Парадокс убитого дедушки

— Кто вы такой, и как вы проникли в замок Аберлин? — голос эхом отражается от сырых каменных стен, скрывая верное местонахождение говорящего. 

Он снова ошибся.

При неверном свете луны острый взгляд чужих — почти родных — глаз холодит не хуже клинка у горла. Натан делает глубокий вдох и отступает на два шага. Эймон не успевает поймать его силуэт в разрыве.

Расчёты подвели снова. Сколько дней прошло с того момента, как он изменил временную линию своей вселенной? Он не был уверен. Может всего пара, а может, счёт идёт уже на месяцы. Тяжело уследить за течением времени, когда ты упрямо плывёшь против него.

— Идиот!

Напуганная ворона встревоженно слетает с ветки, осыпая Натана проклятиями. Он и сам всё это о себе знает.

Это бессмысленно — пытаться вернуться в одну единственную конкретную вселенную, чтобы договорить. С самого начала было очевидно, что в новом будущем ему не будет места и что ему не стоит даже пытаться делать вид, будто бы он не стал частью эпохи, в которой никогда не рождался.

— Я такой дурак.

На макушку приземляется жёлудь, и Натан почти воет от отчаяния. Он не космический путник, ему потребуется прорва времени, чтобы разобраться в хитросплетениях параллельных вселенных.

— Не ругай себя, друг. Все ошибки можно исправить.

Знакомый голос действует, почти как пощёчина.

— Белерик?

— Тебе знакомо моё имя. Мне же твоё — неизвестно, — Белерик присаживается рядом и протягивает ему яблоко.

Натан ударяется затылком о ствол дерева. Это снова не та вселенная. Будь рядом Нолан, всё было бы куда проще.

***

Он осматривает землю, покрытую рытвинами, и подбирает осколок знакомого клинка.

— Не уходи, — Эймон едва стоит на ногах и почти не двигает губами, но Натан понимает, что он хочет сказать.

Не может не понять, он сам сообщил Эймону о своих планах накануне, и теперь не смеет смотреть в глаза. Глупо боится сломаться под тяжестью одного взгляда и поддаться желанию остаться. Он должен уйти, это не его эпоха, его не должно быть здесь. Натан выполнил своё предназначение и теперь должен вернуться обратно, в дом, не разрушенный бедствием.

— Прошу…

Эймон никогда ни о чём не молил даже Властелина Света, и дрожь в его голосе оставляет Натану всё больше сомнений. Ему тоже страшно — надежды, возложенные на него, такие хрупкие, и любой его неверный выдох может расколоть их, люди, ждущие его в далёкой эпохе, не смогут без него, а будущее не случится. Всё вдруг стало таким туманным, Натан не знает, от какой ещё беды он должен беречь людей, но знает, что хранить будущее его предназначение. Его путь не может продолжаться здесь, ведь это уже прожитое, а впереди — неизвестное грядущее.

Госсен крепко удерживает Эймона от резких движений, и лишь косыми взглядами даёт понять Натану, что разделяет мнение брата. Они не успели стать близкими друзьями, но Эймон так много говорил о Госсене, что Натану оставалось стойкое ощущение, будто это его близкий родственник. В будущем, куда ему следует вернуться, родственников у него почти не оставалось, поэтому странным казалось видеть в постороннем человеке кого-то близкого.

Натан чувствует, как растут сомнения в сердце, и запускает машину.

Они справятся с этим. У Эймона есть семья и друзья, есть Госсен, который точно поможет ему пережить эту утрату. У них есть гарантированно счастливое будущее. У них есть Нолан, стоящий на защите мира. А Натан должен уйти. В конце концов, он не умирает, а всего лишь забегает вперёд на тысячу с лишним лет. В конце концов, ком в горле он сумеет проглотить.

— Госсен, позаботься о…

Эймон не успевает схватить растаявший в разломе силуэт.

***

— И правда, непростая беда…

Белерик — по крайней мере, тот Белерик, которого знал Натан, — никогда не отличался большой разговорчивостью, но одно его присутствие рядом успокаивало хаос в голове.

