Казалось, что не только одежды Мин И сотканы из черных нитей, но и сам он сшит ими, оттого так скуп на движения и эмоции, оттого губы не трогала улыбка. Ши Цинсюань поэтому и был осторожен: тянул за край рукава, а не за ладонь; легко прикасался к плечу, чтобы обратить внимание; улыбался за двоих — будто стоит сжать Мин И в объятиях лишь раз, и тот расползется на лоскуты. А Ши Цинсюань не был уверен, что сошьет вновь — не знал еще достаточно хорошо. И он закрывал Мин И собой, вставая между ним и другими небожителями, что слушали речи Владыки Небес, словно опасался, что одно случайное движение приведет к неизбежному. Повелитель Земли одаривал тяжелым взглядом, но не уходил, позволяя держаться близко.
Чем дольше Мин И оставался рядом, тем чаще Ши Цинсюань испытывал нити на прочность, с каждым разом позволяя себе больше. Он уже не тянул за рукав, а хватался за ладонь, и почти не чувствовал сопротивления — лишь взгляд Мин И становился холоднее земли под луной. Ши Цинсюань хотел льнуть всем телом, но позволял себе лишь приобнять за плечи, когда стоял рядом. Ши Уду просил вести себя прилично, но он оправдывался тем, что давно не видел близкого друга. Мин И, на пару дней покинувший Небесные чертоги, сопротивления не выказывал, но и воодушевления на лице также не было. Нити оставались целыми, и Ши Цинсюаня это только больше раззадоривало.
Пальцы Мин И едва касались его волос, собирая их, пряча пряди под гуань. Ши Цинсюань не замолкал, уверенный в том, что стоит хоть на миг повиснуть тишине между ними, и нити затянутся сильнее, скрывая то, что так хотелось вытянуть наружу. Это было и любопытство, и желание стать ближе и быть единственным, кто будет знать, что прячется за безразличием, закутанным в черные одежды.
Впервые Ши Цинсюаню показалось, что он на верном пути, когда под теплым светом фонарей он, пользуясь тем, что взгляды всех богов были обращены к ночному небу, прислонился к Мин И вплотную. Он прислонился настолько близко, что если бы Ши Уду увидел, то поспешил бы выкинуть его из зала. Настолько близко, что генерал Пэй бы не постеснялся присвистнуть, забыв, где находится. Настолько близко, что сам Мин И едва заметно вздрогнул, и у Ши Цинсюаня внутри все перевернулось от осознания, что хоть на миг, но нити дрогнули. И, не скрывая улыбки, он, желая порвать их совсем, попросил:
— Пообещай, что каждый праздник середины осени мы будем встречать вместе.
Ши Цинсюань хотел тогда сказать больше. Он впервые обрел друга, который, пусть и был безразличен ко всему, но продолжал находиться рядом и, когда думал, что Ши Цинсюань не видит, присматривал за ним. Он чувствовал взгляд Мин И, и внутри растекалось тепло, и хотелось резко развернуться, чтобы поймать, но Ши Цинсюань не делал этого, боясь спугнуть. Он хотел бы сказать, что рядом с Мин И можно не думать о правильности, а поступать так хочется, и даже если брат будет недоволен, то есть с кем обсудить его несправедливое отношение. Ши Цинсюань хотел бы признаться, что он одержим Мин И, но в том смысле, когда хочется узнать о другом все, но не от посторонних, а от него самого. И его признание бы содержало не только слова о дружбе, но и о более важном чувстве, которое не могло разростись сильнее, пока нити целы — для Ши Цинсюаня важно было полюбить и то, что они сдерживали.
Мин И не сдавался, прося и отодвинуться, и не дышать ему в ухо. Но Ши Цинсюань не отставал. В общении с Мин И не было более выигрышной стратегии, чем стоять на своем. Ши Цинсюань мог потратить недели на уговоры прежде, чем Мин И сдастся. Мин И всегда сдавался.
— Обещаю, что мы будем встречать каждый праздник осени в Небесной столице, — словно его это не интересовало, произнес Мин И и вернулся к еде.
