— После всего, что между нами было, вы, как приличный человек, обязаны на мне жениться! — Как приличный человек, я уже женат! ©✦✦✦
Чжун Ли обескуражен.
День начался, как обычно: с чая, свежих новостей, трескотни мастерицы Ху над ухом и удовлетворяющей мысли, что всего через полчаса он встретится с Чайлдом в «Глазурном павильоне».
Он взял с собой всю документацию для банка, привел себя в порядок, поправил небольшую брошь на воротнике — подарок Чайлда, один из самых первых — и неторопливо направился к месту встречи.
Его уже ждали. Чайлд, будучи в своем репертуаре, выкупил им отдельный кабинет, заранее сделал заказ… Вот только, ступив за резную дверь и закрыв ее изнутри, в глаза бросились несоответствия. Нетронутые блюда, сброшенная на пол подставка с ресторанными палочками… И совершенно разбитый, раздавленный Тарталья за столом, отвернувшийся, спрятавший лицо в предплечьях стоящих локтями на столе сложенных вместе словно в молитвенном жесте рук.
С края стола от порыва ветра на пол медленно слетело письмо на тончайшей бумаге, ничуть не похожей на те простые послания, которые Предвестник получал из дома, когда ему писала сестра или родители. Чжун Ли невольно оценил драматичность жеста, встревоженно моргнул, взял себя в руки и плавно прошел к свободному стулу, едва сдерживаясь от скребущейся потребности суетливо утешить разбитого снежанина.
— Доброе утро, Аякс.
Это первый раз, когда в ответ он не слышит смешанное с пузырящимся в груди смехом «доброе утро, сяншен»!
Отчего-то это… неуютно.
✧✧✧
Чжун Ли обескуражен.
Тарталья поднимает на него мокрое от слез лицо. Глаза — матовая синь океана — блестят от влаги, покраснели от расползшихся по белкам кровяных молний. Чайлд не выглядит счастливым, и порожняя бутылка огненной воды лишь подтверждает эту теорию. Чжун Ли ощущает беспокойство и фантомную изжогу с подташниванием: он ощущает страдания желудка и печени Чайлда, почти как свои собственные.
Целая бутылка — это плохо. Завтра будет ещё хуже.
Возможно, оставлять действительной встречу именно сегодня — плохая идея, и он пожалеет о этом…
… к несчастью для себя, Чжун Ли не способен бросить человека, очевидно убитого горем, а он работает со скорбящими не первый год. Поэтому он делает глубокий вдох, как перед прыжком в воду, делает хороший выдох, успокаивает разум — и делает шаг вперед, занимая соседний с Чайлдом стул, будто ничего не случилось, а потом заботливо стирает влагу сначала с одной щеки молодого человека, потом с другой, подавив нечеловеческое желание попробовать горечь слез на вкус.
Чайлд мимолетно ластится к его ладони, опустив мокрые ресницы, и от этого беззащитного, будто бы случайного жеста у Чжун Ли возбужденно трепещет сердце.
Возможно, это все — плохая идея… Но за столь откровенное проявление привязанности Чжун Ли готов платить высокую цену в ту же секунду. Не удержавшись, он пододвигает стул еще чуточку ближе.
— Что случилось, дорогой друг? — с затаенной нежностью и капелькой смирения интересуется мужчина, и едва успевает выпрямиться и поднять голову, когда, наплевав на присутствие молчаливо ждущих любых указаний работников, Чайлд вдруг пододвигает стул вплотную к его и садится, положив голову ему на плечо, тяжело вздыхая. От Тартальи пышет жаром, как после самой неистовой битвы, вот только запах алкоголя не даёт усомниться в количестве выпитого и его воздействии на организм. Поэтому Чжун Ли примиряется и с этой близостью, даже если сначала сердце в груди заторопилось, срываясь в неистовой пляске.
— Любовь зла, — глубокомысленно выдает Тарталья, а Чжун Ли едва удерживается от взволнованного дёрга — только скашивает взгляд на рыжую макушку. Терпение, однако, оказывается трещащим по швам — не глядя свободной рукой он делает характерный жест, и уже через минуту к его свободному уху склоняется работница «Глазурного павильона», обдающая его чувством облегчения — работники не любят, когда им платят за невмешательство, а сами балансируют на грани нарушения всех приличий и правил заведения. Если что-то пойдет не так, Чжун Ли станет тем, кому придется взять на себя ответственность.