— Может, оно и к лучшему, и мне действительно не следует тревожить их временную линию ещё сильнее…

— Друг мой, не силён я в твоей науке, а потому думаю, что стоит тебе внимательнее к сердцу прислушаться. Коли не осталось у тебя дома родного, сердце укажет, где те, кто заменит его.

Сердце Натана щемит от мыслей о боли Эймона. 

***

Пальцы лёгкими касаниями ведут по его запястьям. Натан тихо выдыхает. 

— Ты провел здесь весь день и пропустил ужин. Мария недовольна.

Натан поднимает взгляд за окно. Сумерки тихо подкрались к замку Аберлин и захватили его штурмом. Кажется, он хотел пройтись снаружи, когда было светлее, но работы слишком много, чтобы тратить драгоценное время на еду или отдых.

Эймон гладит внутреннюю сторону его ладони, мягко вынуждая расслабить руку и опустить карандаш, переплетает пальцы и наклоняется ниже, касаясь губами плеча.

— Эймон.

Он хочет сказать о том, что ему нужно работать, что ему нужно успеть проработать план во всех деталях и в нескольких вариациях до рассвета, но настойчивые поглаживания красноречиво требуют, чтобы он отдохнул.

— Ладно…

Натан почти уверен, что ощущает сквозь рубашку, как губы Эймона растянулись в довольной улыбке. Он не может понять, а какой момент так случилось, что мнение герцога в вопросах его распорядка дня стало для него решающим, но и менять что-то не хотелось.

— Проводишь меня?

***

В тёмном пыльном переулке никто не заметил, как он вышел из временного разрыва. Потрёпаный и в драной одежде он походил на бездомного куда сильнее, чем на человека, стоящего во главе Эрудитио.

Светлое, безоблачное небо и сухой воздух приятно встречают Натана в новой старой эпохе будущего. Он не узнаёт ни улиц, ни зданий, но это не так важно. Он дома. 

Там, где раньше стоял его дом теперь пустырь с табличкой о скорой стройке аэровокзала. На месте былого исследовательского центра, где он работал без сна и отдыха над машиной времени, — университет.

Бесцельно бродя по городу он доходит до почти безлюдной, тенистой улочки. У него нет конкретного плана, что он намерен делать. Чем он вообще будет заниматься теперь, когда человечеству не грозит опасность? Натан садится на скамью и смотрит на птиц. Он может продолжить свои старые исследования, продолжить изобретать, может быть, он углубится в изучение космической материи.

К нему подходит девочка и, лопоча на смеси диалектов, непонятных Натану, протягивает сломанную куклу. Игрушка, покрытая следами зубов, выглядит как жертва жестокого нападения животного.

— Заболела, — шмыгая носом, повторяет она.

Натан аккуратно прикладывает грубо отгрызанную руку к плечу и прогревает мягкий податливый пластик. Он уже использовал оружие подобным образом раньше, ещё до встречи с Белериком и Люнокс, когда искал ночлег, а хозяин дома попросил починить лопату. Таким и должно быть будущее — мирным, даже когда речь о применении оружия.

Малышка, разинув рот, прижала куклу к груди и, всё так же неразборчиво лопоча, скрылась за поворотом.

Натан поднялся со скамьи и направился к площади. Людей там оказалось больше, и в общем шуме он вдруг понял, что не понимает большей части фраз.

“Не случившаяся катастрофа задела даже строение языка,” — подмечает он, стараясь выделить из людского гомона хоть что-то понятное для себя.

Ну ничего, он привыкнет.

В центре воздвигли памятник неизвестной ему женщине. Её лицо казалось смутно знакомым, но сколько Натан ни вглядывался, так и не смог понять, кто она. Табличка под постаментом оказалась совсем неразборчивой.

“И письменность тоже…”

Всё здесь изменилось. Но он наконец-то дома.

Он наконец-то дома.

Ему не хватает воздуха.

Незнакомый голос говорит с ним и, кажется, предлагает помощь, но он не слышит. В груди больно и тесно, трясущимися руками он — он ли? — расстёгивает рубашку и жилет, глотая воздух. Чьи-то раскалённые руки касаются его плеч и лица. Чьи-то синие глаза просят его смотреть на него. Эймон.

