Лайал занимался делом благородным и общественно одобряемым, особенно так для поэтов, отрядных командиров и скитальцев – думал. Думать, однако, получалось паршиво.
– Ее голос ручьев прекрасней, ее поступь легка как сон… – в двунадесятый раз промурлыкал Лайал под нос, едва тронув перебором струны. – Кхм… Ее голос цветов нежнее, ее поступь легка, как сон… словно сон нежна ее поступь, сама ночь облачила шаг…
Предательски напомнило о себе судорогой запястье. Дернулись пальцы, под ними взвизгнула чрезмерно оттянутая струна. Лайал поморщился, будто в лицо ему прилетело тухлым помидором, вздохнул и сдался, убрав ладонь – только отеческим жестом придержал гриф лютни на сгибе локтя. До земли метра три: сам Лайал только фыркнет и встряхнется, если грохнется, а вот инструмент, спасенный из обгорелых руин, жаль.
Ветерок, не терзаемый больше низбегающим перебором и убогими рифмами, отблагодарил горе-менестреля шелестом листы. Лайал расслабил зрение, сквозь полуопущенные ресницы всмотрелся в пятна зелени и солнечного золота: те, словно вспугнутые рыбки, брызгали в стороны, стоило ветерку качнуть ветви. Пьяняще пахло соком молодой листвы и розовой медуницей, только-только проклюнувшейся во мху; аромат перебивал даже вездесущую морскую соль, хотя до побережья было четверть мили, не больше. Сильванус точно благословил эти земли. Природа, покой, идиллия, немного с издевкой подумал Лайал, идеально для сочинительства. И, смирившись, что сегодня ничего путного не получится, прижался затылком к стволу и перевел взгляд вниз, на окраину лагеря; на самую главную причину, почему думание давалось тяжелее обычного.
Шэдоухарт как раз замахнулась. Солнечный блик выбелил лезвие топорика, и тот с хрустом сена почти по рукоять вонзился в плоть чучела. Потом чудище из палок получило в челюсть краем щита, а Шэдоухарт довольно прищурилась, меняя стойку. Наступала она медленно, с ленцой – не тренировалась по-настоящему, только проверяла, к руке ли выменянное у друидского полурослика оружие, – но даже так трудно было отвести от жрицы взгляд. Двигалась она, будто была тенью своей тени, плавно и неуловимо правильно: Лайал даже в трактирных драках был не то что бы великим знатоком, но откуда-то чуял – к технике Шэдоухарт не придраться. Хотя что ж тут чуять, он видел, как она дерется уже всерьез: действительно тень, и сейчас, на отдыхе, сходство лишь усиливало лагерное черное облачение, обтянувшее мускулы спины и крепкие бедра.
Соблазнительные, надо признать, бедра, но Лайал, лишь подметив эту мысль – как пером черканул на полях, – остался к ней равнодушен. Соблазнительные, мол, и соблазнительные, факт; при чем он бы еще сильно подумал, заслуживает ли это особого упоминания. Хмыкнул то ли иронично, то ли горько. Надо же как случается, голова забита мыслями о женщинах – о двух сразу! – но совсем не в том ключе, в каком о женщинах думают обычно одинокие барды. Шэдоухарт – раз и дроу-благодетельница – два. Сегодня снова приснилась, так что очень кстати пришлось, что Лаэзель с Уиллом вчера крепко получили по головам, и понадобился день отдыха. «Словно ночь облачила шаг» – Лайал и сам еще не был уверен, о ком из двух думал в первую очередь, изловив хвост зудевшей в голове мелодии.
В золоте полудня звенели кузнечики, жужжали шмели, копошилась в кроне, изредка изливаясь трелью, славка, и где-то там же в воздухе роились рифмы. Лайал слышал их соблазнительный шепот и чуял сладкий запах – и только. На втором десятке лет блеяния баллад ловить в силки рифмы научится даже идиот вроде Волло, а Лайал надеялся все же, что песни его не столь плохи. Эту, неродившуюся, он чувствовал, как чувствуют под кожей жар зреющего нарыва, но еще не понимал – ни про что она, ни про кого, ни зачем ей рождаться. Была пока одна мелодия, гудела в черепе, как боль глубоко в зубных корнях.
Значит, не время пока. Только испортит, если дальше насильничать себя будет. По-хорошему – спрятать бы лютню в чехол на пару недель и заняться чем-то менее мозговитым, дырку там на плаще заштопать или перетряхнуть рюкзак, поискать затерявшийся в недрах пузырек с «невидимкой», заодно и кошель перебрать. А то оружие они взамен подобранному на наутилоиде барахлу прикупили, конечно, а с припасами дела могли бы обстоять и повеселее…
Но стало вдруг так лениво. Крона только-только выпустила вслед почкам полноценные листья, сквозь нее задувал ветерок и пригревало солнце, от которого Лайал разлегся-расплылся по ветке, что обожравшийся кот. Он удобнее переложил лютню на живот, свесил одну ногу вниз, рассеянно покачивая ею в такт заевшей мелодии. Мысли, конечно, все еще клубились в голове – тени, женщины, тайны, магия, – но туман их сгущался и делался все неповоротливее, снижая чувствительность к острым вопросам. И место все-таки крайне удачное: не такое скрытное, чтобы обвинили, что он ныкается и избегает дел, но и не такое уж примечательное. Шэдоухарт, закончив молотить чучело, навела порядок на площадке и прошла под деревом, а Лайала так и не заметила. Он слышал, как заквохтал вспугнутый в тростнике кулик и как фыркала сама Шэдоухарт, ополаскиваясь в ручье. И только на обратном пути к лагерю она то ли разглядела все же в кроне силуэт, то ли почувствовала рассеянно скользивший по ней взгляд – пройдя было мимо, обернулась, шагнула назад к стволу и задрала голову.