— Эй, так не пойдет, — Ши Цинсюань легонько ткнул его локтем. — А если ты или я в этот день будем не на Небесах? Если мы будем заняты заданием Владыки?
— Обещаю, что мы будем встречать каждый праздник осени, пока ты не умрешь.
— С чего бы мне умирать?! Я буду жить вечно, пока существуют Небеса, как и ты.
Но Мин И не ответил и другого обещания не дал, лишь отодвинул Ши Цинсюаня от себя, который хоть и сопротивлялся, но больше для вида, потому что подсчет фонарей закончился, а с ним и их уединение.
Для Ши Цинсюань смерть казалось такой далекой, как что-то оставленное в детстве. Он был богом, Повелителем Ветра, и, даже будучи не обделенным силой, совсем не интересовался битвами. Он готов был вступиться за слабых, но не видел ничего плохого в том, чтобы обратиться за помощью к другим, более сильным в сражениях, богам. Ши Цинсюань не верил, что однажды умрет. И он сделал бы многое, чтобы смерть не настигла Мин И, ведь ему так хотелось познакомиться с тем, что таится за нитями.
И однажды нити порвались, явив миру то, что сдерживали.
Хэ Сюань будто пронизан железными стержнями — их уж точно не порвать. От Мин И в нем остались лишь цвет одеяния, и то Ши Цинсюаню казалось, что такой глубокий черный он раньше не видел, да безразличие. Бездомные, окружившие гостя, что принес еду к празднику середины осени, отползли бы в ужасе, узнав, что осыпают благодарностями бедствие, но не было никого, кто бы мог их предупредить. Ши Цинсюань молчит. Ему кажется, что стоит произнести хоть звук, и темная пучина поглотит весь храм.
— Старина Фэн, давай к нам!
Но Ши Цинсюань отказывается, оставаясь в углу у самой двери храма. Он закутывается в драное одеяло, которое кинули в качестве подаяния несколько дней назад, и притворяется больным, но не может перестать наблюдать.
Ши Цинсюаню казалось, что стоит встретить Хэ Сюаня вновь, как воспоминания о том дне, когда нити порвались, холодом подземелья проникнут в его легкие, заставив задыхаться. Он был уверен, что при взгляде на Хозяина Черных вод, встретится с призраком брата, желающим то ли спасти, то ли забрать с собой. И он верил, что если переборет свой страх, то станет намного сильнее и продолжит жить дальше, следуя своему пути, не видя во снах сцен из прошлого, где одежды его свежи и рядом всегда есть плечо, к которому можно прислониться.
Но ничего не происходит. Он все еще спокойно дышит, а брат покоится где-то там, за пределами этого мира. И даже страха нет, с которым можно было бы сразиться. Ши Цинсюань встречается взглядом с Хэ Сюанем, который среди бездомных выглядит чуждо, и что-то далекое, так и не забытое, тревожит его сердце, заставляя биться сильнее. Но он закрывает глаза, запрещая тому чувство, которое желало расцвести в прошлом, дать ростки.
Хэ Сюань уходит, не проронив ни слова, лишь возле двери на миг задерживает шаг, а Ши Цинсюань задерживает дыхание, но за этим ничего не следует — бедствие исчезает на год.
Дни, а за ними недели и месяцы, пролетают быстро. Раньше, когда все заботы Ши Циюнсюаня заключались в том, чтобы выдержать суровый взгляд брата, задеть колкостью генерала Пэя, уговорить на смену облика Мин И, да исполнить пару молитв последователей, ему казалось, что впереди бесконечность, а раз так, то каждый миг можно растянуть надолго. Но теперь время было конечно, а дел стало намного больше: раздобыть еды и запастись ею; отбиться от шайки разбойников, покусившихся на заброшенный храм; подготовиться к зиме и к болезням, которые могли прийти вместе с ней.
С первыми теплыми весенними днями приходило и осознание того, что самый сложный сезон позади, и появлялось желание думать о чем-то, кроме выживания.
