Вернуться

— Что это?

В груди происходит скачок органов в качестве ответа на озвученный вопрос, и Фенрис радуется своей привычке опускать голову в задумчивости или когда он занят, или когда она его це... Он поднимает голову спокойно и твердо, смотрит в глаза эльфийке и на все сто процентов уверен, что ни одним нервом, ни одним мускулом лица ни на одну секунду не показывает, что точно понял, о чем идёт речь. Иногда он так боится этого чего-то, что понимает вопрос, когда его ещё не существует в мыслях собеседника. Не то чтобы у него было много собеседников, конечно.

Не то чтобы вопросы тоже были.

Фенрис уточняет, и девушка показывает рукой и кивком для верности в сторону его правого запястья. Фенрис смотрит туда же, как будто не видит каждый день, как будто не чувствует на себе так отчётливо и ярко, как не чувствует ничего другого даже близко, как будто кроме пяти чувств его тела появляется отдельное шестое и мучает сильнее, чем лириумные полосы. Иногда это ощущение кажется ему горячим, жгучим, и в эти дни он может с этим жить, потому что оно знакомое, понятное, он знал обычную, физическую боль буквально с тех пор, как себя помнил, он умер в ней старый и родился из неё новый, он злился на неё и убаюкивал себя в ней. А иногда — и он ненавидит эти иногда — прикосновение казалось ласковым, поглаживающим, успокаивающим, и до тупой, крутящей, холодной, мурашечной боли родным и любимым, таким кричащим о ней, звенящим о ней, таким её, невыносимым и невыносимо нужным и её.

И тут уже не помогало ничего.

Потому что источник был далеко, она была в памяти и в мыслях, и все внутри него злилось и рвалось и болело и тянулось туда. Он смотрит, чтобы дать себе время испугаться, как будто эльфийка сможет раскрыть его шкуру и залезть под кожу, узнать, что, возможно, ничего внутри этой колючей шкуры больше нет, кроме одной дерущей тоски. Что, возможно, Данариус был прав, назвав его когда-то Фенрисом. Возможно, он проклял его этим именем, как проклял магией, как проклял лириумом. Возможно, увидел его естественную, скулящую по хозяину сущность или воспитал её в нем.

Фенрис боится сам однажды это узнать про себя.

Прежде чем ответить, он касается деревянного, гладкого наруча — хочет коснуться легко, просто обозначив его наличие, но получается только рвано и нежно, с нажимом и чувством, не понятным даже ему. Он говорит "ничего" тоном, завершающим любые дальнейшие разговоры.

И видит, что эльфийка ему не поверила.

.

Небо светит огромной, желтоватой луной, которая кажется пустой дырой в лоснящемся лаковой чернотой потолке, — вид, который призван успокаивать и навевать сны, пропитывается язвенным зелёным цветом Бреши, тревожной, обещающей больше смертей, больше катастроф, как будто этому миру их было мало. Фенрис сидит на примятой, влажной траве и смотрит вверх так же напряженно, как когда-то смотрел из окон не своего поместья, ещё не до конца свободный, но жаждущий этой свободы сильнее всего на свете. Дерево на его запястье ощущается в эту ночь тяжелым, отдает металлом кандалов и бессильной обреченностью. Он видит слабый блеск наруча, когда заносит меч, когда собирает хворост, когда ест, когда снимает и надевает одежду, когда закрывает лицо от солнца ладонью, когда смывает с рук кровь и грязь, когда поносит к самому лицу и вдыхает запахи, которые дерево хранит лучше любых стеклянных флаконов. Запахи, которые когда-то собирал сам с чужого тела поцелуями, касаниями. Дерево хранит крохотную, незначительную для других, и слишком, сокрушительно важную для него, частичку его теперь уже прошлого.

Её частичку.

И Фенрис не может отвернуться от неё, как отворачивался столько раз до этого. Он никогда не думал об этом раньше, он был слаб, он был зол, всегда так зол, он зарывался в свою злость, как в теплое одеяло, как во вторую кожу, злость была его тюрьмой и щитом, и никогда не понимал, не умел понимать, каково это жить без ее скручивающих объятий. Он никогда не думал об этом раньше так, как сейчас царапает кору воспоминаний железными когтями своей перчатки и пытается представить её.

Хоук.