– Доброе утро!
– День уж скорее, – рефлекторно поправил Лайал. Из-за ночных молитв Шэдоухарт на его памяти еще ни разу не встала на заре, а к завтраку из палатки выползала всегда последняя – сегодня, в честь дня отдыха, ей и вовсе пришлось довольствоваться хлебом, остальное уже подчистую вылизали из котелка.
Самыми кончиками губ Шэдоухарт улыбнулась, не очень уверенно, словно только догадывалась, что укоризна в голосе – шутливая и беззлобная.
– Как скажешь. И чем же ты там таким пригожим днем занимаешься таинственным?
– Ничем, – ровно отозвался Лайал. И прежде, чем Шэдоухарт нахмурилась, поправился. – Ничем таинственным, в смысле. Сочиняю. Вот если бы ты хотела сказать про что-то, что оно очень легкое, с чем бы ты это сравнила?
– Легкий, как пух? – Шэдоухарт приподняла бровь, пока Лайал морщился:
– Очевидно. Еще варианты?
– Ну… тень, может быть. Сон, мираж. Что-то нематериальное.
Лайал вздохнул с отвращением и щипнул струну, жалея, что она лишь визгливо вздрогнула, а не щелкнула горе-писаке по пальцам. Если какое-то слово или сравнение приходит на ум одновременно двоим – придет и троим, и целой толпе. Значит, это неудачное слово.
Про Шэдоухарт он на миг даже умудрился забыть, пока сердился на собственную беспомощность. Она смотрела, задрав голову и склонив ее немного набок, и почему-то не уходила, и Лайал подумал – надо все-таки спускаться. Обсудить с ней нормально маршрут на завтра, и хотя бы оставшуюся половину дня употребить на что-то, более полезное в нынешних обстоятельствах, чем терзание струн. Но не успел даже предупредить, чтобы Шэдоухарт отошла из-под удобного для прыжка нижнего сука: она задумчиво коснулась ствола в нескольких местах, нащупала удобный выступ и – Лайал только моргнул, – практически взбежала по стволу, как манул, опираясь лишь на пальцы стоп, схватилась за ветвь, перебросила себя еще чуть выше и с удобством оседлала соседний сук.
Должно быть, лицо у Лайала вышло красноречивее некуда: Шэдоухарт улыбнулась не без капли самодовольства и кивнула, подбородком показывая на лютню:
– Дело, вижу, не очень успешно движется?
– Не то что бы, – все еще обалдело выдохнул Лайал. Если иные последователи Шар хотя бы вполовину так владеют собой – понятно, почему легенды о них полны мрачного очарования и какого-то… не ужаса, но и не трепета. Что-то вроде ощущения мурашек от ночной страшилки: жутко, но взгляд не отвести. Потом спохватился, что стоило бы держать язык за зубами – кому какое дело до его творческих ступоров, – да поздно.
– А что так? – Шэдоухарт звучала, как смесь участливости с неумением сожалеть. – С рифмой сложно?
Да сдались вам эти рифмы, дернул щекой Лайал. Рифма – последняя в списке проблем, к тому же техническая. Но обижать жрицу, далекую от подобных материй, не захотел.
— Да так… Запястье ноет, — пожаловался Лайал. – Потянул вчера из-за гоблинских ублюдков.
Лицо Шэдоухарт ни на йоту не дрогнуло, но в глазах будто искорки вспыхнули.
— Неудивительно, — она хмыкнула. – Я еще никогда не видела, чтобы в боевых целях так умело применяли бутылки и колбасу. Хотя, знаешь, для бродячего барда ты дерешься в разы лучше, чем я думала после наутилоида.
— Что ж тут сказать… На дорогах много придурков, которые считают, что если у лютни струны серебряные – то и в кармане серебра с достатком. Пришлось научиться немного.
Лайал едва пригладил струны, взяв первые ноты разудалой «Королевы мечей»; на пальцы даже не смотрел – за годы популярная трактирная песенка стала не просто привычной, а естественной, как дыхание, — только внимательно наблюдал за Шэдоухарт. Она не выдала ничем, что узнала мотив, и не улыбнулась, но искорки в глазах к радости Лайала повторились.
— Правда серебряные?