Ши Цинсюань считал себя удачливым, ведь к празднику середины осени он ни только остался жив, но даже обзавелся новым одеялом, которое было почти целым, если сильно не присматриваться. Но с самой весны он не мог отделаться от мысли, сдержит ли Хэ Сюань обещание и в этот раз? И хотел ли Ши Цинсюань этого?
Иногда ему снились сны, в которых Ши Уду просто смотрел. Его голова была отделена от тела, но открытые глаза выглядели живыми — Ши Цинсюань резко просыпался, не выдерживая тяжелый взгляд. Он и без слов, по одному этому взгляду понимал, что брат хотел сказать.
Среди бездомных разговоры о предательстве были частыми, но Ши Цинсюань оставался в стороне. Он слушал рассказ про родственников, что выгнали больного безымянного старика, которого все так и звали, потому что тот не помнил своего имени. Семья не хотела кормить немощного, ведь самим еды еле хватало. У Ши Цинсюаня все было по-другому. Рядом всегда был Ши Уду, не знавший, что такое поражение до самой смерти. И Ши Цинсюань после много раз представлял себя на его месте. Смог бы он так же забрать чужую судьбу в обмен на счастливую жизнь брата? И все ответы сводились к тому, что, если бы не осталось других вариантов, то да — поступил бы так же.
Дальше шли разговоры о потере и мести. И Ши Цинсюань уже слушал рассказ другого бездомного, который из-за долгов лишился семьи и дома — все сожгли. Он и хотел бы отомстить, но не смог найти того, кто развел огонь, а даже если бы и нашел, то не смог бы заставить страдать так же сильно, как тех, кто сгорел заживо.
Ши Цинсюаню не нужно было даже ставить себя на чужое место — его брат был убит тем, кого он считал другом. Но в то же время, тот, кого он считал другом, отомстил за те невзгоды, за которые был ответственен Ши Уду. И если следовать дорогой мести, то теперь уже очередь Ши Цинсюаня мстить за брата, ведь разве можно простить такое?
Хэ Сюань прощения не просит, лишь смотрит сверху вниз, когда Ши Цинсюань, перехватив покрепче палку, поднимается со ступеней храма. Взгляд прожигает, как раньше, когда он еще принадлежал Мин И, но желание ловить его на себе кажется постыдным — нельзя хотеть внимания убийцы брата. Нельзя искать оправдания тому, кому нужно отомстить. Нельзя делить с ним еду, встречая праздник середины осени.
Но в те времена, кажущиеся такими давними, словно и вовсе не существовали, Ши Цинсюань делал только то, что ему хотелось, стоило лишь мелькнуть черным одеяниям рядом.
— Вон там пекут лунные пряники, а вон там — лучшая лапша, — он указывает на несколько зданий, замечая, что в этот раз еду Хэ Сюань не принес, и замирает.
На миг Ши Цинсюаню кажется, что, идя на поводу у своих желаний, он вызовет небесную кару. Что с неба сорвется молния и оставит от него лишь горсть пепла, которую подхватит ветер, стирая все следы его существования. Что сам Ши Уду захватит чужое тело лишь бы напомнить, как Ши Цинсюань должен себя вести.
Но ничего не происходит. Лишь Хэ Сюань проходит мимо, следуя за ароматом лунных пряников. Едят они молча, и так же молча расходятся каждый своей дорогой, чтобы через год встретиться вновь.
Третий год жизни вдали от Небес проходит тяжело — зима сильно сократила ряды бездомных. И хоть старик, которого выгнала семья, со смешком заключил, что голодных ртов стало меньше, но слова оседают горечью на душе.
В сезон дождей храм заполняется водой. Рук стало меньше, а Ши Цинсюань только и мог, что подбадривать тех, кто в состоянии был залезть на крышу, чтобы починить ее. И когда один из бездомных срывается вниз, Ши Цинсюань осознает, что больше смерть не ощущается незнакомкой, ведь теперь ближе нее нет никого.
И когда наступает осень, когда Хэ Сюань вновь оказывается у ступеней, Ши Цинсюань впервые хочет отправиться туда, откуда не будет видно заброшенного храма, который все больше становился похожим на перевалочный пункт между жизнью и смертью.