Эймон жил больше тысячи лет назад.

Натан не может ответить, что с ним.

***

В бесконечности космоса в его распоряжении столько времени, сколько ему нужно и даже больше. Натан медленно бредёт по чёрной земле, сам не зная, что ищет и куда ему теперь податься. На родине его попытались отправить лечить голову после его попытки донести, что он путешественник во времени и изменил их настоящее, предотвратив конец света.

“А может остаться прямо здесь…”

Он огляделся. Миллиарды звёзд смотрели на него с холодным безразличием. Тысячи открытых точек времени терпеливо ждали его решения. Сколько времени человек может находиться здесь? Никто не проводил тестов, и Натан не знал, что будет, если он останется тут. Технически, он даже не появлялся на свет, поэтому если он погибнет…

“Ты и твоё изобретение — это последняя надежда этого мира…”

Он своими же руками стёр себя из жизней всех, кого знал, когда взвалил на себя бремя спасителя. Он не должен ни о чём жалеть.

“Эймон уже рассказал мне всё. Спасибо за помощь.”

Это его предназначение. Спасти человечество, которое не будет об этом знать, и исчезнуть навсегда.

“Не уходи…”

Но о нём знают в эпохе, где его не должно быть, люди, с которыми его свела чистейшая случайность.

“Ты мог бы остаться здесь…”

Натан возвращается мыслями в Монийскую империю, которую сначала знал только по справочникам, потом по рассказам её жителей, пока не увидел её лично. Там красиво. Там он впервые вздохнул с ощущением безопасности. Там он чувствовал себя почти как… дома. Собственный же дом никогда не был безопасным под атаками Бездны. Даже если Вселенная решит убить его, это не будет иметь никакого значения. Людей убивают случайности каждый день. И он ничем от них не отличается.

Сама линия времени под ногами кажется недовольной, постоянно петляя и сворачивая.

“В прошлый раз было иначе…”

***

— Ты мог бы остаться здесь, в замке Аберлин… — тяжело дыша, произносит Эймон.

Натан упирается лбом ему в плечо и молчит. Он не хотел бы начинать этот разговор, но иллюзия счастливого расставания настолько нереалистичная, что сводит зубы.

Эймон обнимает его за плечи и прижимается губами к макушке так ласково, что Натан почти готов сдаться. 

— Или, если хочешь, ты мог бы отправиться в Эрудитио, — осторожно произносит Эймон. — Нашей эпохи. Твой блестящий ум, наверняка, оказался бы очень к месту там. Натан, я не хочу…

Картинка мирной жизни, в которой он занимается исследованиями в Эрудитио далёкого прошлого, а в редкие свободные дни навещает замок Аберлин, ярко стоит перед глазами. Так ярко, что почти слепит.

— Эймон…

Он кусает губы и нервным движением выпутывается из объятий, поднимаясь с постели. Ночной воздух холодит ступни, и он концентрируется на этом ощущении, чтобы не потеряться в потоке мыслей.

— Когда я только начал работу над машиной времени, одна из моих ассистенток выдвинула интересную теорию, — он накидывает на плечи рубашку и проходит к письменном столу, стараясь не смотреть на Эймона, глазами следующего за каждым его движением.

— Парадокс убитого родственника может оказаться реальностью, но что если стирание родословной путешественника во времени из временной линии, ни к чему не приведёт?

— Это ведь хорошо? Значит, что с тобой всё будет в порядке.

Натан качает головой:

— На любое действие обязано быть противодействие. Воплощение в реальность парадокса убитого родственника теоретически невозможно, на то он и парадокс, однако, Лилиан выдвинула предположение о синдроме случайного возвращения. Время на данный момент одна из самых стабильных составляющих Вселенной. Что если любое вмешательство в течение времени приведёт к тому, что вселенские пучки временных линий вытолкнут лишний элемент? Я хочу сказать, что Вселенная крайне не изученная вещь даже для моего времени, поэтому…

— Подожди, что ты имеешь в виду под “выталкиванием лишнего элемента”?