— Нет конечно же. Серебро или порвется, или разладится. Если металл, то сталь обычно, гномы умеют тянуть ее тонко. Хотя из кишок мне больше нравится – звук мягче.
— Надо же, — Шэдоухарт будто мурлыкнула. – Барды только снаружи томные красавцы, а в душе, оказывается, суровый народ?
— Кончено, — кивнул Лайал и с каменным лицом сыграл еще несколько нот, уже из припева. – В наших глотках не смолкает боевая песнь. Барабаны прекрасно натягиваются на головы драчунам, лютней можно отвесить под дых, а из флейт, если запихнуть в жо… запихнуть куда-нибудь, в общем, получается целый духовой оркестр. Лучше всего, знаешь, когда в отряде есть и дылды, и полурослики, тогда полный набор звучаний по тональности выходит…
Все-таки она засмеялась. Не то чтобы захохотала в голос, конечно, скорее поперхнулась сдавленным неуверенным смешком – смутила ее грубость шутки, или что шутил Лайал, весь арсенал которого исчерпывался сглазом, порчей и швырянием пивных кружек, — но все-таки засмеялась. Лайалу до зуда хотелось это услышать. Он себя успокоил: неудивительно, после мешанины последних дней, каши в голове и мрачных мыслей обо всем крайне целебно узнать, что он все еще в состоянии творить привычное – не сочинять, так хоть вызывать улыбки или слезы. Но важнее всего отчего-то казалось, чтобы засмеялась именно Шэдоухарт.
Ему нравилось, как звучит ее голос. И понравилось, как прозвучал смешок, пусть даже придушенный и подавленный. Шэдоухарт прочистила горло, спохватившись, качнула ногами по очереди, устроившись в итоге также, как Лайал: одно колено у груди, второе висит в воздухе, только лютни в объятьях не хватает.
— Что ж, в таком случае, я прослежу, чтобы барабаны и особенно флейты под рукой были в достатке.
– Думаешь, пригодится? – Лайал рассеянно продолжал наигрывать «Королеву мечей», пока Шэдоухарт не ответила:
– Ты же сам настоял, что надо идти за Халсином. Вряд ли нас в лагере встретят пивом и песнями.
Проигрыш оборвался. Лайал сделал вид, что прострелило запястье, отмахнулся от сочувственного вздоха – болью действительно прострелило, только зубной и воображаемой. Надежней всего казался способ с Яслями, но после того, как они чудом смылись от патруля гитьянки… Лайал пока не придумал, как донести до Лаэзель мысль, что ее вера в родичей, конечно, вызывает уважение, но не всегда человек человеку брат… То есть гит гиту. Остаются только старушка с болот и Халсин, и вчера это казалось действительно неплохой идеей…
Но, во-первых, Лайал до мурашек боялся идти к гоблинам, пусть они и разведали окольный путь.
А во-вторых, уже вовсе не был уверен, что личинку надо рвать с корнем и как можно быстрее. Скорее даже, из упорства – или по привычке? – сопротивлялся и спорил сам с собой, хотя глубоко внутри уже принял решение. Женщина-дроу из сна… Слишком уж похожа. Ее поступь легка, как сон. Не бывает таких совпадений, но вот, поди ж ты, случилось. И что делать теперь? Рисковать и так страшно, а рисковать задницей и вытаскивать Халсина (если жив вообще) для того лишь, чтобы вежливо попрощаться, отказавшись от лечения…
Лайал мысленно встряхнулся. Он для того и залез повыше, прихватив лютню, чтобы думать о чем угодно кроме. Гнать привидевшуюся дроу бесполезно, конечно; слишком еще свеж сон и слишком ноет нанесенная им сладкая рана, но вот от всего остального – Халсина, дел, отряда, гоблинов, – Лайал избавился бы с много большим удовольствием, чем от личинки. Какого дьявола вообще получилось, что финальное решение за ним? После наутилоида он так трухнул, что Лаэзель, Шэдоухарт и прочие перегрызут друг другу глотки – а он останется на побережье один, считай что безоружный и растерянный, – что срочно принялся всех мирить, уговаривать держаться друг друга и прочая. Но это совершенно не значило, что разок проявленное стремление к командному духу сохранится так долго!
Они с Шэдоухарт перебросились еще парой вопросов и затихли – каждый, наверное, чувствовал, что тема неудачная. Обоих волновало что-то важнее тактики, ловушек и снаряжения. Шэдоухарт ведь первая заговорила и даже полезла наверх, хотя ничто не мешало ей сделать вид, что крона – надежное укрытие от чужого глаза; и Лайал обязательно выведал бы исподволь, с чего ее так потянуло к общению, если бы не погрузился в думы первый. Их вес тянул плечи, как набитый рюкзак, а некоторые особо неудобные и вовсе впивались под лопатки, будто притиснутые к спине котелок, ножи и прочий хлам на обмен.