— Давай возьмем еду с собой, — предлагает Ши Цинсюань, и Хэ Сюань молча соглашается, идя на запах лунных пряников.
Бурная река не пугает. Возможно, потому что слева от Ши Цинсюаня на краю обрыва сидит сам Хозяин Черных вод, который страшнее самого быстрого течения. И стоит только руку протянуть, чтобы наткнуться на то железо, из которого он весь состоит. Ши Цинсюань не протягивает, боясь, что холод обожжет, и передавая лунный пряник, старается даже случайно не задеть чужие пальцы.
— Однажды я умру и тебе больше не придется приходить.
Ши Цинсюань удивляется, насколько легко он это произнес. Ему казалось, что он и слова не сможет сказать, боясь признаться самому себе, что теперь смертен. Что однажды он уйдет в тот мир, где его настигнет кара за все грехи или он будет одарен глотком воды из реки забвения. Даже после смерти Ши Уду он так до конца и не осознал весь страх неизвестности, которую та несет.
— Да, не придется.
В голосе Хэ Сюаня та же железная твердость, что и в его движениях и действиях.
— А представь, если бы ты пообещал даже после моей смерти встречать его вместе? Выбрал бы красивое место, похожее на это, чтобы похоронить меня. Или бы закопал где-нибудь на берегу Черных вод, чтобы не добираться далеко.
Хэ Сюань молчит и даже не смотрит, устремив взгляд на ночное небо. Из-за деревьев медленно поднимаются бумажные фонари, и Ши Цинсюань невольно вспоминает тот день в Небесной столице, когда был уверен, что никогда не ощутит смерть так близко.
— Еще не поздно, — слова даются с трудом, и Ши Цинсюаню стоит признаться, что он ведом страхом.
— Не поздно? — Хэ Сюань все же поворачивается к нему, едва заметно хмурясь, словно не понимает, о чем речь.
Ему не страшна смерть, он боится быть забытым. Ши Цинсюань уверен, что пройдет совсем мало времени после, как его забудут. Никто не придет на его могилу, никто даже не будет знать, где она. Воспоминания о нем сотрутся чем-то более важным. И пусть это эгоистично — он всегда поступал так, когда находился рядом с Мин И — Ши Цинсюань хочет, чтобы хоть кто-то помнил о нем до конца своей жизни.
— Дать обещание, — тише произносит Ши Цинсюань, будто они вновь на том празднике середины осени, освещенные теплым светом бумажных фонарей. — Обещание, что даже после моей смерти…
Но рядом не Мин И, поэтому договорить не удается. Хэ Сюань затыкает ему рот лунным пряником, к которому так и не притронулся.
— Ешь молча.
Пряник отдает горечью.
Ши Цинсюань не сворачивает с выбранного пути и на четвертый год. Бездомные прощаются с безымянным стариком, которого забирает смерть во сне — среди них нет никого, кто бы не мечтал о столь легком исходе. Се Лянь, что присаживается на край одеяла тяжело вздыхает и шепотом, чтобы не услышали те, кому не следует знать, говорит:
— На западе сжигают мертвых.
Ши Цинсюань знает и знает то, что это означает. Беженцы несут с собой вести из далеких городов, где болезнь уносит жизни не только бездомных, но и тех, кто прячется от нее за тяжелыми засовами богатых домов. Лишённых крова, да еще и с дурными рассказами в городе явно не ждут, поэтому заброшенный храм встречает новых жильцов — пусть те и несут с собой запах погребальных костров и тяжелое присутствие смерти.
— Я все чаще задумываюсь о том, чтобы взять себе помощника. Служащий Средних небес — это, конечно, не Повелитель Ветра, но…
— Ваше высочество, кто вас надоумил? — Ши Цинсюань серьезен, хоть улыбка и не сходит с его лица. — Уж кому, как не вам знать, что судьба не стерпит шуток над собой. Разве могу сегодня пообещать ей одно, а на завтра забыть об этом?
Наследный принц склоняет голову, пойманный на неумелой лжи.
— Я должен был сдержать обещание, данное одному знакомому. Но, не беспокойтесь, я сразу предупредил, что, скорее всего, услышу отказ. Хоть и не буду скрывать, мне больно смотреть на то, какой дорогой вас ведет судьба.