Что она видела в нем, что она о нем думала, когда он поворачивался к ней спиной слишком много раз, чтобы можно было позволить вернуться? Но она позволяла, и он возвращался. Что пыталась сказать ему? Что пыталась сказать себе? Какую шутку придумывала, чтобы успокоиться? Какую шутку придумала бы сейчас, чтобы успокоить его? Какое было у неё лицо, когда он смотрел в другую сторону? Было ли ей так же больно, как ему в тот момент, когда наконец все, что он мог видеть, была даже не её спина, а пустота вместо объяснений, объятий, может быть, тоже злости? Он почувствовал себя преданным. Разбитым. Щенком, которого пнули со двора, и он не успел понять за что. И это было приемлемо, потому что самое страшное он осознал чуть позже — он почувствовал себя одиноким. Покинутым. Узнал, что привязал себя настолько, что его вообще можно было покинуть. И каким разрушительным может быть одиночество, когда ты впервые осознаешь, что одинок по-настоящему. Он не знал много женщин, он не интересовался ими, не интересовался жизнью в целом. Его жизнью была цель, и по странному стечению обстоятельств, первые мысли о чем-то своем, размеренном и бытовом, привычном и имеющим ценность в продолжении, в проживании — появились вместе с Хоук.

И он обрек себя на одиночество сам, когда позволил себе быть с ней, потому что обрёл то, что можно было у него отнять.

Фенрис хотел её рядом так сильно, чувствовал её отсутствие, как кровоточащую рану, порванную наживую плоть, и разозлился.

Опять.

Выбрал себе цель.

Опять.

Выкинул её красный платок и её герб, чтобы не скучать. Чтобы ярость была громче разлуки, чтобы она громыхала внутри до тех пор, пока не осталось бы ничего, кроме спокойного звона тишины и красивого, завораживающего небесного света.

Фенрис подносит руку к лицу и вдыхает. Дерево. Сладость цветов. Соль кожи. Свежесть мыла. Тепло её дома. В грязном, помойном, пропитанном несчастьями, обманами, мерзостями и сумасшедшими Киркволе так пахло только от нее. Она пыталась сделать этот город своим домом. Она пыталась найти и Фенрису место тоже. Он сжимает кулаки и втягивает воздух, пока в груди не становится тесно и больно, держит в тепле нутра, сжимает зубы и морщится, весь скручивается к своим коленям и давит животом и рёбрами собранный внутри по крупицам запах, её запах, давит-давит-давит, надеясь, наверное, разорваться кусками. Бесславно сгнить, как подобает псу. Фенрис клонится к земле, беззвучно сжимает глотку хрипом, душит еще не начавшийся крик или вой и наконец выдыхает.

Она вступалась за тех, кому нужна была помощь. Спасла его самого, когда была для него еще пока просто очередной беглой магессой. Одной из множества других порочных, жадных, мелочных безжалостных людишек. Стала героиней, Защитницей не ради славы и не из жадности, а потому что просто пыталась делать, что считала правильным, для себя, для семьи, для тех, кто просил и нуждался. И иногда умудрялась разглядеть в озлобленных или угрюмых, в бегущих от себя или от других, в порой нечистых на руку существах что-то ценное, что-то важное. Разглядела в нем. Дала разглядеть себя. Не пыталась быть выдающейся и важной, и оттого стала ценнее всех на свете, даже его, Фенриса, принципов.

Фенрис дышит свежестью ещё только подкрадывающегося утра, впускает её в себя, пытается охладить свое горячее сердце и думает, как было бы просто просунуть свою собственную когтистую руку в грудину и в последний раз крепко сжать кулак. Фистинг — так это называется. Он хмыкает, почти улыбается этому воспоминанию, почти что приветствует его в своей голове и почти не чувствует боли. Каких странных, полярно противоположных друг другу историями, характерами, мнениями существ она собирала вокруг себя. Называла их друзьями. Не пыталась вычистить, но почему-то все равно делала их лучше. Для них самих. Даже Одержимого.

Ты думал о самоубийстве, Фенрис?

Фенрис улыбается, но не Андерсу, а ей, конечно ей.

Ни секунды не думая, он сложил бы за неё голову, просто сделал бы это без сожалений о себе, о ней или о мире, и это слишком похоже на тот самый рабский инстинкт, который несёт смерть и горе тем, кого он не знает, даже тем, кто был к нему добр, просто потому что хозяин сказал свое слово, и он не смеет ослушаться.

Это слишком похоже на клетку, и Фенрису страшно. Он боится решёток, приказов и поводков, боится, что рождён только для того, чтобы быть всегда чьим-то — оружием, инструментом, местью, властью, защитой, аргументом, — и никогда собой. И никогда своим. Боится так и остаться рабом, боится поддаваться иллюзиям, боится, что уже поддался, боится не знать любых деталей, даже мелочных и неважных, и опаздывать, отпускать контроль и разжимать кулак, закрывать глаза и открывать спину. Боится ещё раз пережить все, что уже пережил.