Натан облокотился о стол и наконец-то развернулся лицом к Эймону. Тот сместился на край кровати и, положив голову на сцепленные ладони, смотрел прямо на него с явным неудовольствием в глазах. Смотреть в ответ почти невозможно, но Натан не отводит взгляда пока говорит.

— В какой-то момент моё присутствие здесь может довести колебание линии времени до критической амплитуды, и чтобы свести это колебание до минимума некая случайность может меня убить. Даже сейчас я могу выйти за эту дверь, поскользнуться на воде, пролитой одной из горничных, и разбить себе голову о лестницу. 

Эймон выпрямляется, скрещивает на груди руки и хмурится.

— Это звучит чересчур притянуто…

— Но такая вероятность существует. Равно как и вероятность того, что я могу умереть от твоей руки. Ненамеренно, конечно.

Он морщится, представив, как на поле боя один из клинков по чистой случайности рикошетит в него. Какой силы вину почувствовал бы тогда Эймон? Думать об этом совсем не хочется.

***

Натан чувствует, что что-то не так, когда Госсен, презрительно окинув его взглядом, фыркает и предлагает скрыться, пока он не позвал стражу.

Натан знал, что Эймон, вероятно, будет зол, когда узнает, что он вернулся, но поведение Госсена казалось совершенно несуразным.

— Подожди, Госсен, ты кажется, не так понял… Позволь мне увидеть Эймона, и я…

— Да как ты смеешь так обращаться ко мне и упоминать покойного?!

“Снова не то…” — запоздало понимает Натан.

Мысль о смерти Эймона звоном стоит в ушах, но он не может оторвать взгляда от Госсена. Тёмные круги под глазами, осунувшееся лицо и нездоровый цвет кожи выдают критическую усталость, как бы он ни старался выглядеть угрожающе.

— Мне жаль…

Ему нужно уходить, он понимает это, но ноги не идут. В этой Вселенной он не был и, скорее всего, больше не появится, поэтому он касается плеча Госсена.

— Я не знал.

Видимо, что-то в лице у него изменилось, раз Госсен не отталкивает его.

— Знаю, как это тяжело… Я тоже не так давно потерял кое-что очень дорогое.

Потеря родного мира кажется несравненно крошечной в сравнении с потерей родного человека, но Натан уже так долго ищет путь домой, что чувствует, как смерть Эймона этой вселенной находит в нём отклик. Он не знал его, возможно, он был совсем не таким, как его Эймон, но для одного смертельно уставшего паренька здесь он был самым дорогим человеком.

Натан обнимает Госсена, готовый к тому, что тот возит клинок ему под ребро, но вместо этого Госсен начинает дрожать.

— Я не хотел, чтобы это произошло…

— Я знаю.

***

Натан смотрит на звёзды, которые насмешливо мигают ему в ответ. Перед ним снова множество точек времени, ждущих его решения. Натан устал. Он уже несколько раз пересобрал машину времени и перебрал все мыслимые и немыслимые идеи, как вернуть её устройство в прежнее русло. Ничего не работало, и дело не в его машине. Дело в его существовании. Натана никогда не существовало ни в одной из вселенных, он не может путешествовать в пределах времени родного мира, так как нет мира, признающего его.

В переплетении линий чёткий порядок. Если он будет посещать их по очереди, не пропуская ни одной, его человеческая жизнь однажды закончится где-то посреди космического ничего. Он внимательно всматривается в точку времени перед ним, пытаясь понять, стоит ли ему лелеять хоть крохотную надежду на то, что это верная вселенная.

— Что ты здесь делаешь?

От неожиданности Натан вздрагивает. Он не думал, что здесь можно встретить хоть одну живую душу, и Нолан, скрестивший на груди руки, кажется иллюзией измученного сознания. Его не должно быть здесь.

Нолан достаёт оружие.

— Отвечай.

Когда-то давно — кажется, в другой жизни — Нолан рассказывал о некой космической сущности, что говорила голосом его дочери в попытке обмануть. Натан уверен, что воплощение живого человека здесь, это попытка Вселенной свести его с ума и довести начатое ею дело до конца.

— Ты реален?

Нолан замирает в тревожном ожидании. Натан выставляет ладони перед собой, демонстрируя отсутствие у себя оружия и медленно опускается на землю.