Шэдоухарт неторопливо покачивала ногой, с ложной заинтересованностью разглядывая ползшую мимо ее колена гусеницу. Лайал снова поймал себя на том, что играет простенький проигрыш, не требовавший от него и капли мозгов – пальцами разве что шевели. Музыка не успокаивала почему-то, а только тревожила; как заноза ныла и удерживала сознание на плаву вместо того, чтобы дать ему раствориться в нотах. Это из-за сновидений; из-за женщины с белыми глазами смерти и из-за старых вопросов, которые заболели, почуяв ответы, как старые шрамы болят, чуя дождь.
Лайал прижал ладонь к струнам, обрывая дребезжание мелодии, Шэдоухарт чутко вскинула голову, заслышав – почуяв? – в этом звуке что-то резкое. Как отсекающий взмах ножниц.
– Можно спросить тебя кое о чем, связанным с Шар? – Лайал настороженно посмотрел из-под лежавшей на лбу пряди. Шэдоухарт также настороженно, помедлив, кивнула:
– Попробуй. Зависит от вопроса.
Даже стрекот насекомых будто зазвучал нервознее. Они уже говорили о вере, но недостаточно, чтобы легко возвращаться к старой беседе. Лайал слишком боялся ошибиться в формулировке по незнанию; Шэдоухарт, как ему думалось, тоже боялась – что доверится не тому. Вряд ли ей привычно спокойно беседовать… О Шар.
Лайал поскреб кожу над бровью, шумно выдохнул, будто гонял воздух в легких перед нырком. Наедине с собой этот диалог казался ему стройнее и понятнее, чем зазвучал вдруг сейчас, в попытке собрать слова уже вслух.
– Что говорит Шар о смерти?
Шэдоухарт негромко присвистнула. Лицо ее – Лайал следил внимательно, – ничего не выдавало, кроме глубокой задумчивости. Впрочем, что-то могло и ускользать от него: Шэдоухарт смотрела на гусеницу, а не на собеседника.
– Много чего. Леди Шар ведает небытием, а для многих это и вовсе синоним смерти. Можешь уточнить, что конкретно тебя интересует?
– Вот с этого можно и начать. Ты сейчас так сказала, будто все-таки не синонимы. В чем принципиальная разница? – Лайал замялся, потерев над бровью снова. – Я… пойму, если это глупый или неуместный вопрос, или если тебя это оскорбит. Я ненарочно, клянусь. После храма я вроде как знаю достаточно, чтобы понимать, о чем хочу услышать, но как спросить – не знаю… И сама понимаешь, то, что мне известно – больше… кхм… общепринятые трактовки. Что-то из них может влиять на то, как я говорю.
– После храма? – сощурилась Шэдоухарт, обернувшись. Прозвучало колко и немного ревниво. – Ты не говорил, что ходил в послушниках.
– Да как-то… обычно это не первое, что обо мне узнают люди, – Лайал пожал плечами. – Надеюсь, это не проблема?
– Нет. Если ты не селунит, конечно.
– А что, ежели так?
То, как Шэдоухарт посмотрела, мигом избавило Лайала от желания ее разыграть. Он только вздохнул, качнув головой:
– Нет, не селунит. Ну, или практически целиком не селунит. Официально это был храм Ильматера, но север, глушь, бедность – дальше сама понимаешь. Один храм разделили жрецы всей Триады, и союзников не гнали, если кто находил паству среди крестьян. Я застал клириков Латандера, и на пару лет поселился селунит в сарае. Но я у него не учился.
Он чувствовал изучающий, пристальный взгляд Шэдоухарт. Ждал вопроса – а кто тогда тебя учил, или кто из Триады был ближе, или вовсе отказа, – но, видимо, услышанного ей оказалось достаточно.
– Латандер и бедность в одной фразе? – переспросила она примирительно, не зная, видно, как еще дать понять, что ответ ее устроил. Лайал хмыкнул, разведя свободной от лютни рукой:
– Я везучий на диковины, видно.
– М-да уж, – горький смешок. – Везучий, лучше не скажешь.
Наверное, оба подумали про наутилоид или личинок. Лайал припомнил еще сон – и магический заслон, мешающий паразиту прорасти сквозь него щупальцами, – но думала ли о том же Шэдоухарт, знала только она и Шар. Жрица вздохнула, подобрала обе ноги, шатко устраиваясь в позе для медитации, прижалась спиной и затылком к стволу. Будь их ветви на одном уровне – Лайал коснулся бы ее плеча своим, а так мог только смотреть, как она поднимает подбородок и обращает взгляд к небу.
– Так что там про небытие? – осторожно напомнил он.
– В двух словах и не расскажешь.
– Я бард, – Лайал улыбнулся уголком рта. – Не получится рассказывать длинные истории, если сначала не научишься их слушать.
Ему не показалось, что Шэдоухарт пыталась отнекнуться от ответа. Может, ей нужно было время, чтобы собраться с мыслями. Она подпихнула ползшую ей прямо под бедро гусеницу, фыркнула, когда та торопливее поджала мохнатое жирное тельце, и обхватила ладонями скрещенные щиколотки.
