждёшь, мучительно, каждую секунду ощущая, как в груди рвётся и кипит, пузырится твоё собственное сердце, но всё ещё зачем-то не умираешь. Ты всё ещё зачем-то живёшь, и живёшь, и живёшь дальше, чувствуя, как твоё тело распадается на атомы в этот самый момент.
— Давайте выйдем, — умоляет Позов, вцепившись в твою руку.
Ты мычишь что-то невразумительное.
Должно быть, это испытания психического оружия. Слезоточивый газ в системе вентиляции. Гипноз с помощью скрытых посланий в репликах. Нет никакого другого человеческого объяснения тому, как ты себя чувствуешь. Тогда почему всем остальным в этом зале не так плохо? Никто не валится на пол и не сотрясается в конвульсиях, все только озадаченно смотрят на… тебя?
[ЛОГИКА] — Значит, это точечная атака персонально на тебя! Покушение на убийство! Биологическое оружие с одним получателем! Теракт на одну жертву!
А что, если у этого нет цели? Если всё это происходит просто потому, что может? Потому что ты забыл что-то очень важное? Кого-то очень важного.
[ДРЕВНИЙ РЕПТИЛЬНЫЙ МОЗГ] — Опасно. Опасно. Опасно.
[СИЛА ВОЛИ] — Провал.
[ПСИХИЧЕСКОЕ ЗДОРОВЬЕ -1]
Ты и не хотел помнить. Ты пытался забыть, оградить себя, но снова полетел на огонь как глупый, глупый мотылёк.
С другой стороны, те, кто пытается забыть уроки прошлого, обречены наступать на одни и те же грабли, разве не так?
[ВНУТРЕННЯЯ ИМПЕРИЯ] — Признай это, он не просто похож на кого-то, кого ты любил. Ты всегда знал это. Ты чувствовал. Это всегда был он.
Лицо на экране, самое безбожно красивое лицо, которое ты когда-либо видел, самое совершенное и самое ужасное, плавит тебя изнутри своим опустошающим взглядом, но это не приятное тугое плавление жаркого дня — ты чувствуешь себя так, словно тебя живьём закинули на солнце.
Когда камера поднимается в рассветное небо, а на экран выбегают титры, Позов выдыхает и теребит тебя за рукав:
— Фильм закончился, пойдёмте.
Ты растерянно киваешь и заставляешь себя вдохнуть, рёбра расходятся с треском, словно каждое сломано в трёх местах. Кажется, ты выжил? Пережил самый смертоносный фильм в истории человечества?
И когда ты уже думаешь, что опасность миновала, что ты можешь подняться и уйти, на экране рядом с бегущими именами появляется маленькая картинка.
Какой-то бородатый мужчина в жилетке говорит:
— Для этой части саги о Квартирии Петровиче нам важно было отойти от привычных рамок, нарушить заданную первыми фильмами структуру. К счастью, Арсений Попов — потрясающий актёр, который держит на себе внимание зрителя каждую секунду на экране…
Картинка меняется — теперь на высоком стуле вместо мужика в жилетке сидит тот самый актёр, но на этот раз у него волосы уложены совсем по-другому, и вместо кожаного плаща на нём какой-то щемяще-знакомый свитер.
«К счастью, Арсений Попов», потрясающий актёр, белозубо улыбается интервьюеру и отвечает на оставшийся за кадром вопрос легко и кокетливо:
— Да, сложно привнести в роль что-то новое, когда играешь её больше десяти лет, но я стараюсь. В начале, в первых фильмах, моим, скажем так, источником вдохновения и информации был, э… близкий мне человек, который служил детективом в милиции и многим со мной делился в том, что касается процесса расследований и каких-то тонкостей. Но с годами этот персонаж отошёл от первоначального образа, обрёл какую-то свою изюминку, можно сказать, ожил на экране.
Вот так вот, кто-то оживает, а кто-то умирает. Ты. Ты умираешь.
