Кави, почему у тебя взгляд померк? Почему щёки до крови кусаешь?
Царица качает головой. Не верит, что этот мальчишка, дрожащий — от испуга ли, от холода ли, — им подходит. Светлая шевелюра растрёпана от снежного ветра, щёки красные и сухие. Кави шумно шмыгает, вытирая сопли мокрой перчаткой.
— Тепло ли тебе, красавец заморский? — спрашивает Царица насмешливо, от чего Кави моргает и вздрагивает, что-то бормочет, но Царица продолжает. — Дотторе, уж не шутка ли это, что ты привёл эту птичку к нам?
Дотторе сдержанно улыбается, покорно склоняет голову — знак, понятный лишь им двоим, знак, что говорит: «Моя прекрасная Царица, доверьтесь мне». И она решает дать Кави шанс. Испустит дух — и ладно. Слабых мороз сжигает дотла, Розалина тому пример.
А прозвище «птичка» за ним и закрепилось. Только птичка певчая, птичка райская больше не поёт. Дотторе же зовёт его корольком.
— И зачем же вам понадобился архитектор, господин доктор? — Кави шагает рядом, рассматривая чужое лицо внимательно. У Дотторе глаз не видно под маской, кто ж знает, что у него на уме. — Нет, я могу дать пару… хорошо, кучу советов по обустройству пространства в вашей стране. Так ведь уже никто не строит. Вы не учитываете ни исторического контекста, ни уровень комфорта для людей, эти строгие линии и масштабность убивают человеческие потребности в…
— Это всё очень интересно, королёк, — со скукой говорит Дотторе, — но ты понадобился мне немного для иного. Скажи, приходилось ли тебе работать с… четырёхмерным пространством? Осмелюсь предположить, что нет. И буду прав, верно?
Кави хочется сорвать маску с надменного лица. Дотторе собой доволен. Ему редко приходится ошибаться.
— И что же у вас за проект такой? — Кави ему не верит, хмурится, хочет сказать что-то обидное. Понимает, что без причины. Да злость не проходит.
— Боишься, что не справишься?
— Это я не справлюсь? Уж извините, но вы мне хамите!
— Извиняю.
— Я вас сейчас своим чемоданом ударю.
Дотторе смеётся в голос, обнажая острые зубы.
— Тоже мне, доктор, вам бы самому к стоматологу сходить, — Кави поджимает губы и отворачивается.
Тучи у горизонта серые с вкраплениями чёрного, нет, скорее синего, а в соприкосновении с персиковым предзакатным небом — белое. Громада неподвижная, пугающая. Только приглядевшись, Кави понял, что это горы. Таких он ещё никогда не видел. Исполинские и мрачные, они, как сама архитектура вокруг, давили, нависали тенью, душили, не давая дышать. Снежная — пасть чудища, горы эти — зубы. Кавех зябко дрожит, кутаясь в шарф чуть ли не с головой.
— Как вы живёте здесь? — бурчит. — Притащили вы меня, доктор, невесть куда.
— Ты и не сопротивлялся, королёк. Тебе повезло, знай. Быть Предвестником великая честь.
— Лучше скажите, что от меня требуется.
Они шагали по пустым улицам. Звуки шагов и голосов бились о каменные стены, отражались и возвращались к ним искажёнными, чужими, точно они здесь не одни. Точно преследуют их невидимые злые духи, что издеваются и силятся напугать.
А помнишь детские сказки, Кави? Добродетель — счастья оплот; но жизнь ведь не сказка. В жизни чудовища побеждают. Ты потому решил им стать? Человеком ведь ты себя не считаешь. Не после отцовской смерти. Душу продать жестокой стуже — выход? У слуги дьявола прекрасное лицо. Ты, Кави, так на прекрасное падок.
А Дотторе действительно задумался.
— Все уверены, что сны беспорядочны, но это не так. — Голос его звучный, уверенный. — Наоборот, сны одна из самых структурированных вещей, что я видел. Однако, законы пространства там несколько иные.