– Одно часть другого. Смерть неизбежна, как и связанные с ней страдания. Можно всеми силами избегать их, можно смириться и обманывать себя, выдавая страх за мудрость, а можно стремиться к большему. К тому, что способно поглотить и страдания, и смерть. Шар учит нас, что небытие – спасение и от того, и от другого.
– Не каждая смерть – страдание. Иногда это выход лучше прочих.
– Как яд виверны? – Шэдоухарт на миг стрельнула в него взглядом, Лайал не успел понять – больше в нем иронии или понимания, – но мурашками покрылся до самых пяток. Он имел в виду скорее что-то… более метафорическое, видимо, и упоминание их положения подействовало, как уктарский промозглый ливень за шиворот.
Взгляд Шэдоухарт, впрочем, уже вновь нацелился на листву и солнечные блики.
– Бывает, что смерть и ждут, а не гонят. Но вряд ли так было с рождения, верно? Каждый раз, когда человек добирается ночными улицами и облегченно вздыхает, что обошлось. Каждый раз, когда обостряется лихорадка, и человек судорожно жалеет о сделанном или несделанном. Столько страхов, сомнений, сил, потерянного на них времени, в конце концов. Да и те, кто говорят, что смерти больше не боятся – правда они расстались со страхом, или так устали бояться, что убедили себя в собственной отваге?.. Вот ты, – Шэдоухарт резко обернула голову, щеку положив на плечо. – Ты боишься умереть?
Лайал любовался то ли ею, то ли ее ответом – как любуются хитро переплетенной кольцевой строфой, меж строк отыскивая сокровище, – и вопрос застал врасплох. Он нахмурился, рефлекторно стиснув пальцы на грифе лютни; с языка рвалось краткое «нет», но этот ответ годился разве, чтобы увести беседу в сторону.
– Раньше сказал бы, что не боюсь, – Лайал разжал пальцы, будто заглаживал вину, тронул пару струн. Тихо, в тон оборванным нотам, хмыкнул. – Сейчас хватает поводов понервничать.
Смертей он навидался: от чумы, от прилетевшей в висок табуретки, от тухлой похлебки, от старости, от родов. Убивал сам, что уж тут; но быстро и едва понимая, что делает – рвал горло окриком проклятья, швырял первой попавшей под руку тяжестью и давал деру, не оглядываясь, как чувствует себя очередной забулдыга-грабитель в подворотне. Это все, оказывается, было не в счет – один взгляд на разложившееся на слизь и щупальца тело раба, и старые кошмары вернулись.
Шэдоухарт кивнула ресницами. Заговорила тихо, почти напевно:
– Человек слаб сам по себе. Это нормально, что наша природа берет верх, только… обидно, что ли. Что страх и надежда одинаково крадут наше время и силы, одинаково парализуют в случае неудач, одинаково мешают двигаться дальше, маня грезами. Леди Шар учит – избавься от этой слабости. Признать, что смерть неизбежна – это первый шаг, но двигаться нужно дальше. Пусти в себя тьму, и когда настанет твой час – тьма спрячет тебя сразу в небытие, где не будет ни страданий, ни сожаления, ни боли.
– Если бы я впервые тебя слушал, мог подумать, что ты проповедуешь от имени Келемвора, – всего лишь вслух задумался Лайал, но Шэдоухарт это задело. Над переносицей пролегла крошечная складка, когда она поджала губы, четко проговаривая:
– Может, только звучит похоже. Келемвора не волнует ничего, кроме похоронных обрядов и нежити. Для тех, кто далек от своего часа, у него мало советов.
– Извини, – Лайал подобрал примирительный и покорный тон. – Я лишь удивился так сильно, что не сдержался.
– Ничего… бывает, – Шэдоухарт будто тоже поняла, что никто нарочно оскорблениями не сыпал. – Я жрица, но меня больше учили драться, чем говорить. Просто… смерть и жизнь связаны слишком сильно, чтобы отделять одно от другого. Бог мертвых и бог живых будто обладают лишь половиной мудрости. Моя Леди не такая. Там, за нашим Планом, ничего; все здесь, пока ты жив. И живых она не бросает. Прими тьму и действуй под ее покровом, не тратя время на мечты и страхи, и Шар будет благосклонна к тебе.
Прикрыв глаза, Лайал рассеянно кивал. Тон бродячих проповедников он знал прекрасно, и также прекрасно чувствовал, насколько Шэдоухарт чужды эти интонации, будто говорит она не от себя – а потому что должна, как жрица, или потому что не знает, что сказать еще. День-два – и кусочек импровизированной проповеди вымоется из памяти. Но вот то, что она упомянула до этого…
Из-за высокого летнего солнца темь под веками переливалась мягким перламутром. Лайал замер, задышал едва слышно и почти оглох, пропуская дальнейшие рассуждения Шэдоухарт мимо ушей – только бы ухватить мелькнувшее мигом ощущение узнавания. Мысль жрицы была неполноценна, выражена слишком скудно и почти лишена красок, придавших бы ей плотности и веса, но прозвучала в унисон с чем-то внутри самого Лайала. Так трехсекундный свист свирели дополняет черновую партию лютни, превращая ее из просто мотива в шедевр, от которого рвется душа. Небытие, тьма, смерть, повторил он мысленно, перебирая вспышки образов. Нет, не то. Не смысл, голос. Он никогда не слышал, чтобы кто-то говорил о смерти так – с покоем и уважением, но без эзотерического трепета. С пониманием дела, но без смакования подробностей. Как о чем-то обыденном… естественном? О чем-то, что действительно принимает за данность.
