Как только Маргарита покидает крохотную квартирку в подвале, как только за ангелом, что называет себя ведьмой, захлопывается дверь, мастер вновь принимается за написание романа. Но не проходит и пяти минут, как слышится звук открывающейся входной двери, а затем раздаётся размеренный стук каблуков по деревянному полу. Нет, это не его муза решила вернуться и провести с любимым ещё хотя бы час - она сегодня больше не придёт, и он знает это. Это не муза - но это точно такой же вдохновитель, ничуть не меньший. Без него этот роман не существовал бы вовсе.
Воланд идёт не спеша, одной рукой опираясь на трость, украшенную набалдашником в виде головы Анубиса, а другой проводя по столу, мимо которого проходит, и по перилам, ведущих от входа вниз - в саму комнату.
Сегодня он, кажется, что-то задумал: иначе отчего так блестят его разные глаза? Отчего взгляд такой внимательный и хитрый?
Мастер не оборачивается, когда профессор подходит со спины и, поставив трость у стола, кладёт руки ему на плечи, немного, и, наверняка, специально, касаясь его шеи. Он лишь немного вздрагивает - от холода кожи чёрных перчаток, и в то же время от жжения прикосновений - и сильнее сжимает перо в руке.
— Как продвигается работа над романом, mein lieber Meister? — спрашивает Воланд. Его голос бархатный, мягкий и такой чарующий. Его немецкий акцент завораживающий, без него профессор словно уже и не будет самим собой.
Он так манит к себе. Хочется обернуться. Но нельзя, мастер знает это - в ту же самую минуту, как Воланд вошёл в комнату, началось нечто вроде испытания. Да, мастер знает: он понял это по одной только интонации, с которой говорит мессир. А потому сидит, не двинувшись ни на миллиметр.
— Вполне успешно, я полагаю. Сейчас я начал новую главу, — отвечает он, стараясь собраться с мыслями и не обращать внимания на эти руки, гладящие его; на эти пальцы, слегка сжимающие плечи; на приятные и одновременно с этим жгучие прикосновения к шее; на этот пленящий голос, раздающийся так близко.
— Ах, это замечательно! — восклицает профессор, а сам наклоняется ещё ниже, и писатель чувствует его обжигающее дыхание уже у своего уха. — Вы даже не представляете, как я счастлив, — почти что шепчет он, улыбаясь очень уж самодовольно: пусть он и не видит сейчас лица мастера, но он точно знает, какая эмоция - вернее, смесь эмоций - на нём сейчас. А мастер безумно смущён и растерян: его мысли путаются, натыкаются одна на другую, его дыхание сбивается, и мурашки бегут по спине... От дьявольских прикосновений, даже самых слабых и поверхностных, с каждой минутой всё начинает сильнее плыть перед глазами, а тело горит уже почти буквально - начинает становиться жарко... Он совершенно не может работать в таком состоянии! Это уже не испытание, а целая пытка! И ведь это, наверняка, всего лишь начало...
Но творец вновь пытается собраться и даже начинает выводить на чистом листе слова.
— Весть о гибели Берлиоза... Распространилась по всему дому с какою-то сверхъестественной быстротой... — читает Воланд сразу же, ещё до того, как эта строка будет полностью закончена. Он всё ещё близко. Нет, даже не так: он слишком близко, чтобы сохранять сознание ясным. Мастер замирает - перо останавливается, едва не сделав на странице кляксу.
— Что-то случилось, mein lieber? — шепчет профессор уже совсем близко, уже почти касаясь губами края уха.
— Нет-нет... Ровным счётом ничего, мессир, — качает головой тот, хотя самого немного потряхивает. Он чувствует, как тело наполняется жгучей похотью. И с одной стороны, ему так стыдно, и он жаждет, чтобы это закончилось - чтобы перестало жечь в груди, чтобы он мог спокойно поработать сейчас. Но с другой... Ему даже нравится это. Обстановка в маленькой душной комнатке сейчас ощущается сейчас такой интимной, смущающей, и чертовски приятной... Хочется больше. И хочется узнать, на что Воланд ещё пойдёт, чтобы привлечь внимание писателя.
— Возможно, я Вам мешаю? Мне стоит уйти сейчас? — не прекращает расспрашивать мессир. В его голосе слышна усмешка. Он прекрасно понимает, что чувствует сейчас мастер, и его устраивает это.
— Ну что же такое Вы говорите, mein Herr?
— Всего лишь спрашиваю, душа моя!
Душа моя... Да, точно, его и только его! Если мастер ещё не отдал профессору свою душу, то готов сделать это прямо сейчас.
Далее следует недолгая пауза: творец отчаянно пытается написать ещё хоть пару предложений (да что там предложений? Хотя бы пару слов!), но теперь не только мысли не слушаются его - теперь и пальцы, как и всё тело, впрочем, становятся какими-то ватными. А Воланд продолжает пристально, немигающим и прожигающим насквозь взглядом, наблюдать за этим зрелищем.
— Тогда, может быть, я могу Вам чем-то помочь? — спрашивает дьявол. Он убирает руки с плеч писателя, а тот чуть слышно вздыхает - то ли от облегчения, то ли от внезапно появившейся пустоты. Теперь профессор обходит его и, к огромному удивлению мастера - такому, что он выпускает из пальцев перо - садится на край стола и демонстративно (но в то же время достаточно аккуратно, чтобы не опрокинуть на рукописи чернила) закидывает ногу на ногу, поправляя полы фрака.
— Только скажите, чего Вам хочется, драгоценнейший, и я сразу же сделаю это, — добавляет он, едва заметно облизнув тонкие губы, расплываясь в довольной улыбке. От этого жеста мастеру кажется, что его ударили по затылку, и потому в глазах резко потемнело. Мастеру сейчас хочется, чтобы мессир прикоснулся к нему, приласкал, хочется быть с ним, видеть только его. Писать роман только ради него...
