Галстук небрежно затягивается на шее, сминая выглаженный белый воротничок, а после резко срывается через голову, неровно загибая острый ворот к щекам. Чуя краснеет и пыхтит, румянец раздражения пятнами ползёт от шеи к ушам. Чёлка щекотит лоб и резко пахнет лаком для волос. Откровенно говоря, лак был настолько бесполезен, что Чуе хотелось от души бросить жестянку в урну, вместе с отрезанной от злости чёлкой. Только лак был больше чужим, чем общим, а чёлка, после пары успокоительных вздохов, послушно легла озорными завитками на прищуренный правый глаз. Из-за спины, отражаясь в экране телефона, на рамку зеркала падали солнечные зайчики.

– К чёрту галстук – Чуя бросает смятую в кулаке ткань на пол. И так жарко.

Рюноскэ, к неудовольствию Чуи, галстуки терпит стоически, привыкший к излюбленным нашейным платкам. Он не рвётся оттянуть злостную удавку и Чуя без стыда ему завидует. Иногда на брата хотелось равняться. На такого непохожего, ещё и младшего, но Чуе не претила эта мысль. Чуть чаще равняться хотелось на Гин, но сейчас он не видел, давится ли сестра каким-нибудь галстуком, поэтому о ней не задумался. И всё же, модель для подражания Чуя выбрал себе ещё в детстве, заметно преуспев в желанной когда-то мимикрии.

Схожие черты в трёх полярных людях виднелись не сразу. Их, словно звёздочки с потолка, нужно подержать под ясным солнцем, и скоро станет видно, как естественно для них на него походить.

С ребяческим озорством Чуя протиснулся между Гин и Рюноскэ, занимая место напротив зеркала. Они невольно улыбнулись своим отражениям, как говорила la tante Marie, с разным пониманием одной отцовской манеры – на одну сторону, склонив голову к правому плечу. Получалось всегда по-разному: смешливо и снисходительно, уверенно и несдержанно, незаметно и трепетно.

Застегнув на ходу крупные пуговицы одинаковых пиджаков, они вышли на улицу, сталкиваясь плечами в подъездных дверях. Душный воздух пригретого солнцем двора заставил скинуть только что надетые пиджаки, повесить их на руку и выразительно вздохнуть. Поезд прибывал на станцию минута в минуту, чем не славились неместные студенты.

– Даже в мантиях было прохладнее – Гин наклонила голову вперёд, макушкой упираясь в плечо Рюноскэ, который своей макушкой упирался в плечо Чуи. Здесь свободные плечи кончились и он прижался к прохладному поручню.

Горячий воздух выпаривал из головы мысли, но Чуя всё же ухватился за одну: он думал о мантиях. Они завораживающе развевались на горячем ветру, когда они шли по набережной Меца, обмахиваясь свеженькими аттестатами об окончании старшей школы. И, конечно, он думал о шляпах. На его излюбенной, отцовской, если быть честными, кисточки не было, но прямо перед выпуском она появилась, свисая со старенькой серебряной цепочки. Они всё пытались "надышаться перед смертью": последние мгновения свободы, наслаждение вольностью чёрно-кожано-пёстрого гардероба перед поступлением. Trio à la mode с трепетом вспоминало радость того дня, когда слухи о строгом университетском дресс-коде остались слухами.

Французская душа в японском теле неохотно принимала правила с виду привлекательной игры во взрослую жизнь в огромной и ужасной Йокогаме. Но, окрылённые свободой подростки переписали правила под себя.

Чуя с наслаждением выкрасил отросшие карамельные вихри. Рыжие всполохи исправно мозолили глаза неприятелям и радовали розоволосого Альбатроса, увидевшего в Чуе родственную окрашенную душу. Рюноскэ вернул белые кисточки на чёлке. Многие одногруппники с интересом наблюдали, как осветления меняли палитру его волос.