– Ты, выходит, совсем смерти не боишься? – дождавшись паузы, спросил Лайал. Удивился, что впопад – Шэдоухарт и жестом не дала знать, что заметила, как на пару минут потеряла его внимание.
– Рада бы сказать, что совсем, – она кисло улыбнулась. – Только человеческого во мне все еще слишком много.
Лайал хмыкнул:
– Не больше половины так точно. Да и над той, я вижу, ты усердно работаешь, – Шэдоухарт снова улыбнулась, приняв шутку за комплимент. – А ты… знаешь, что будет? Что обещает своим детям Шар, в смысле?
Он спросил – и сразу пожалел, матюгнулся в мыслях. Вот ведь язык последней кости лишается, если расслабиться и увлечься. Покосился на жрицу – не шагнул ли за негласную грань, не допытался до чего-то слишком личного? Он бы, наверное, о чем-то таком не ответил даже приятелю, не то что спутнику, с которым шарахаешься по побережью вторую неделю. С другой стороны… они дрались вместе, спали в ливень вповалку на одном лежаке, Лайал знал, что у Шэдоухарт шрамик выше правого локтя, а она видела татуированные каллы его плече, о которых сам Лайал периодически забывал; и оба уже успели посмотреть, как мимо другого смерть просвистела на волосок.
Может, и не откажет?
Шэдоухарт шумно, с присвистом втянула воздух, надолго задумалась. Гусеница успела проползти под ее коленом и облюбовала островок мха в распадке коры, у Лайала затек копчик, но он побоялся шевельнуться – струны бы загудели от малейшего движения.
– Никому не проникнуть за завесу ночи и не узнать наверняка, если Шар не позволит. Нас просто забирает тьма, – Шэдоухарт уставилась на перекрещенные щиколотки и собственные руки, крепко на них стиснутые. – Мне хочется верить, это как… вернуться в колыбель. В прохладу и тьму, потеряться в них. Говорят, дети плачут потому, что не могут найти себя, растворившись в руках и песнях матери. Наша Леди заботится о достойнейших из нас, и… я надеюсь, я заслужу, чтобы колыбельная Ночной Певуньи была со мной в этот момент. И когда все закончится, я не смогу ответить на твой вопрос, потому что даже моей памяти не останется. Я буду тьма от тьмы. Всего лишь еще один секрет в Ее бездонном чреве.
Лайал кивнул, закрыв глаза. Он легко мог представить, о чем говорит Шэдоухарт – потому что всегда представлял такую же картину. Тьму, холод и растворение. И песню, конечно; нежную, как колыбельная, всепроникающую, как ветер, беспристрастную, как глас судьи. Как эта песня льется отовсюду, и сквозь него, и в ней растворяются мысли, надежды и страхи, и вот еще одна душа – лишь строчка, вплетенная в бесконечное полотно. А та, кто поет эту песню…
Под зажмуренными веками Лайал все равно видел ее глаза – живое холодное серебро. Взгляд прямо в душу. Взгляд, к которому он так и не мог подобрать слово. Не равнодушный, но и не участливый, не сострадательный, но и не жестокий, не всепрощающий, но и не отвергающий. Смерть – та, кто ею заведует, – встречала и провожала миллионы, она одна носит в себе столько мудрости, сколько не снилось всем богам. Даже Келемвору. Он лишь проводник до границы, а что за ней-
Ее поступь тумана легче, шелком ночь ей устлала путь… вздох ее не притушит свечи, как прольется песнь – мёд и ртуть…
Ладонь сама скользнула по струнам, мелодия – та самая, которую Лайал терзал с утра, – зазвучала в двунадесятый, наверное, раз, но впервые зазвучала, как надо. Чище, надрывнее, болезненнее: ведь когда тянут занозу и яд из раны, та тоже ноет. Но боль облегчения отличается от боли страдания. Слова, зараза, опять не те; но те, что были, складывались легче и свободнее, придавая мелодии огранный драгоценный блеск. Теперь только дыра в башке позволила бы Лайалу забыть, как воплотить ее из мыслей в звук. И самое главное он наконец понял – не две женщины. Три. К дуэту Шэдоухарт – бархатистый шепот, и дроу-смерти из сна – серебряная чеканная капель, просился третий голос: тревожный, почти режущий звон, с каким пальцы, надсекая до крови мозоль, скользят вниз по струне.