Что ж, ему не впервой.
Тем счастливее становится заторопившаяся к выходу женщина, когда мужчина почти не артикулируя дополняет идеально выверенный и с процентами оплаченный заказ всего одним блюдом, после чего возвращает свое внимание к пригорюнившемуся снежанину, и, пользуясь их обретенной уединенностью, осторожно приобнимает юношу поперек спины.
Чайлд трется щекой о плечо, не выражая протеста, и Чжун Ли мягко зарывается пальцами в его волосы, массируя голову. Тон, похожий на самый гладкий, самый темный шелк скользит по коже, заставляя Тарталью слегка поерзать:
— Что же такое пришло тебе из дома, что ты так безутешен? — похожий на танец змеи, голос успокаивает, убаюкивает, обволакивает собой. Чайлд вздыхает — жар приливает к лицу, расползается по груди, стекает в пах. Чжун Ли великолепно владеет своим секретным оружием, будь то голос, внешность или физическая сила… и тем обиднее становится вновь вспоминать прочитанное. Тарталья смаргивает неожиданно выступившие слезы, шарит по столу в поисках письма, ожидаемо не находит, и заставив себя сесть прямо, тянется прямо к опорожненной бутылке, чтобы отыскать хоть последние капли горячительного и выплеснуть их в чашку.
— Выпивка в одиночестве — плохой симптом, — нежно напоминает Чжун Ли, и накрывает чужую ладонь своей, мягко переплетая пальцы и укладывая их соединенные руки на чужое колено, заставив позабыть о чашке и выпивке одним своим доверительным тоном. Он отвлекает мутно глядящего на их ладони Тарталью, поглаживая и расслабляя чужие костяшки пальцев, пока Чайлд окончательно не возвращается к необходимости выплакаться.
И первым, что говорит гордость Ее Величества Царицы, Авангард Предвестников и вообще хороший парень Аякс, едва справившийся с дрожью в голосе, становится:
— Я такое ничтожество, сяньшэн.
Чжун Ли заинтересованно приподнимает брови. Обычно самооценка Чайлда не стремилась к небесам, но и недра земли собой не пробивала. Неужели — наносное, а настоящий Чайлд — вот сейчас, раскрывается здесь, выплескивая свою неуверенность, оформив словами?
Впрочем, предвестник тотчас же исправляется:
— Я хорош в драке. Я великолепен в запугивании. Я невероятно эффективен в показательной казни. Я не страшный на лицо, я вроде бы не совсем безнадежен как любовник — наверное, откуда мне знать, насколько честны ищущие выгоды и денег? — я заботливый брат и неплохой вариант партнера, с поправкой на бесконечные командировки по всему свету…
У Чайлда снова задрожал голос, он опустил голову себе на грудь, повесил, будто не имея силы говорить, и Чжун Ли торопливо подал ему свой чай, вновь утешающе сжимая чужую руку, напоминая о том, что он рядом.
Тарталья благодарно ткнулся губами в кромку — Чжун Ли будто молниями пронзило с головы до ног, он едва заметно задрожал, когда обратил внимание, как четко чужие губы коснулись следа от его губ на тонком фарфоре чашки.
Коснулись, обхватили, выпивая чай до дна тем же бескомпромиссным движением, которым Тарталья опрокидывал в себя рюмки до этого. Чжун Ли впервые пожалел о том, что порции чая столь малы. И торопливо отставил чашку, ловя кончиком большого пальца улизнувшую из уголка чужого рта капельку чая.
— Спасибо, сяньшэн, — поблагодарил Чайлд слабым голосом, поерзал, усаживаясь на стуле удобнее, и накрыл второй рукой их сцепленные пальцы. Чжун Ли едва удержался от того, чтобы и эту руку не накрыть своей — пока что свободная рука должна была ему еще пригодиться.
— Ты говорил о своих безусловных достоинствах, — мягко напомнил потерявшему нить суждения юноше Чжун Ли, и имел удовольствие заметить, как стеклянный взгляд вновь обретает жизнь. Чайлд встрепенулся, как птица, и как птицу его хотелось сжать в ладонях, отогревая. Но требовалось дослушать, прежде чем перебивать.
Не так уж и часто Тарталья намеревался откровенно жаловаться на что-то в его присутствии, что не касалось Ли Юэ, и корнем проблемы исходило из его недружелюбной, но безусловно любимой родины.