Боится беспомощности и слабости.

И своего страха.

Первым в жизни, что он по-настоящему обрёл для себя, стала его свобода, и только потом воля и он сам. Самая первая мысль о том, что может быть по-другому. Что он может быть другим. Что он может быть любым, и выбор в его руках, на самом деле всегда был в его руках, он просто никак не мог за него ухватиться, он просто даже не знал, что выбор есть. И никто не может его отнять.

Это знание было нерушимым и пугающим в тех формах, которые породило своей мощью.

Фенрису был один и любил тишину, потому что знакомился с собой, как с чужим, потому что только себя он хотел слушать и себя защищать, ему самого себя было так много, что не было места для других. Он был так одурманивающе лёгок, как отвязавшийся от будки и вышедший за пределы забора — щенок, ставший диким волком. Пока не осознал, что для него всегда есть место у чужих ног. Там родились страх и ярость, и цель, и жизнь с оглядкой назад и за спину, вдруг там уже кто-то пишет его имя на миске.

Но Хоук…

С ней рядом появилось чувство большое и сильное, наверное, самое настоящее из всех, которые он знал и носил в себе.

Хоук думала о нем, как о ком-то едином, спорила с ним серьезно, как с кем-то, у кого может быть мнение и голос, слушала его, как кого-то, у кого есть своя история, беспокоилась как о ком-то, кому может быть больно, спрашивала совета, как у кого-то, у кого есть опыт, целовала как кого-то, кого можно любить.

Отпускала, как кого-то, кому нужно быть отпущенным, чтобы чувствовать себя собой.

И Фенрис, снова одинокий и лёгкий под огромным пустым от взглядов и мнений небом и предоставленный на суд только себе, осознает, что может все слова, сказанные эльфийке — это только месть за свою боль, за свою привязанность и за свою тоску, которые Хоук не заслужила.

Она боролась за него так же сильно, как он сам, когда смеялась с ним, как с равным, раз за разом говорила, что он не раб, когда билась с ним рядом, пила с ним вечерами, учила читать, когда доверяла свое тело и сон, делилась своей виной и подвигами, считала его важным и достойным.

Не держала, когда он хотел уйти, а она хотела, чтобы он остался.

Когда оставила его, хотя, наверное, хотела, чтобы он был рядом.

Может ей на самом деле и не нужна была его сила. Может она не хотела держать в руках его жизнь, как оружие. Может ей нужно было от него другое, может она вкладывала ему другие смыслы, которые он растерял в паранойе и удушающем страхе остаться с кем-то, кто никогда не хотел держать поводок, а просто имеет руки, а значит может когда-нибудь его натянуть. Страхе самому передать над собой власть и не заметить этого.

Может она ушла, потому что не хотела, чтобы он потерял за нее все, что у него было.

Может, она она хотела, чтобы вместо бесконечных, непрекращающихся потерь и разрушений, он мог наконец создать что-нибудь. Может, чтобы они создали вместе.

Может она с самого начала так узнала его, что предсказала его страх до того, как он подумать испугаться.

Рождённый в неволе дважды, он не знает, как отличать близость от обладания, преданность от покорности, как не путать старые привычки к послушанию со своим собственным желанием прислушаться. И когда он думает, что действует согласно своему внутреннему ориентиру, он не может отвязаться от мерзкого чувства, что отдает себя безвозвратно и просто ещё не знает об этом.

Может, она ушла, потому что не хотела быть для него сожалением, не хотела быть над ним властной, может, даже испугалась врученной ей им самим жизни и силы его верности.

Может, оставила ему столько пространства, сколько нужно его страху разойтись беспорядочным, крушащим хаосом, чтобы успокоиться и никогда не возвращаться.

Может, любила его сильнее, чем он мог представить, и понимала секрет, который он открыл для себя только сейчас.

Что свобода не только в способности мыслить самому, не только в определении себя, своего места или пути, не в одиночестве, но и в выборе быть рядом по своей воле, в способности отдать часть себя и получить часть другого взамен, покориться не чужим желаниям, а тому самому чувству, самому реальному и самому сильному.

Фенрис касается наруча намеренно нежно и поднимается на ноги, ощущая как никогда твёрдую землю.

Он оставил его себе, чтобы вернуться. Она оставила его, чтобы ему было, куда возвращаться.