Позов больше не спрашивает разрешения — он бескомпромиссно вытряхивает тебя из кресла и почти тащит на себе из зала. Ты слышишь гул обеспокоенных голосов — кто-то из зрительниц спрашивает, не вызвать ли тебе врача.
— Спасибо, мы сейчас сами вызовем! — отзывается лейтенант и приваливает тебя к стене. — Ну вы чего? Вы как? Плохо стало?
Ты делаешь непонятное широкое движение головой, которое можно трактовать как угодно. Оно не призвано коммуницировать согласие или отрицание, оно призвано показать, что ты жив и реагируешь на сигналы извне. Чудом.
[ДРЕВНИЙ РЕПТИЛЬНЫЙ МОЗГ] — Я же говорил. Я же говорил, что там опасно. Я же говорил, что нам надо бежать.
Позов суетится вокруг, не оставляя тебя ни на минуту:
— Давайте… Давайте найдём лавочку и просто сядем подышим, да?
Не дожидаясь вразумительного ответа, он отрывает тебя от стены кинотеатра и, держа тебя поперёк спины, медленно трогается в сторону открытого пространства — к заливу.
Ты заставляешь ноги переставляться, и они действительно шагают, послушно и безропотно, но ровно пока им задают вектор движения. Стоит вам остановиться, и ты начинаешь обмякать на месте. Позов вовремя спохватывается и вцепляется в твою рубашку, торопливо находит скамейку, и ты валишься на неё, как мешок с картошкой.
— Душно у них, да? — бормочет он, явно не зная, что сказать. — Мне тоже от духоты чуть плохо не стало…
Но всё это чушь, ты прекрасно это понимаешь. Никто не рыдает от духоты, никто не боится, что от духоты сердце выпрыгнет из груди. Нет, тебя словно магнитом притянуло к единственной вещи, главной вещи, которая тебя убивает, даже если ты не узнал её с первого взгляда.
Интересно, эта бабушка с деменцией, что она чувствовала, когда смотрела на ту фотографию? Была ли она счастлива, или тоже тонула в неясной тревоге? Или ей было всё равно.
Интересно, сколько лет должно пройти, чтобы стало всё равно? И сколько уже прошло.
Ты начинаешь потихоньку приходить в себя, когда чувствуешь, что одной ноге мокро и холодно — ты где-то в этой суматохе потерял тапочек.
[ЭНЦИКЛОПЕДИЯ] — Тебе не может быть мокро. У человека нет рецепторов влажности, тебе просто холодно, и исходя из контекста ты понимаешь, что носок промок.
Но мне мокро. Я чувствую себя, как будто мне мокро. Я верю, что мне мокро. Кто решает, что реально, а что нет? Если я чувствую, что это реально.
Порыв холодного ветра забирается под рубашку, отрезвляя и выводя из ступора. Ты обнаруживаешь себя на скамейке у старого полуразрушенного пирса. Позов курит неподалёку, отойдя на пару метров, чтобы не дымить на тебя. Напротив, у ведущей на пирс лестницы, сиротливо высится будка таксофона — с жёлтой крышей. Ты звонил по такому когда-то давно, спрашивал, что купить в магазине после работы. Ты смеялся в трубку такого таксофона когда-то. Признавался в любви.
Ноги сами поднимают тебя со скамейки и толкают вперёд.
— Вы всё-таки решили позвонить в скорую? — удивлённо уточняет Дмитрий, когда видит, что ты направляешься к таксофону.
Ты не знаешь, куда хочешь позвонить. Ты только чувствуешь внутреннюю жажду нащупать в кармане смятую бумажку и одинокую монетку — Позов сунул тебе в руку сдачу вместе с билетом. Поднимаешь трубку — там тянется длинный, бесконечный гудок. Работает.
Ты гладишь кончиком пальца прорезь для монет, прежде чем решиться опустить туда единственную десятку. У тебя одна попытка. На кого ты собираешься её потратить? Ты не помнишь ни одного номера.
[ВНУТРЕННЯЯ ИМПЕРИЯ] — Голова не помнит. Но пальцы — пальцы вспомнят? Они вспомнили код от чемодана.