— Нолан, я застрял здесь, и мне нужна твоя помощь. Ты помнишь меня?

***

Последний раз, когда Натан посещал замок Аберлин — не один из тех, где его пытались убить, а где принимали как желанного гостя, — всё казалось ему настолько тихим и спокойным, что создавалось впечатление, будто в округе никто и не живёт.

“Кажется, снова ошибся”, — думает он, глядя на столпившихся посреди улицы людей о чём-то весело переговаривающихся. 

Вероятность ошибки должна была свестись к минимуму из-за осколка клинка Эймона, который Натан носил с собой всё это время, но Нолан предупредил, что погрешность в любом случае имеет место быть.

Он почти запустил машину, когда взгляд выцепил среди этих людей знакомые до рези в глазах очертания.

Всего минуту. Он знает, что вот-вот герцог Пэксли заметит его подозрительную для этих мест фигуру и вызовет на допрос, как это уже было множество раз, но Натан обещает себе, что всего минуту понаблюдает за ним и уйдёт. Рядом с Эймоном — девушка похожая на фейерверк, и Натан вдруг понимает, что она и есть центр внимания всех этих людей. В её руках всё внимание Эймона, и кто знает, может, в этот раз реакция герцога не будет такой быстрой, как в других вселенных…

Мягкий взгляд и лёгкая улыбка очень идут Эймону. Это давно известная истина, но неожиданная чернота под рёбрами заставляет Натана ужаснуться. Он несомненно рад, что в этой вселенной Эймон счастлив с кем-то. Он рад.

Однако, шальная мысль о том, что эта вселенная верная, скручивает ему все внутренности. Осколок его клинка в кармане отчаянно цепляется за пальцы и царапает. Натан не хочет признавать, что способен чувствовать нечто подобное. Натан не хочет думать, что вернулся зря.

Он должен уйти как можно скорее.

— Приглядывает, чтобы делов не начудила.

Госсен хлопает его по плечу, будто старого друга, и останавливается рядом, тоже наблюдая за людьми. Всё внутри замирает в неверии.

— Что? 

— Эймон. Присматривает за артисткой лично, потому что наши позорники с ней не смогли справиться, когда та вломилась в ворота со своими фокусами.

Артистка радостно машет руками и говорит с каждым, кто к ней обращается, но Натан не отрывает взгляда от Эймона. От Эймона, которого он знает и который помнит его. Чернота из-под рёбер медленно отступает от одного взгляда на его улыбку. Даже если Эймон нашёл себе кого-то, Натан не должен — не найдёт в себе сил — вставать против него.

— Я не знаю, что сказать ему, — всё, что может выдавить из себя Натан, опуская взгляд на свои руки.

Он не знает, сколько времени прошло с того дня, как он ушёл, и что происходило за время его отсутствия. Может быть, Натан не нужен здесь больше, но он бы мог попробовать пожить обычной жизнью.

— Он ждал тебя. Идём.

Госсен берёт его руку и ведёт в противоположную от людей сторону.

— Куда?

— В замок. Если ты подойдёшь к нему сейчас, он может принять тебя за самозванца.

***

— Юный господин!

— Мария, не сейчас!

Госсен тянет Натана к лестнице с такой силой, будто за ними гонятся.

— Ах! Сэр Натан? Подождите, господин Эймон ведь…

Они останавливаются. Точнее, Госсен резко тормозит и разворачивается к старой экономке.

— Ни слова Эймону. Я тебя умоляю.

По какой-то причине Мария всегда хорошо относилась к Натану. С того момента, как Натан пересёк дверной порог, а Эймон отдал распоряжение подготовить ему комнату, Мария отдавала все силы на то, чтобы пребывание такого редкого феномена, как личный гость в замке было максимально комфортным. Она выведала все его предпочтения в еде, узнала о том, в какое время ему комфортнее работать и когда его не стоит беспокоить, лично прибирала в его комнате, чем вызывала бурю возмущений со стороны Натана, но никогда не трогала его чертежи, карты и книги. Натан в ответ прикладывал все усилия, чтобы у женщины было как можно меньше работы, и старался почти не появляться в поле её зрения, чтобы она не решила, что ему что-то непременно нужно. Так они молчаливо пришли к подобию консенсуса.