Все время до праздника середины осени Ши Цинсюань тратит на помощь беженцам. Он разделяет их страдания, отдаваясь настолько сильно, что все реже сновидения посещают его. Даже брат, который во снах не сводил взгляд, что был многозначительнее всех слов, покидает его. Но у Ши Цинсюаня нет и мига, чтобы беспокоиться об этом — все его силы уходят на заботу о больных, которых становится с каждым месяцем все больше. Вместе с беженцами в город переселяется и смерть, которая не отвечает на все вопросы о том, надолго ли она здесь и когда уже покинет их.
Ши Цинсюаню тяжело. Он не смотрит в глаза тем, кто без устали молится, опасаясь, что они прочтут в его взгляде правду: боги не ответят. Городу суждено остаться в прошлом, стать тем воспоминанием, что однажды будет стерто чем-то более важным. Было нечто, что не подвластно Небесам — судьба. Но, даже зная, Ши Цинсюань идет по выбранному пути, не сбиваясь, и лишь, чтобы не думать о забытье, повторяет имя, которое и не думал, что сможет произнести вслух.
Но он его произносит, потому что уверен — больше такой возможности не представится.
— Хэ Сюань, — имя вылетает на выдохе, вместо приветствия, а рука сама тянется, чтобы схватить за рукав, как в том прошлом, о котором стоило давно забыть.
Но вместо рукава Ши Цинсюань хватается за запястье. Ему больше не страшно, что холод железа может обжечь. Ему даже любопытно почувствует ли он хоть толику боли. Но лишь легкая прохлада касается его пальцев, терять ее не хочется, потому Ши Цинсюань тянет Хэ Сюаня за собой к тому обрыву, откуда не виден заброшенный храм, плененный смертью. Хозяин Черных вод следует покорно — еще один знак скорого конца пути.
Даже река, кажется, хочет сбежать из обреченного города, оттого течение ее с каждым годом лишь усиливается. В те дни, когда Ши Уду еще приходил в сновидениях, взгляд его говорил о том же: «Беги!». Но Ши Цинсюань слишком долго слушал брата, так долго, что научился игнорировать его слова.
Хэ Сюань не сводит взгляд с неба, будто стоит хоть на миг отвернуться, как все звезды упадут. Ши Цинсюаню кажется, что он также смотрит на него — стоит перестать и тот исчезнет, растворившись в бурной реке. Потому он прыгает в воду первым, прислоняясь к железному плечу, которое дарит прохладу, и говорит:
— Хорошее место, да, Хэ-сюн? Вот бы навеки остаться здесь.
Он бы действительно хотел остаться среди деревьев, чтобы река пела ему о том, что слышали ее воды, а ветер доносил пение птиц.
— Можешь пообещать, что, когда умру, похоронишь меня здесь?
Он хотел бы стать единым с землей, а не сгорать в погребальном костре.
— Небеса же еще на месте, с чего бы тебе тогда умирать?
К Ши Цинсюаню вернулись его же слова, оттого он не может сдержать улыбки. Той улыбки, когда жизнь казалась бесконечной, когда верилось в то, что рядом всегда будет плечо, к которому можно прислониться, когда хотелось, чтобы нити порвались, явив то, что скрывали.
Нитей давно нет, как и Мин И. Есть Хэ Сюань, за железом которого ничего не скрывается. Ши Цинсюань не хочет отводить взгляд от него, прислоняясь так близко, что будь здесь Ши Уду, он сбросил бы его в реку. Так близко, что генерал Пэй отвернулся бы, показывая свое неодобрение. Так близко, что прикасается губами к бледной щеке и не хочет отодвигаться до самого утра.
Следующий год проходит под знаменами смерти и огня. Все реже слышатся молитвы, все чаще люди покидают город, но позже, единицы, оставшиеся в живых, возвращаются обратно — другие двери для них везде теперь закрыты. Ши Цинсюань переживает зиму, даже радуется новому одеялу, целому и тяжелому, добытому из пустующего дома торговца, который больше не вернется. Он переживает и весну, и даже умудряется сам, будучи самым здоровым среди остальных, починить крышу. Летом он больше не выходит из храма, проведя большую часть жарких дней в лихорадке. В начале осени Ши Цинсюаня кладут в наспех сколоченный гроб, как и остальных мертвецов.
