Бывший солдат медленно брёл по городу, огибая разбитые автомобили, брошенную технику и руины домов. Увесистый рюкзак с единственной лямкой оттягивал ноющее плечо. Стальное ведро, болтающееся на руке, тихо поскрипывало проржавевшей рукоятью. Прохладный утренний ветер забирался сквозь прорехи под истрепанную форму, оставляя на коже ряды мурашек и ощущение влаги.
Но бывший солдат не обращал на все это ни малейшего внимания.
Погруженный глубоко в себя, он думал. Думал и вспоминал то, что было очень давно. Настолько, что в голову невольно начали закрадываться мысли – а может... Не было? Может он нафантазировал это все – а на деле мир вокруг всегда был таким, какой он сейчас?
Просто... Звучало даже как-то по детски. То, что раньше, самой большой ценностью в жизни людей были цветные бумажки. Чем больше их – тем счастливее ты жил. Чем меньше – тем хуже было твое положение. А если их у тебя не было вовсе — то только и оставалось что побираться по улицам наравне с животными. И от того все вокруг – вещи и еда, природа и все ее обитатели, и сама жизнь человеческая, да даже и душа – все измерялась в бумажках. Могло стоить сто, тысячу, десять тысяч, миллион... Но все имело свою цену, которая, в конце концов, могла отключить любой разум и закрыть любые глаза.
Какой же оказалась цена гибели человечества? Бывший солдат не знал. Да и не у кого уже было узнать. А хотелось бы. Просто ради того, чтобы спросить – вам хватило?
Хотя... Ему ли тут задавать вопросы — тому, кто участвовал считай что в первых рядах? И ведь не за блага бумажные даже. За идею. За надежду, убивая и разрушая, стать для кого-то героем. За мысль, что есть плохие, а есть хорошие, и смерть первых способна улучшить жизнь вторых. За слепую, бездумную, искреннюю веру, что на слезах и крови, на костях павших можно выстроить нечто прекрасное.
Эдемский сад, взрощенный под аккомпанемент криков боли, рыданий утрат и грохота канонады... Разлепив ссохшиеся губы, бывший солдат засмеялся, горько и глухо. Какой же абсурд... Бред, противоречащий сам себе, в который они, однако, почему-то тогда верили. И какая же ирония в том, что чего-то подобного он до сих пор пытается добиться...
Смех сменил хрип. В легких снова забулькало, а воздух когтями ободрал горло. Споткнувшись, бывший солдат пошатнулся. Уперся руками в колени, чтобы не упасть. И, зайдясь в долгом, протяжном кашле, сплюнул на разбитый асфальт густой сгусток бледноватой крови.
Как же в груди-то жжет, сволочь такая... Ну ничего. Недолго уже терпеть осталось — чувствовалось, что скоро пройдет. И болезнь эта. И вина. И башка дурная, чтоб ее... Устал он уже просыпаться ночами, оборачиваться, дергаться и бежать на зов тех, кого рядом быть не может. Вон, недавно, маму в окне видел. Метнулся еще к ней — а потом понял. Ну какая мама тут может быть? Она ж померла еще до того, как все началось... И слава богу, как бы плохо это не звучало. Хоть спокойно на тот свет ушла. Не застала... Всего.
— Мама, мама... Прости меня. И всех прости... Замолви там за нас словечко, а? Может чем-нибудь да поможет...
Бормотание вновь сменил смех, а за ним опять последовал кашель. Руины городских окраин перетекли в выжженную лесополосу, пустырь, полотно ржавой железной дороги, а там, наконец, показалась и деревня, застланная тонкой дымкой утреннего тумана. Маленькая и тихая... Мертвенно тихая. А ведь живы были еще в памяти крики петухов, знаменующие скорый рассвет, лай собак, да щебетание птичек в кронах деревьев. А по средам, помнится, добавлялся еще и гудок. Приезжала машина — везли с города молоко, печенье, крупы и всякое самое нужное. Мама еще тогда давала ему рубль и большой пузатый бидон с ярким цветком на боку. Разрешала на сдачу купить себе всякого сладкого...
Защипало глаза. Подкатил к горлу тугой комок.
— Извини меня, мамочка... Просрали мы все. Просрали...
Но вот и поле. Широкое, темное, взрытое кое-где — не тракторами. Бомбами. Пришел бывший солдат туда, куда хотел. Пора было браться за дело.
Ушла штыковая лопата в тяжелый грунт. Посыпались в ямку семена — всего подряд. Что-нибудь да прорастет. Плеснулась вода, питая будущие цветы. Пускай пьют. Пускай набираются силы. Пускай будут яркими, большими.
Красивыми.
На поле подле опустевшей деревни, одну за одной, методично и без перерыва, бывший солдат копал ямы, засеивая мертвую землю. Удобряя попеременно слезами и кровью. Отдавая долг за все то, что разрушил и сжег.
Быть может, через много лет, откроются бункеры и выйдут наружу дети тех, кто уже и не вспомнит войны. И быть может они будут другими. Лучше них. Чище. Светлее. Движимые не злобой или алчностью, но стремлением к созиданию. Тогда начатое им дело продолжится их руками.
А быть может они окажутся такими же и история вновь повторится. И будет другой, на его месте, что побредет в одиночестве на поле, выжженное вновь.
А может уже и нет никого. Может он один. Последний из всех — больной и слабый, полубезумный, не старый, но высохший и седой.
Бывший солдат о подобном не думал. Знал — осталось совсем недолго. Все больше дрожала рука и плыло в голове. Все тяжелей, с болью давался каждый новый вдох. Каким бы ни будет будущее — наступит оно уже без него.
Но если все-таки повезет, то кости в старой грязной форме укроет не пепел и прах, а живые цветы.