Женщина долго смотрит в глаза Госсену, переводит взгляд на Натана, похожего на загнанного в угол зверька, и складывает на переднике руки. Этот господин явно пережил что-то тяжелое, поэтому она согласно кивает.

— Хорошо, я пока не скажу господину. Я пока подготовлю комнату. Сэр Натан, надеюсь, на этот раз вы останетесь у нас на подольше.

Она с улыбкой кивает и выходит из залы.

— Спасибо, Мария, я тоже на это надеюсь.

***

Кабинет почти не изменился с того момента, когда он был здесь последний раз. Количество бумаг на столе увеличилось, пропала статуэтка с полки, света будто бы тоже стало больше, но в целом Натан ясно помнил, как Эймон сидел за этим столом, как перелистывал страницы книги и как бросал редкие взгляды в окно. Натан помнил, как сидел напротив этого стола и рассказывал о последних достижениях в магии и технике его эпохи. Рассказывал увлечённо, в таких подробностях, что приходилось пояснять ещё больше деталей о каждом новом изобретении и методике, но Эймон и не возражал. Звук голоса мягко наполнял вечно тихое помещение.

У Натана ощутимо покалывает лицо от смущения, когда это воспоминание тянет за собой из памяти сцену, в которой Эймон, будто ошпаренный, убирает от него руки, а за спиной слышатся извинения голосом Госсена. Он не знает, был ли у них с Эймоном на этот счёт разговор, но после этого Госсен в замке почти не попадался ему на глаза.

Тонкая пелена воспоминаний слетает с Натана, когда он замечает на столе незаконченное письмо. У него не было привычки лезть в чужие личные дела, но взгляд привлекает выведенное сверху ровным почерком имя Натана.

***

— Что он натворил? — Эймон складывает на груди руки и смотрит на Марию.

Та, задрав подбородок и гордо расправив плечи, — Эймон вспоминает её уроки этикета и вздрагивает — качает головой.

— Я не видела сегодня юного господина и не понимаю, о чём Вы.

Эймону кажется почти смешным то, что он не называл имени Госсена, но то, что Мария выгораживает именно его, не давая и шагу ступить, — ясно как день.

— Хорошо. Значит, я могу пройти?

— Анна пролила воду на лестнице, подождите, пока она уберёт. А ещё я распорядилась подать вам чая в гостинной.

— Ничего, я обойду, и спасибо, но я хочу закончить с договорами сегодня, поэтому без чая.

Он уже делает шаг за спину женщине, когда она повторяет его обычное выражение лица и так тяжело вздыхает, будто его слова оскорбили её на глубоко личном уровне.

— А вот сэр Натан никогда не отказывался от моего предложения выпить чая.

Это, как ножом, бьёт в спину. Эймон так долго старался избегать разговоров о Натане, что упоминание его имени вслух оглушающе звонко висит в воздухе. 

— Сэр Натан покинул нас полгода назад, ни к чему упоминать его здесь.

Взгляд, полный жалости, липнет и оседает где-то внутри, Эймон это чувствует. Мария никогда не говорила ничего лишнего, не касающегося её лично, но никто не запрещал ей всё видеть и понимать.

Громкие шаги пересекают все слова, готовые неосторожно сорваться.

— Эймон, я везде тебя ищу!

Госсен действительно выглядит так, будто обежал всю Монийскую империю в поисках. Эймон поправляет ему помятый воротник — старая привычка — и молча смотрит в ожидании.

— Только пообещай, что не будешь реагировать так, как обычно.

Он точно что-то натворил. Ему уже далеко не четырнадцать, но Эймон ощущает себя так, будто именно ему сейчас придётся прикрывать младшего перед отцом. Только улыбка, которую Госсен безуспешно пытается прятать, вызывает странное предчувствие, неприятно зудящее под рёбрами.

— Если ты не намерен рассказывать прямо сейчас, я не буду ничего обещать.

Они обходят лужу на лестнице.