— Как в четырёхмерном пространстве? Всякие проекции проекций четырёхмерных гиперкубов?
— И не только. Поэтому мне нужен тот, кто сможет не просто создавать целые миры, мне нужен тот, кто сможет ориентироваться в чужих. Уж не во власти ли это гениального архитектора? Было бы проще написать программу, но… пока андроидам электроовцы не снятся.
— Но зачем вам влиять на сны?
Дотторе не отвечает, лишь идёт вперёд, завидев Коломбину. Они болтают о своём, о важном, Коломбина порой хихикает, что-то напевает. Кави от неё не по себе. В ней есть что-то от висельника, отчаявшегося настолько, что с улыбкой идёт на плаху. И песня. Как колокольчика звон.
Кави замечает, как Дотторе смахивает снежинки с её волос, движения заботливые, пусть и сдержанные. Коломбина улыбается, берёт его под руку, приобнимая так, будто холодно ей. Так висельник или палач? Ведёт ведь, точно губит, точно палачья дочь (или всё же мясник?), глаз не видно, не поймёшь, они ведь души отражение. Коломбина не поёт — голодной волчицей завывает.
В Снежной всё странно.
Его как-то позвали на поминки. Громадный зал отдавал холодом, в центре — гроб, на гробу рюмки, тарелки с солёными огурцами да сладости. Водка где-то валялась.
— Будешь? — Дотторе суёт Кави под нос стопку, слизывая то, что потекло с пальцев другой руки. Ненасытность. Вечный голод. Маска закрывает верхнюю часть лица, обнажая одно — пасть. — Тут ещё осталось.
— Нет, — он отстраняется и морщится. — Я с этим завязал. То есть, я ещё прохожу курс реабилитации, но… в общем, с этим у меня покончено.
Дотторе верит. Сам опрокидывает быстро, даже не морщится, губы сладко облизывает, Кавех отворачивается — память ещё сильна. Хочется ему, колется ему.
На другой стороне гроба поднимает макушку Чайльд и говорит:
— Что же это такое, братцы, се́стры? Наша птичка одна не есть, наша птичка одна не пьёт.
— Оставь его, Чайльд.
— Ладно тебе, Дотторе. У нас в Снежной и праздники отмечают с размахом и поминки. Год ведь со смерти Синьоры. Грех не выпить.
Чайльд, не бравший капли в рот, прожигает Кави насквозь, голубые глаза сверкают льдом. Рыжий чёрт манит, качает полную рюмку в ладони. Опрокинуть раз — и весело станет. Два — тревоги уйдут. А дальше забытье, соблазнительное и спасительное, унять бы боль на миг. Кави сглатывает и потеет. В голове мысли, что плохого ничего нет. Есть повод. Плевать, что он в жизни не видел никакой алой ведьмы.
Рука невольно тянется к рюмке и… опускается. Кави сжимает кулаки, вздыхает и качает головой. Чайльд довольно щурится.
— Уважаю. Раз сказал, что не пьёшь, значит пить не надо. Значит, сила воли есть. Если б согласился, я бы тебе её в лицо плеснул, — он глядит на прозрачную жидкость, шумно ставит рюмку на стол и приобнимает Кави за плечи совершенно дружественно. — Нашим будешь.
И стал ведь. Пусть нет в нём ничего волчьего, ничего острого, не клинок он заточенный, не гильотины лезвие, на других не похожий. Кави Дотторе держится, за ним прячется. Тенью следует. Нутро кричит — беги от доктора, ведь Кай у Герды сердце вырезал, пусть та любила до исступления. Или это другая сказка? Герта ведь в любом случае глупая, верно же? Кави тоже. Никогда в этом не признается.
Они стояли над гробом втроём. Чайльд с Дотторе с рюмками, Кави, как бедный родственник, от объятий Чайльда смущённый. Дотторе с улыбкой наблюдает, он подвыпивший, но трезво говорящий. Кави бы с такого точно давно скосило. Угораздило с дурными связаться, а он и рад ведь. Нашим будешь.