— Да, — согласно мотнул головой Чайлд, и снова заворочал тяжелым языком, формулируя. — Я не урод на лицо, и морально… не очень урод, — неуверенность вновь вырвалась вперед, но Чжун Ли был готов, тут же проникновенно убеждая, что Чайлд в сравнении со своими собственными коллегами хотя бы в личном всегда вел себя честно и справедливо, поступал по совести, а что до прошлого — так они между собой все разъяснили, и уж там риски были просчитаны заранее…
Вот только Чайлда это совсем не успокоило, и он раздраженно махнул рукой, прижимая пальцы к губам Чжун Ли и прерывая утешения, не дошедшие в своем глубоком смысле даже до середины.
Растерянный, Чжун Ли молчал, хлопая глазами — обычно Тарталья не был столь… резок.
Перчатка была довольно мягкой и определенно новой. Это капельку примиряло мужчину с неожиданным положением.
Видимо, хорошенечко обдумав что-то, Чайлд решил начать заново — и издалека.
— У меня дома, в Морепеске, мы всегда очень рано начинали думать и мечтать о том, кто с кем поженится. Сначала просто в играх. Играли в «дочки-матери», потом игры переходили на домашние дела. Мы смотрели, кто и что умеет, кто и кем станет в будущем, воображали себе, что будет, если мы свяжем свою жить с девочкой, которая, к примеру, хороша в домашних делах, но имеет плохой характер, или имеет хороший характер, но плохо готовит, — Чайлд слабо улыбнулся.
Думать о таком сейчас казалось просто верхом глупости, но в детстве обсуждать с мамой девочек, которые нравились, но были в чем-то плохи, было абсолютно нормальным.
Чжун Ли продолжал непонимающе хлопать глазами. Чайлд снисходительно вздохнул и убрал ладонь от чужого рта.
— Там была девочка, которая мне очень нравилась. Лет до десяти я мечтал, чтобы нас обязательно поженили. Вот только я был третьим сыном в своей семье, и даже если бы такое случилось, что старшие братья предпочли бы отселиться куда-нибудь, рассчитывать на невероятное наследство в простой деревне нечего было и думать. Кроме того, даже если к шестнадцати годам девочка стала бы писанной красавицей, но в руках у нее что-то не спорилось, я все еще не тянул на перспективного жениха по любым меркам, начиная с цвета волос и веснушек, и заканчивая состоятельностью моей семьи. Мама дразнила меня, что такого трусишку, как я, с хорошей девочкой сведет только настоящая любовь, как в сказке, — Чайлд дразняще улыбнулся, мечтательно заглядывая в широко открытые глаза Чжун Ли. — Я думаю, мама меня еще щадила. Я был не только трусишкой, но и домашним мальчиком, который боялся ходить в лес, потому что меня могли съесть волки. Но если лет до шести это был повод для родительской радости, то после — источник их бесконечного раздражения и тоски. Потом лучше не стало, если честно. В четырнадцать я упал в провал, ведущий в Бездну, а вернулся… Вернулся кто-то совсем другой, — улыбка Чайлда ломко искривилась.
— Чайлд…
— Я знаю, знаю, Чжун Ли! Такое никто не мог предугадать. Такое даже в страшном сне нельзя было вообразить, но я вернулся… Я не вернулся. Домой с ржавым ножом, после личного испытания храбрости, вернулся кто-то другой. Кто-то, кто чуть что дрался, получал в ухо и лез драться снова. Кто-то, кого раздражала спокойная жизнь. Кто-то, кому девочка все еще в уголочке души нравилась, но шансы, что она хотя бы посмотрит на забияку, стремились к нулю. Когда отец отправил меня в столицу, шансы были даже не нулевые. Они ушли в минус — такой же минус, как температура у нас зимой.
Чайлд неожиданно снова заплакал. Ничего не понимающий Чжун Ли в этот раз сжал чужую ладонь снова, и растерянно посмотрел на совершенно разбитого Чайлда. Смутная догадка забрезжила в уме, но так и не оформилась во что-то внятное.