“Даже сейчас я могу выйти за эту дверь, поскользнуться на воде, пролитой одной из горничных, и разбить себе голову о лестницу.”

Отчего-то эта фраза, сказанная Натаном неосторожно, так прочно засела в его голове, что Эймон чувствует холод по спине.

Госсен молчит, пока они пересекают длинный коридор, и тишина медленно скапливается болью в затылке. Эймон уверен, что за дверью его кабинета как минимум чей-то труп. Избавиться от тела не сложно, сложнее выстроить в голове хотя бы теорию, откуда оно там взялось.

— В общем, будь паинькой, ладно? — Госсен открывает перед ним дверь и прежде, чем Эймон успевает возмутиться, захлопывает её так громко, что, наверняка, весь замок слышит.

Эймон ждёт ножа от пространства своего же кабинета, но воздух беспокоит только шелест вернувшейся на место книги и тихие, почти забытые его слухом шаги. 

— Здравствуй, Эймон.

Он не верит. Это не правда. Собственные глаза лгут ему, а сердце колотится с такой силой, что почти оглушает.

Эймон делает шаг навстречу. Даже если он знает, что глаза врут ему, хочется убедиться. Ещё один шаг. Он не верит. Руки чувствуют тепло чужого тела. Это не правда. Как это может быть правдой, если он своими глазами видел, как Натан навсегда исчез из этой эпохи?

Ладони касаются лица, шеи, ушей, волос, Эймон долго-долго смотрит Натану в глаза, и все слова вдруг тускнеют. Это он. Настоящий. 

— Прости меня.

Натан обнимает его, и становится спокойнее. И становится не так важно, какие слова выбрать.

— Я люблю тебя.

***

Эймон никогда не писал личных писем. Официальных, полных напыщенного самодовольства — а иначе никак, иначе загрызут и затопчут на политической арене — полным полно, можно было насобирать на целый четырёхтомник. Но личных, искренних, без подтекстов и увиливаний — никогда.

Потому он кривится, когда из-под пера выходит сухое “Уважаемому господину…” Безусловно он испытывал глубокое уважение к адресату, но это не то, что ему бы хотелось выразить в первую очередь. 

Эймон злится, злится напрасно, с привкусом терпкой полыни на корне языка и душащего отчаяния. Но это не должно быть главенствующим чувством.

“Дорогому…”

Он перебирает варианты. Другу? Да, он может назвать Натана своим другом, но колкое ощущение будто он ребячески прячется от правды и своего сердца заставляет отказаться от этого слова.

Эймон не любит письма, но для него теперь это единственный способ передать свои мысли и чувства.

“Ты прав, — ложь — так действительно лучше для всех, — ложь — но я не могу смириться с твоим уходом. Жизнь вернулась в старое русло, — ложь — а меня не покидает ощущение, будто чего-то не хватает.”

Рука замирает над бумагой. Эймон перечитывает написанное и закрывает глаза.

Старая жизнь, которой он жил ещё до всего этого, до метки на Госсене и поисков способа спасти его, до знакомства с Натаном и его командой, — до всего, — была бесконечно далека, и Эймон не может вспомнить, каким он был тогда. Слуги шептались о том, что он изменился, но Эймон этого не ощущал и лишь отмахивался от случайно подслушанных разговоров.

“Думаю, у тебя всё хорошо, ты всегда знаешь, что делать, какой бы сложной ни была ситуация.”

Эймон так ярко представляет, как Натан потирает от смущения шею и благодарно улыбается, что мягкая тоска разливается в груди. Он скучает.

“Я…”

Он хочет сказать так много, всё, что он не успел сказать, потому что оказался слишком наивен в своей иллюзии личного счастья. Он не хочет говорить ничего, потому что уже слишком поздно. Он может сколько угодно проклинать его на бумаге или клясться в чём угодно, это не вернёт ничего. Это не вернёт ни одного дня, ни одной минуты, Эймон знает. Он смотрит в окно и видит — помнит, — как Натан стоял там, у подоконника, рассказывая о незнакомых ему материях. Эймон никогда не перебивал его, не мог позволить себе заставить его молчать, когда в его глазах горело столько интереса и любви к своему делу.

“Я люблю тебя.”