Он играл бы дальше, если бы не заметил краем глаза, как смотрит Шэдоухарт. Чужое присутствие не смущало как таковое – он всегда могла уйти, если бы ей надоело, – но тень на миг накрыла ее лицо, сбив Лайала с настроя. А когда он заглушил ладонью перебор и поднял голову, Шэдоухарт уже отвернулась, с независимым видом перебросив косу с плеча за спину.
– Что? – Лайал вскинул брови.
– Ничего, – совершенно точно соврала она, но проще было бы разбить ее маску спокойствия, чем заглянуть под нее. – Просто… удивилась, когда ты начал играть.
Лайал ухмыльнулся, отвлекшись на колышки струн:
– Считай, что ты меня вдохновила.
– Тогда я тем более удивлена. Беседа о Леди Шар – необычный источник вдохновения… как и твои вопросы.
– Хочешь сказать, я уникален и талантлив?
Обычно этой улыбкой – из-за упавшей на лоб прядки, чуть снизу, с рассеянным перебором, сопровождающим ласковый тягучий взгляд, – можно было завоевать половину аудитории, но Шэдоухарт ответила на маневр такой же нечитаемой таинственной улыбкой и в ловушку не попалась.
– Нет. Я хочу сказать, что сказала – ты меня удивил, и только. Обычно меня спрашивают о тайнах и ритуалах… если вообще спрашивают, а не шарахаются. А в певчих талантах я не разбираюсь ни капли.
– Может, ты мало встречала моих коллег. Барды – народ любопытный. Кто-то спрашивал бы, как вы выделываете кожу для барабанов, а кто-то – требовал подробности охоты за селунитами в двенадцатом веке для исторического эпоса…
– Бр-р-р, – Шэдоухарт сделала вид, что ее пробрали мурашки. – Знаешь, теперь я еще больше уверена, что ты единственный и стал бы интересоваться смертью, а не… не знаю…
– Особенностями кроя ритуальных одеяний для блудливых оргий? – с наигранной улыбкой соблазнителя подсказал Лайал. Шэдоухарт осталась убийственно серьезна:
– Не богохульствуй, – буркнула она, и, свесив ногу, пяткой пихнула Лайала чуть выше локтя. Безболезненно, но коварно – он фыркнул, снимая дурацкую маску, заправил прядь за ухо, разом из соблазнителя сделавшись пай-мальчиком, и сгорбился, проверяя, не сбил ли рывком какую струну.
– А все-таки, с чего такой интерес?
– Поминальные песни я пою ничуть не реже, чем застольные, – Лайал пожал плечами. – И уж люблю их точно на порядок больше.
– Это смахивает едва ли на половину ответа.
– А тебе нужен непременно целый?
Она чуть ухмыльнулась, подтягивая пятку обратно под себя:
– Должна же я хотя бы попытаться взять реванш за то, как ты из меня всю подноготную вытянул про ученичество.
– Ага, – Лайал вложил в свой вздох весь сарказм, на какой был способен. – Из тебя вытянешь, если ты половину не помнишь.
– Вот что помнила – все и вытянул! – возмутилась Шэдоухарт.
Краем глаза Лайал на нее покосился. В который раз подумал – никогда таких не встречал. Кроме скупых улыбок и хмурой тени от Шэдоухарт мало чего можно было дождаться, и при этом эмоции – если она не прятала их намеренно, – были как на ладони. Воспитание так повлияло? Ученичество? Обряды Шар? Или она всегда была такой – и спокойствие, служащее щитом прямолинейной душе, стало не следствием, а причиной, почему однажды наставники шаритов выбрали ее?
А может, рассказать? Не великий же секрет, и даже не малый. Отвык трепаться о метафизике – с кем, главное, не с трактирщиками же, кладбищенскими смотрителями и тамадами? – вот и отмахивается по привычке. Сейчас-то что скрытничать, селуниты, если бы узнали, уже анафеме предали, а другим и вовсе наплевать, о чем они тут шепчутся…
Лайал вздохнул.
– Ответ, боюсь, непозволительно скучный для своей длинны.
– Ты же бард. Справишься как-нибудь со скукой.
– Ну, мое дело предупредить, – Лайал, обняв лютню, оперся локтем о колено, а подбородок положил на ладонь. – Я, на самом деле, часто обо всем этом думаю. Столько песен о великих битвах, например. Да ты сама слышала наверняка, – он быстро изобразил проигрыш перед припевом «Бури клинков». – Сначала поединок один на один, а потом «сошлись они волной о волны, стена на стены, небо черно от стрел, земля красна от крови», и дальше… Все помнят имена полководцев, лучшие бойцы заполучили рыцарские плащи или вознеслись пировать к Темпусу – и все словно забыли про замощенное трупами поле. И люди, и боги. И вот встает над курганом старый вояка, отдавший своему герцогу молодость и силы, и… что будет ему ответом? Куда пропали его приятели? Зачем погибли столькие – не в честной битве, а потому что клинок оказался паршивый и сломался невовремя, или коряга под ногу подвернулась, или вражина вымазал стрелы в дерьме, и лихорадка взяла свое после битвы. Или прокатилась чума по побережью, и тот же вопрос задает единственный выживший пацан. Или чернь взбунтовалась в городе; их предводитель, распятый тараном на воротах, уже успел стать святым и войти в легенды, но одинокий бард залезает на баррикаду, смотрит на эшафоты от главной площади до ворот и спрашивает – что петь о них? Обычных? Молодых, старых? Кто-то еще не выбрал своего бога. Кто-то отрекся от божества войны, но не успел обратиться к состраданию. Кто-то поклонялся Латандеру, встречал зори, молился о здоровье и красоте, и ни разу не спрашивал у жрецов, как иссохнет его труп. Все эти люди – они не переходили дорогу Бэйну, Сирику или Шар. Их смерть не была местью жестоких богов, и ее не хотели боги милосердия. Они просто… умерли. Келемвор проследит, чтобы их тела не стали нежитью, и только. Им не достанется посмертия, и их страдания в стене душ не будут окуплены песнью славы и памяти потомков. Они просто… ушли. Неудивительно, что многие возвращаются на урочища и шатаются там призраками – все лучше, чем так. Некоторых успокаивает песня, некоторых – магия клириков… Некоторых успокоят только ответы, наверное.