Ты закрываешь глаза и позволяешь пальцам лечь на диск таксофона.
[ТЕХНИКА] — Успех.
Ты осторожно набираешь одну цифру. За ней следующую. И ещё одну — в странном месте на диске. Почему твои пальцы набирают код другого города, другой страны, другой изолы? Кого ты рассчитываешь там найти?
Пальцы раз за разом возвращаются к диску, набирают незнакомые тебе комбинации. Между каждой цифрой — тихий металлический треск возвращения диска к изначальному положению. Сколько ты уже набрал? Слишком много для обычного номера. Но пальцы всё продолжают и продолжают возвращаться, кружить диск таксофона в этом затейливом танце.
А потом резко останавливаются. В трубке тишина — ещё бы, это нагромождение чисел не может быть настоящим номером, это порождение больного созна…
Гудок.
И ещё один.
Сердце замирает в груди.
Гудки идут и идут, один за другим, равномерной последовательностью, но каждый ощущается длиннее и тяжелее предыдущего.
Что, если никто так и не возьмёт трубку? Если ты так и не узнаешь, кто должен был оказаться на том конце?
Но ты ждёшь. Пока соединение не сброшено, у тебя есть надежда. Ты считаешь гудки. Их монотонный узор успокаивает, почти вводит в транс…
Когда очередной гудок обрывается, не успев завершиться, ты почти пугаешься, что звонок сорвался. Но вместо коротких гудков слышишь щелчок и треск, это ещё страшнее — кто-то взял трубку.
— Алло? — скорее спрашивает, чем утверждает сонный мужской голос.
Низкий, бархатистый и такой чудовищно знакомый. Твой самый любимый голос во всём мире. Когда-то. Но когда ты слышал его в последний раз — не с экрана?
Ты сжимаешь трубку с такой силой, что пальцы сводит.
— Привет, — шепчешь ты в трубку. — Привет. Я так… я так соскучился.
Тяжёлый вздох в трубке ощущается так остро и близко, как будто он совсем рядом.
— Что… откуда у вас этот номер?
— Я не знаю, — признаёшься ты. — Я смотрел твой фильм сегодня, и подумал… Неважно, что я подумал.
В трубке раздаётся удивлённый резкий выдох, а затем Арсений шепчет:
— Это ты.
Он так поражён, словно ему звонит призрак или пришелец с другой планеты, но ты почти на сто процентов уверен, что ты жив, и что ты с одной с ним планеты. Почти.
Вдалеке, за шумом и треском, тебе кажется, что ты слышишь, как скрипит кровать, словно на ней беспокойно ворочается кто-то ещё. Кто-то другой.
Сердце болит тягуче и остро. Ты чувствуешь, как губы дрожат, выговаривая:
— Ты не один?
Он звучит удивлённо.
— Что? Конечно, я не один. Антон. Ты понимаешь, куда ты звонишь? У меня тут середина ночи. Я… я с семьёй.
Вот как. Тягучая боль становится всё шире, захватывает уже всю твою грудную клетку и продолжает расти. Голос в трубке, такой близкий и такой далёкий, кажется нереальным, чем-то из сна. Ты перебираешь в голове вещи, которые хотел бы сказать. Соврать, что ты счастлив? Притвориться, что это телефонный розыгрыш? Рассказать, что ты ничего не помнишь?
— Я хочу умереть, — вместо этого признаёшься ты треску в трубке.
— Что?
Ты терпеливо повторяешь:
— Мне кажется, я хочу умереть. Я слышу твой голос и хочу сгореть на месте… почему?
Он вздыхает. Тишина ощущается тяжёлой и небезопасной. Далеко-далеко, за океанами, в трубке слышится детский плач.
— Антон, послушай… ты пьян и несёшь какой-то бред. Я даже не понимаю, зачем ты мне звонишь. Мне вставать через два часа, а ты…
— Куда тебе вставать? — интересуешься ты буднично.
— На работу, етить-колотить, куда ещё. Антон, зачем ты мне звонишь на самом деле?
И правда, зачем? Что ты хочешь узнать? Исправить? Доказать?