Город, будто дневным светом, освещен погребальными кострами, а в заброшенном храме не остается никого, кроме смерти.
***
Казалось, что Ши Цинсюань весь состоит из шелковых лент. Они были связаны между собой так крепко, что лишь меч смог бы их разрубить. Но их невесомое присутствие ощущалось каждый раз, когда Повелитель Ветра протискивался между других богов, чтобы встать рядом. Хэ Сюань начинал день с напоминания, что не стоит обманываться призрачным шелком, ведь если тот утянет в свои объятья, то собьет с верного пути.
Хэ Сюань верил, что не сбивался, хоть ленты и пытались закрыть глаза и уши, запутать ноги и связать руки, забраться под кожу, добраться до сердца, повязать навеки с тем, кого следовало ненавидеть наравне с Ши Уду. Но не получалось. Огонь ненависти вспыхивал ни раз, он разгорался, стоило Хэ Сюаню увидеть, как беззаботен, как весел Повелитель Ветра, как он говорит о бесконечности, как не думает о смерти, как смеется, когда все те, кто был дорог ему, давно утратили эту возможность. Пожар разрастался до немыслимых размеров, способный не просто стереть Ши Цинсюаня из этого мира, но и сжечь все воспоминания о нем. Пожар потухал в тот же миг, как прохладный шелк касался его.
Ленты, которые мог разрубить лишь меч, развязались сами после смерти Ши Уду и, казалось, что они навечно остались запертыми в холодном подземелье.
Но осенью призрачный шелк приводит Хэ Сюаня в заброшенный храм, заполненный бездомными, среди которых Ши Цинсюань, выбравший не противиться судьбе, почти не выделяется. И только ленты не оставляют попыток, будто по старой привычке, дотронуться до Хэ Сюаня. Они истрепаны, в них больше нет той игривости и озорства, нет той воздушности и желания заполнить собой все вокруг. Шелк, который должен был нести прохладу, неожиданно хранит в себе остатки того пожара, что когда-то с легкостью мог потушить. Хэ Сюань ощущает пламя на себе вместе с прикосновением лент, которые тут же исчезают, стоит Ши Цинсюаню, сидящему в углу храма закрыть глаза.
На следующий год Хэ Сюань не замечает и искры пламени, а ленты и вовсе льнут так сильно, что хочется сбежать. Это напоминает о тех временах, когда он, будучи Повелителем Земли верил, что не сбивался с пути, но в моменты, когда шелк застилал глаза, убирал его намного позже, чем следовало, поддаваясь на уговоры Ши Цинсюаня.
«Это ничего не изменит», — твердил он себе тогда.
Это изменило многое.
Еще через год пламя вновь появляется. Ши Цинсюань сгорает изнутри вместе с теми немногочисленными лентами, что пытаются спастись всеми силами. Хэ Сюаню хочется встряхнуть его так сильно, чтобы шелк подлетел к небесам, Чтобы Ши Цинсюань вспомнил о тех временах, когда голова Ши Уду была в его руках. Чтобы пламя выплеснулось наружу, даже если оно будет направлено на самого Хэ Сюаня.
Но вместо этого он обращается к Небесам. Небеса передают отказ, за которым тянется сажи след и запах гари.
Его имя, произнесенное Ши Цинсюанем, кажется горячее самой лавы. Оно сказано так просто, будто других имен у него никогда не было. Будто Ши Цинсюань и не знал другого. Оттого Хэ Сюань позволяет потрепанным лентам прильнуть так близко, что может взглянуть в пламя, в котором им суждено будет сгореть.
— Хорошее место, да, Хэ-сюн? Вот бы навеки остаться здесь.
Жар становится сильнее, когда Ши Цинсюань прислоняется к нему, будто они снова там, в Небесной столице, где взгляды божеств направлены на бумажные фонари, и можно на короткий миг представить, что нет никакого пути, с которого нельзя сбиваться, и сдаться на милость шелковых лент.