— Мне написал Пульчинелла — когда-то я еще верил, что он дружит с моим отцом, и я успел по глупости поделиться с ним своими детскими надеждами на будущее. Опустив часть про свою бешеную храбрость и героические подвиги, я конечно же рассказал ему про девочку, которая мне так нравилась. Про первую красавицу, которой я хочу стать достойным. И вот сегодня мне пришло письмо, и знаешь, что он там пишет? Что девочка-красавица, про которую я уже почти и думать забыл за давностью лет, но чей образ продолжал лелеять в сердце, полгода назад вышла замуж и уехала из деревни. Что она, возможно, помнила детские обещания, но в двадцать лет оставаться старой девой это чрезмерно даже для столицы. Она как-то раз приехала в город, познакомилась с каким-то офицером Фатуи, который предвестников даже в глаза не видел, настолько он незначительно продвинулся по службе… И она влюбилась, потом привезла его домой, потом вышла замуж в спешке, а спустя полгода родила ребенка.
Чжун Ли окончательно запутался и ничего не понимал, а Тарталья, между тем, убивался все горше:
— И вот скажи мне… Скажи мне после этого, почему даже самому жалкому офицеру позволено быть любимым красавицей, а кому-то вроде меня, цельному, мать его, Предвестнику, нет ни одного шанса встретить хоть кого-нибудь, кто его полюбит? Я из казарм отправлял ей подарки на все дни рождения и на каждый новый год. Понимал, что никто не отдаст свою дочь за чудовище, но все равно, я ее так долго… так почему? Почему я такой неудачник, Чжун Ли? Почему, скажи мне, всю свою божественную суть собери и скажи, почему мне так не везет, и у меня не будет ни красавицы-жены, про которую я говорил бы, что полюбил ее с первого взгляда, ни восхваляющих меня, как зятя, родителей? Отчего кому-то, при всей несуразности, достается настоящее счастья, а кому-то достается быть одиноким?
Тарталья натурально рыдал, и Чжун Ли не заметил, когда тот вжался лбом ему в плечо, стиснув неподатливую кожу плаща в кулак. Не осталось в памяти и того, как давно Чайлд заливал тихими слезами все остальное, сцеживая слова сквозь стискиваемые зубы.
Высунься из моря голова Осиала и начни прицельный обстрел Гавани, Чжун Ли отправил бы его в нокаут совершенно рефлекторно — и не заметил бы этого тоже.
Все речи Чайлда сводились к вопросам «Почему меня не любят?» и «Почему если меня кто-то любит, то я все ещё один?», а это было… Это было…
Работница ресторана выбрала именно этот момент, чтобы подоспеть с их заказом, и в рефлекторно подставленную на оклик ладонь Чжун Ли легла чаша — скорее даже миска. Бывшему божеству захотелось облегченно выдохнуть от того, что хоть одну проблему он начнет решать прямо сейчас — откровения о тяготах смертного бытия измотали бы любого, но Тарталья был сложен тем, что, как утешить его, мужчина представлял только весьма отдаленно.
Честно говоря, Тарталья и не искал утешения, намеренный заклевать себя самым радикальным образом, и шел к этому с упорством, достойным лучшего применения.
— Ну, ну, Чайлд, приподними голову и выпей вот это, — утешающий голос сам собой получился похожим на урчание. Чайлд справился со всхлипами, поднял заплаканные глаза — у Чжун Ли сжалоть сердце от той нежности, что мгновенно вспыхнула внутри. Край чаши уткнулся в чужие губы, но Чайлд оставался бдителен даже будучи в совершенно разрушенном состоянии духа.
— Что это? — всхрипнул и откашлялся в сторону предвестник. Чжун Ли осторожно подул на теплое варево, остужая его еще чуточку, и примирительно пробормотал, вновь поднеся к чужим губам:
— Похмельный суп. Ты так ничего и не съел, но довольно впечатляюще выпил. Позволь мне позаботиться о тебе, ладно?
Тарталья, так и продолживший цепляться за его плащ, ужасно мило раскраснелся, повел вокруг каким-то невидящим взглядом, потом скомканно кивнул и подчинился, припав губами к краю чаши и прикрыв глаза. Чжун Ли горящим взглядом смотрел, как он глотает теплое и питательное содержимое, как отстраняется, тяжело дыша, мокрый, растрепанный… Ужасно милый.
Работница приняла чашу и удалилась за второй порцией — на всякий случай. Чайлд потер горящее все сильнее лицо свободной рукой, слабо сжал чужие пальцы, будто с трудом вспомнив, чем они там заняты, но руки так и не отнял и с колена не убрал. Чжун Ли вздохнул, и уже по-новому переплел их пальцы, всерьез сцепляя ладони замком.