Плач на фоне становится громче, нарастает, нагнетает. Ты тоже хочешь заплакать — но уже не на фоне, а здесь, сейчас, навзрыд, как плакал в кинотеатре.
— Арс, — его имя на твоих губах звучит так хорошо, и вместе с тем так странно, словно это слово, которое ты не говорил сотни, тысячи лет.
— Мне надо идти, — перебивает тебя он, но почему-то не кладёт трубку, словно ждёт продолжения.
В последней отчаянной попытке дотянуться до него ты бормочешь:
— Как ты думаешь, мы могли бы быть счастливы… в какой-то другой версии реальности?
Он выдыхает:
— Антон…
А потом ты не слышишь больше ничего. Ты не понимаешь, бросили ли трубку на том конце, или в таксофоне закончились деньги, но тишина звучит искусственно, синтетически. И очень больно.
— Нет, нет, стой, подожди! — ты кричишь, словно надеешься докричаться через океан, но никто не отвечает.
Ты бьёшь по корпусу таксофона, сотрясаясь в беззвучных рыданиях. Где-то между трубкой и железной коробкой твои пальцы становятся всё краснее и краснее, пока таксофон тоже не начинает краснеть.
[СТОЙКОСТЬ] — Провал.
[ФИЗИЧЕСКОЕ ЗДОРОВЬЕ -1]
[СИЛА ВОЛИ] — Провал.
[ПСИХИЧЕСКОЕ ЗДОРОВЬЕ -1]
Тебе по-настоящему невыносимо. Ты буквально, физически не можешь этого вынести. Нужно позвонить ещё раз, найти деньги, дозвониться. заставить его ответить…
Перед глазами темнеет. Последнее, что ты слышишь — торопливые шаги Позова. Кажется, он успевает поймать тебя до того, как твоя голова коснётся асфальта. Или нет.
[ДРЕВНИЙ РЕПТИЛЬНЫЙ МОЗГ] — Ничего нет.
Тебя окутывает пустота, густая и жидкая одновременно, холодная и безучастная, и посреди этой пустоты что-то жалкое, тёплое и живое портит всю однородную консистенцию небытия.
Оно мешает. Оно болит. Оно кровоточит.
Ты пытаешься увернуться от этого всепроникающего зуда, от боли, от жизни. От ожогов, которые будут заживать, чтобы ты обжигался снова на том же самом месте. Пытаешься увернуться от того, чтобы любить, и плакать, и скучать, и танцевать диско.
От жизни.
Ты ворочаешься так сильно, что на самом деле падаешь из темноты, словно с верхней полки в поезде. А когда продираешь глаза, перед тобой Ревашоль, настоящий и нереальный одновременно, слишком яркий, парящий в воздухе, совершенно другой. Таким ты видишь его в воспоминаниях?
Впереди на перекрёстке смутно знакомая фигура. Ты приглядываешься — это Арсений. В том самом свитере, который ты дарил ему. У него в руках чемодан — большой и пузатый, с таким ездят в длинный-длинный отпуск. Или уезжают в новую жизнь.
— Арс! — кричишь ты и машешь ему рукой, но, кажется, он тебя не замечает.
Ты бежишь к нему, но он становится только дальше с каждым шагом.
— Арс, стой, стой! Подожди! Не уходи! — надрываешься ты.
Внезапно он оказывается рядом. Так близко, что ты видишь каждую родинку, каждую морщинку на его лице. Он смотрит на тебя устало и разочарованно.
— Антон, я уже ушёл. Давно.
Ты останавливаешься, понимая, что всё это время продолжал бежать на месте, пытаясь догнать того, кого тут нет.
— Это просто сон, — раздражённо напоминает Арсений. — Настоящий я давно сел в самолёт и улетел в Мирову. Тебе пора бы меня отпустить.
Ты чувствуешь, как на смену тоске приходит злость:
— Иди на хуй! Не собираюсь я тебя отпускать! — кричишь ты ему в лицо.
Но он только качает головой:
— И кому от это лучше будет? Мы просто оба будем несчастны.