— Можешь пообещать, что, когда умру, похоронишь меня здесь?
Хэ Сюань чувствует запах погребальных костров, что приходит вместе с беженцами с западных земель. И он видит то, что они приносят с собой, становясь гибелью для города, который уже скоро поймет, что дни его сочтены. И оплетенный лентами, пробирающимися под кожу, дотрагивающимися до сердца, которое уже и забыло о биение, ему впервые хочется попросить, чтобы Ши Цинсюань свернул со своего пути. Но вместо этого он произносит:
— Небеса же еще на месте, с чего бы тебе тогда умирать?
И Хэ Сюаню кажется, что небо озаряется не от огня бумажных фонариков, поднявшихся над лесом, а от улыбки Ши Цинсюаня — такой открытой, казалось, потерянной за эти годы во всепожирающем огне, но до боли знакомой. В ней все еще видны отблески пожара, в ней виден тернистый путь, не навязанный, а выбранный. И когда Ши Цинсюань отпечатывает улыбку на его щеке, обжигая, Хэ Сюань не хочет, чтобы этот сложный путь был пройден в одиночку и мысленно обещает дойти с ним до конца.
Следующей осенью жизнь в городе исчезает под огнем погребальных костров. Хэ Сюаня не трогает пламя, подгоняемое ветром, когда он проходит по улицам, которым суждено быть забытыми. Он идет туда, откуда не видно заброшенного храма. Туда, где шелк прикасается к его лицу, стоит только приблизиться. Он хватает одну из лент, украшающих божественное одеяние, и слегка тянет, заставляя Ши Цинсюаня отвести взгляд от неба, усеянного лишь звездами — больше некому в этом городе зажигать фонари.
— Хэ-сюн, ты опоздал, — но недовольство притворное, скрывающее другое чувство.
Там, за рекой и деревьями, ветер раздувает пламя погребальных костров.
— Я не должен был даже приходить.
Ши Цинсюань складывает веер, и Хэ Сюань уверен, что в городе больше нечему гореть.
— Ты обещал.
— До тех пор, пока ты не умрешь.
— Я и не умер! — возмущается Ши Цинсюань и ударяет сложенным веером Хэ Сюаня по плечу.
Слова подхватываются вернувшимся ветром, который выполнил приказ своего Повелителя — уничтожил все, что могло распространить болезнь дальше. С позволения Небесного чертога пламя охватывало людей, запертых в городе. Через пару столетий лишь ветер, что его разносил, будет помнить об этом.
Ши Цинсюань может сколько угодно говорить о том, что не умер, но часть Хэ Сюаня осталась там, в заброшенном храме, где измученное болезнью тело покоилось в гробу. Шелковые ленты больше не тянулись, не пытались связать руки и запутать ноги, не стремились оплести сердце. Они больше не двигались, и Хэ Сюань тогда подумал, что и ему пора остановиться. Но то мысленное обещание заставило возвратиться на обрыв, чтобы воды бурной реки смогли разнести весть о том, как вместо упокоения в холодной земле Ши Цинсюань вознесся во второй раз.
— Если что-то не устраивает, то отправляйся на Небеса и разговаривай с Владыкой, но даже не думай нарушать обещание.
С Владыкой, который вне Небесных чертогов ходил под руку с Князем демонов, встречаться Хэ Сюаню не стремится лишь по тому, что еще свеж был момент слабости, когда хотелось увести Ши Цинсюаня с тернистого пути любыми способами.
Вместо того, чтобы отправиться на Небеса, Хэ Сюань сам прислоняется плечом к Ши Цинсюаню и, оставив поцелуй на волосах, едва слышно произносит:
— Обещаю, что мы будем встречать праздник середины осени, даже если ты умрешь.
Ши Цинсюань слышит каждое слово и одаривает ослепительной улыбкой. Хэ Сюань не хочет делиться ею с миром, потому крадет прямо с прохладных губ, на которых нет больше и намека на пламя, сжигающее изнутри.