– Если бы они были? – тихо закончила Шэдоухарт. Лайал кивнул. Неловкая пауза сменилась долгим молчанием, в котором ветерок, не ведая сложностей этого мира, шуршал иссохшей веткой и шевелил мех гусеницы, упорно цеплявшейся за свой обед.
Лайал постучал ногтем по деке, судорожно соображая, как отвлечь Шэдоухарт от неловкости. Она наверняка заскучала – именно этого Лайал и опасался, раздумывая, отвечать ли. Быть перед ней и ее жреческой мудростью скучным казалось большим преступлением, чем быть, например, идиотом; обаятельных тупиц привечают все-таки больше зануд – об этом каждая знакомая трубадурша Лайалу твердила не раз. Пользовался бы он еще советами, идиот…
– Ты, – подала вдруг голос первая Шэдоухарт, – ты и есть этот одинокий бард на баррикаде? Погромы в Невервинтере в 1490?
Тихо, под самый нос Лайал выругался. Скорее даже устало, чем злобно – вот ведь… мог сообразить, что избирательная непроницаемость Шэдоухарт вовсе не значит, что сама она к людям невнимательна. И как ответить?
– Нет, – он мотнул головой. – Слышал от приятеля приятельницы. «Песнь о кровавой свободе», может, встречала? Ее на юге многие полюбили.
Шэдоухарт отнекнулась. И не сдалась от расспросов:
– А мальчик из чумной деревни?
Признаться, что ли, мелькнуло в мыслях; и забылось сразу. Признается. Дальше что? Обоим будет неловко, как будто разговор перетек в негласное соревнование – кому о прошлом говорить тяжелее. Было и прошло.
– Тоже нет, – ровно отозвался Лайал. – Он послушником Ильматера был, на год меня младше. Потом в другой храм с наставником переехал и потерялся совсем.
– Жуткая история. Я б, наверное, не пережила это легко.
Лайалу показалось, он перестарался с отстраненностью, и Шэдоухарт не поверила. Но взяла цеховая гордость: начал уж врать – ври до конца, не разрушай историю для тех, кто проникся хотя бы каплю.
– Не стоит. Ты бы тоже справилась, – он пожал плечами, пригладил беззвучно струны, тронул колышки. Все они были в идеальном порядке, но среди ветвей взгляду зацепиться было больше не за что – не на Шэдоухарт же пялиться. – Дети вообще легче переносят подобное. Мальчик боялся только первые дни, пока жива была мама: ее страх заражал и других детей. Потом, когда умерла семья, а за ней и остальные, и трупы лежали на улицах, мальчик собрал по деревне сухари с медом и спрятался в подвале, – короткий проигрыш прозвучал в паузу вдоха так, будто всегда там был. За ним Лайал постучал костяшкой по деке, снова тронул струну. – Гниющих тел и пустоты в домах мальчик боялся сильно больше темноты. Она была надежным пристанищем. В ней легко вообразить, что во тьме – другие выжившие, или феи, или герои сказок. Мальчик много спал и немного разговаривал со своим воображением. Так прошло три недели, а потом в деревню, как засохли дороги, добрались жрецы, и забрали его с собой. И все закончилось хорошо.
– Тьма спасает не только воров. Шар, наверное, смилостивилась над этим несчастным ребенком.
– Наверное, – согласился Лайал, замирая с пальцами, прижатыми к струнам. Звук прошел сквозь ладонь, растворился в лесном шелесте; подражая ему, Лайал прошелся легким перебором, сплел его, ниточку к ниточке, ноту к ноте, со вступлением к «Эни из забытого леса». Это была простая, хорошо знакомая песня, чье звучание смиряло внутренние порывы – как смиряет рябь разлитое по воде масло.
Шэдоухарт ничего больше не говорила. Но и не уходила. Они сидели на ветвях, молчали каждый о своем, слушали, как плачет лютня по призрачной Эни – и ничего другого Лайалу и не хотелось.