— Первая любовь обычно не бывает счастливой, Чайлд, — мягко сказал мужчина. — Моя первая любовь буквально умерла и стала пылью. Твоя — досталась другому. И, скажу я тебе — не такая уж это была взаимная любовь, раз она не стала ждать, да и не была обязана, говоря по правде. Возможно, ее интриговала возможность в итоге стать женой предвестника, вот она и откладывала свой брак, но упав в чужие объятия, дальше откладывать было некуда. Даже если тот офицер страшный, как падшие боги времен войны Архонтов, никчемный, как самый безрукий слуга, и жалование у него три монеты, — теперь это ее жизнь, ее муж, ее ребенок, и тебе не стоит тревожить свое сердце. Не говоря уже о том, что ты и девушку давно не видел, и от красавицы, какую ты помнил, могла остаться одна лишь твоя память.
— Но почему так, Чжун Ли? — с неизменным печальным надрывом пробормотал медленно приходящий в себя предвестник. — Почему кому-то все, а кто-то я? Неужели я действительно настолько неудачник? Я ведь почти перед собственным носом более полугода сердца не замечал, и Ее Величество даже отказалась призывать меня домой, не позволила увидеться с семьей и…
Чжун Ли глубоко вдохнул, глубоко выдохнул и покачал головой, прикрывая глаза с легкой улыбкой в уголках губ. Проследивший этот набор хорошо знакомых отточенных жестов Чайлд со стоном зажмурился и потер переносицу.
— Ничего не говори, Чжун Ли, я все и так вижу по твоим глазам, я…
Чжун Ли блеснул этими самыми глазами, и неожиданно взял юношу за вторую руку, держа обе ладони в своих.
— Остановись. Не говори мне больше ни слова, Аякс. Ты желаешь быть любимым, и я тоже уже не знаю, как дать тебе понять всю суть проблемы с этим.
Чайлд озадаченно заморгал, как разбуженная в солнечный полдень сова.
— Ты не неудачник, душа моя, но ты чудовищно невнимателен. Я думал, даже если ты не понимаешь тонкостей обычаев Ли Юэ, уж мои поступки должны стать хорошим подспорьем. В прошлом я уже ошибался, и знаю, какой чудовищный урон твоему тщеславию и самооценке нанесло мое решение передать мое сердце бога в руки другого предвестника — признаюсь честно, до сегодняшнего дня я даже не мог вообразить глубину причиненного ущерба, но теперь я вижу лучше, и вновь прошу у тебя прощения, — извиняясь, мужчина коснулся поцелуем сначала одной кисти Чайлда, приласкав кусочек обнаженной кожи над краем перчатки, потом так же поцеловал вторую кисть, продолжая цепко держать чужие пальцы в своих, заглядывая в чужие растерянные глаза.
— Я полагал, что твоя жажда будет утолена, если ты получишь не мое сердце бога, но просто мое сердце, Аякс. Царица согласилась с тем, что план Восьмой нанес тебе ущерб, и приняла предложение о его нивелировании с посильной помощью с моей стороны. Но прежде мне даже в голову не могло прийти, что твое сердце так беспокойно, и что в глубине души ты будешь желать кого-то еще, и это не будет битвой. Ты желаешь любви, ты так сильно ее желаешь, душа моя… Но не замечаешь, когда тебя самого любят. Но теперь руки мои развязаны. Ни слова больше, Чайлд, ни одного слова о другой женщине между нами. Я буду считать это личным оскорблением, если после всего
сказанного, после всех жалоб, после того, как я столь долго и тщательно
ухаживал за тобой, после того, как ты принял брачные палочки, — ты окажешься выйти за меня и стать моим супругом.
Замерший Тарталья, явно пытавшийся пробраться сквозь кружево слов и путанницу объяснений, вдруг приоткрыл рот, залился краской, закрыл рот, снова открыл, издал сдавленный звук, не похожий ни на что, что Чжун Ли слышал прежде. И только после того, как лицо Чайлда покраснело и сделалось смущенным уже в третий раз, Чжун Ли наконец заметил, каким ясным стал взгляд его дорого друга, а Тарталья, протрезвевший от неожиданности и смущения, нервно облизал пересохшие губы, и вытолкнул из себя лишь одно:
— Но ведь я… согласен?