— Нет, я… — ты пытаешься схватить его за руки, отобрать чемодан, что угодно, но твои ладони проходят прямо сквозь него, словно он не имеет физической формы.
— Я давно ушёл, — ещё раз напоминает Арсений. — Антон, не было никакой трагедии и никакой ошибки. Я ушёл, потому что ты днями и ночами пропадал на работе, помнишь?
Ты мотаешь головой — ты отказываешься это вспоминать.
— Да. Да. Так и было, — настаивает он. — Может быть, в начале ты пошёл на эту работу, чтобы впечатлить меня, чтобы стать кем-то, но ближе к концу… Отвечая на твой вопрос, может, мы действительно могли бы быть счастливы в мире, где мы работаем вместе. В мире, где мы оба детективы. Или оба актёры. Но это… Это не сработало. И тебе давно пора жить дальше. Я же живу.
Он разворачивается — на противоположном здании висит огромное табло аэропорта, но ты не можешь прочитать ни одного пункта назначения, сколько ни пытаешься. Для Арсения это, кажется, труда, не составляет, потому что он говорит:
— Посадку на мой рейс объявили.
А потом говорит:
— Мне пора.
И ещё:
— Прощай, Антон.
И ты остаёшься беспомощно стоять на перекрёстке, наблюдая, как фигура с чемоданом становится всё тоньше и прозрачнее, пока не растворяется совсем, словно призрак прошлого, покинувший это измерение.
Ты растерянно оборачиваешься в поисках уютной темноты небытия, но тебе кажется, что небытие больше не хочет тебя.
[ДРЕВНИЙ РЕПТИЛЬНЫЙ МОЗГ] — Ты хотел свет, и огонь, и боль, и мизинцы, и танцы, и диско? Держи. Уёбывай отсюда.
Ты открываешь глаза так резко, словно тебя насильно вытолкнули из сна, и только сфокусировавшись, видишь нависающего над тобой Позова с резко пахнущей ваткой. Ты резко отворачиваешься, и он убирает ватку, довольный. Над его головой вертится вентилятор с многострадальным галстуком. Ты у себя в номере.
— Знаете, что, мне кажется, вам при первой же возможности нужно пройти диспансеризацию, — вздыхает лейтенант Дмитрий Позов. — Знатно вы меня напугали. Я даже боялся, вы умрёте.
— Мне кажется, я пытался. Намеренно, — выпаливаешь ты и наблюдаешь, как он хмурится.
— Как? Где? У таксофона?
— Нет, — ты мотаешь головой. — Вчера, когда я всё забыл. Мне кажется, я наглотался каких-то таблеток и пытался перестать существовать. Но вместо этого забыл, почему хочу перестать существовать. И передумал.
— Так вы хотите жить или нет? — растерянно уточняет Позов.
И ты честно признаёшься:
— Я не знаю. Это что-то, что мне придётся выяснить для себя дальше.
Он со вздохом поднимается с твоей кровати, идёт в ванну, чтобы выбросить там ватку с нашатырём, и возвращается со стаканом воды. Ты пьёшь жадными глотками, и тебе кажется, что это самая вкусная вода, которую ты когда-либо пил.
— Давайте вы ещё немного поживёте, пока мы не раскроем это дело, хорошо? — мягко предлагает он. — А потом получите новое и поживёте ещё немного. И ещё раз так же.
Ты киваешь. В конце концов, в доме за пару кварталов отсюда вас ждёт тело старушки, рядом с ней твои ботинки, а где-то в подворотнях скрывается убийца, который подражает фильмам о детективах или просто очень хорошо попадает в последние тренды кинематографа — это вам ещё предстоит выяснить.
Позов забирает у тебя стакан и ставит его на тумбочку. Он смотрит на тебя с сожалением, но… с пониманием. Он говорит:
— Слушайте, что бы у вас ни случилось, надо жить дальше. Иногда мы живём ради живых, иногда ради мёртвых. Иногда ради неподтверждённых существ из легенд. Как получится.
Ты снова киваешь.
Да.
Как получится.