Ах да, роман. Мысли о Воланде на мгновение вытеснили все остальные.
— Не стоит, мессир... Я, кажется, просто немного устал... Но всё, право, хорошо, — отвечает писатель наконец, но появляется ощущение, что даже слова не выходит произнести полностью чётко. Он будто бы выпил за раз несколько бутылок не очень хорошего (скорее, очень нехорошего) советского вина или что покрепче. Но это ничего. Сейчас он просто возьмёт выпавшее из руки перо и...
И мастер тут же понимает, что уже физически не может думать о романе: всего его мысли заполняет лишь он. Воланд. Профессор чёрной магии. Князь тьмы. Воланд... Уже совсем не хочется, даже ради него, продолжать работу, уже хочется просто отдаться ему, принадлежать ему...
Боже (но уместно ли в подобной ситуации вообще обращаться к Богу?), и откуда только эти мысли в его голове? Почему они такие навязчивые? Почему так тяжело унять удушающее возбуждение? Впрочем, он прекрасно понимает, почему. Он косится на своего змея-искусителя, так нагло и похабно рассевшегося на столе и наблюдающего за каждым движением. Нервно сглатывает, но не задаёт никаких вопросов. Нет, сейчас это всё неважно. Он должен написать роман, даже если думать не хочется и не получается. Даже если сейчас хочется совсем иного. Здесь жизнь его музы и его вдохновителя. Здесь жизнь его самого, в конце-концов! Он должен продолжить, и сейчас же - несмотря на мучившую страсть, вызванную дьяволом. Поэтому, превозмогая себя, превозмогая эту слабость в руках, эту тяжесть дерзких, пошлых мыслей в голове, он берёт перо, а уже через минуту на бумаге одно за другим начинают появляться слова.
Так проходит ещё совсем немного времени. А потом тишина нарушается смехом Воланда. Он тут же встаёт, почти что вскакивает со стола и щёлкает пальцами - мастер коротко вздыхает, чувствуя, как вся тяжесть, вся похоть моментально улетучиваются. Он в недоумении, с непониманием и даже с некоторым возмущением смотрит на своего вдохновителя, а тот, всё ещё смеясь, опускается рядом с его креслом на колени, берёт за руки и коротко целует тыльные стороны грубоватых ладоней.
— Простите меня за это небольшое испытание, mein lieber. Мне важно было проверить одну вещь, и я, кажется, слишком увлёкся, — положив руку мастера себе на щёку, тихо говорит он. Вся та надменность и развязность совсем пропали из его образа. Теперь он выглядит просто влюблённым и немного обеспокоенным.
— И что же Вы проверяли... Мессир? — всё ещё не до конца отойдя от шока, спрашивает тот.
— Проверял, готовы ли Вы работать над романом при любых обстоятельствах. Потому что Ваше творение - оно велико, и оно должно быть завершено, во что бы то ни стало, мой мастер. И, раз уж Вы справились с самим дьяволом, мой дорогой, то с любым другим искушением справитесь наверняка.
И снова маленькая комнатка ненадолго заполняется тишиной, нарушаемой только тихим потрескиванием огня в камине.
— Надеюсь, это не было слишком тяжёлым для Вас? — вновь спрашивает профессор.
— Нет, разумеется, нет... Но это было... — творец осекается на полуслове. Он вовсе не может сказать, что это было неприятно. Хотя от осознания того, какие именно были его мысли о Воланде, становится так стыдно, что хочется провалиться под землю. — Однако давайте в следующий раз обойдёмся без подобного, — он даже слабо и неловко улыбается, что заставляет мессира рассмеяться вновь.
— Обещаю, больше без подобного, — кивает он и снова прижимается к рукам мастера. Они у него золотые. Да и сам он - из золота.
— Ну, а теперь Вы можете отвлечься от романа. Вам нужно отдохнуть. И теперь, mein lieber, чего Вы желаете? Не бойтесь, сейчас без каких-либо подвохов, сейчас Вы можете просить всё, что душе угодно. Пусть это будет для Вас наградой за испытание.
Писатель смотрит на него и молчит. Стало быть, он действительно может попросить сейчас, что хочет?..
— Я желаю... Вас. Вашей любви. Мессир... — негромко говорит он, отводя взгляд от профессора. Неловко. Почему-то даже более неловко, чем от тех мыслей, что заполняли его голову до этого. Да, любви, просто любви - но только от него, от Воланда. Это будет величайшей наградой, которую только можно представить.
Дьявол улыбается. Вовсе не хищно, без малейшей доли хитрости во взгляде. Просто - улыбается. Искренне, и так тепло. Он поднимается с пола, всё ещё держа руки творца в своих.
— Я люблю Вас, mein lieber Meister. И это - Ваша награда не только за испытание, но и за то, что Вы просто есть у меня, — говорит он с улыбкой, наклоняясь и коротко целуя сухие губы. От этого у мастера снова плывёт перед глазами - такова уж природа дьявола. Но теперь он совсем не хочет, чтобы это заканчивалось. Сейчас можно и отвлечься от романа ненадолго, ведь это разрешил Воланд. Поэтому в следующий раз своего любовника целует сам писатель - опьянённый и такой счастливый. Кожу жжёт от прикосновений - ну и пусть, он всё равно обнимает профессора за шею, притягивает его к себе. А тот и рад этому.
И они даже не замечают, как от письменного стола перемещаются на старый потёртый диван. Эта ночь будет длинной. Эта ночь будет наполнена долгими поцелуями, лёгкими касаниями, быстрым биением сердца мастера. А роман - немного подождёт. Потому что теперь это разрешил абсолютно влюблённый Воланд.