Чуя пестрел с каждым семестром, заливаясь в коридорах, как красный кардинал, что вместо ветки пригрелся когда-то у Чуи на груди. Он сжимал подвеску пальцами, беспокойно доставал её и снова заправлял под рубашку. Наблюдал, как Гин и Рюноскэ делают тоже самое – греют на запястьях пёструю трясогузку и пухлого дрозда. Он много думал, сонно зависая, о функциональности этих подвесок, о том, как отец подарил их на célébration de la nouvelle famille. А ещё о том, что не был дома три года, ужасно соскучился по котам и, что Бель, наверняка, отправила десятки их фото, которые он ещё не просмотрел.

Чуя снова стоял напротив зеркала, смотрел на себя, на проходящих мимо студентов. Вестибюль был переполнен незнакомыми лицами, но Чуя знал, что здесь есть его одногруппники, здесь, рядом, брат и сестра. Чуя смотрел в потолок. Он был таким высоким, что Чуя едва мог рассмотреть стыки панелей, из которых он выложен. Закрыть глаза, потянуться, и.. Чуе не понадобилось много времени, чтобы прийти в себя. Рядом защебетала Хигучи с висящей на шее старой камерой. Она взяла Чую под руку, он согласно пошёл следом и только в процессе проснулся на мгновение, чтобы уловить растущий вокруг гомон. Не слышно слов Гин и не видно знакомых голов Тачихары и Альбатроса. Только Док нежится на ступеньках. Пригретая солнцем черепаха.

Чуя поднимает глаза к широким окнам, из которых солнце так старательно заливает светом вестибюль. Он едва может различить цвет стен. Глаза неприятно слезятся от ярких бликов. Чуя встряхивает головой и садится рядом с Доком, тот пригласительно хлопает по ступеньке и вскоре рядом опускается уморившаяся в костюме Юан. В таком же глупом костюме. Чуя смеётся.

– Мы словно офисные планктоны – хохочет он, но взгляд сонный, усталый. Чуе нужно сделать над собой усилие, чтобы изобразить важного-бумажного офисного планктона, но друзья смеются, значит всё хорошо.

Волосы треплет тёплая рука сестры, Чуя запрокидывает голову и поднимается. Неловко оступается, шипит и злится, когда поток уносит его в актовый зал, ещё более душный и громкий, но перед сценой все затихают. Стоят не дыша и Чуя только сейчас ощущает, как неприятно свербит в носу, когда видит, как Хару-сан скромно машет Пианисту и Доку, сидящих среди таких же не-офисных планктонов.

– А нам и помахать некому – Чуя ворчит по-детски и от неловкости шею снова заливает краснотой, но он чувствует кивок близко стоящего Рюноскэ и слышит усталое "угу" Гин.

На сцене директор, величественный и мудрый, как сова, а рядом завуч, немного встрёпанный, но какой-то грациозный, словно ворон. Чуя предпочитает думать об этом, поднимаясь по ступенькам мимо застывшей у спуска Гин.

Пожать крепкую руку, поклониться, прижать к себе корочку и вернуться в толпу.

Рюноскэ нетерпеливо дёргает за рукав. Скорее, скорее, сквозь людей, к Гин, пропавшей в уходящей из зала толпе.

– Приехал, пошли! – воодушевлённо и трепетно. Едва услышав этот тон, Чуя срывается с места. Скорее, скорее..! Не боясь столкнуться к визгливыми одногруппниками, только бы врезаться с размаху в плечо и щекой прижаться к приятной ткани сиреневой рубашки.

Поль распахивает руки для них и, щебеча наперебой, к нему слетаются все его oiseaux agités, даже те, кого он никак не смог бы забрать домой. Первой отходит Гин. Обмахиваясь обложкой и несдержанно смеясь, она уступает место вдруг подоспевшему Альбатросу, что страсть как хотел закинуть руку на чужую шею и получить по своей шутливую оплеуху. Следом Док салютует Полю, по-доброму обращая внимание на верное произношение его сложного-несложного имени, чтобы быть потрёпанным по соломенно-тонкой шевелюре.

С шумного птичьего базара дорога одна – в просторы прохладных, покрытых тенью улиц. Туда, где можно вздохнуть полной грудью, расправить уставшие крылья и, налетавшись вдоволь, вернуться в тишину своего гнезда. Временного, постоянного, или невесть какого, но желанного давно и с трепетом. Но то будет потом, а сейчас.. Свобода.