Шоу должно продолжаться

Шоу должно продолжаться – вопреки диверсии, вопреки набитой роже того белобрысого индюка, вопреки похищению Мизи.

У Тилля дергается веко: непоколебимая машина «Alien Stage», которой все ни по чем, только к росту рейтингов, вызывает у него глухое раздражение. Оно клубится и урчит где-то в груди, поднимается к горлу, вырывается тихим рыком.

Ошейник угрожающе пикает и бьет электрозарядом – предупреждающим; безболезненным, но зудящим от уха до плеча. Раньше использовали снотворное – сейчас же не хотят срывать шоу медикаментозной заторможенностью.

Тиллю все равно, он дергается весь, доведенный неизвестностью до припадка. Пинает перевернутую кровать, полувыпотрошенную подушку, тумбочку… Скажите, что случилось, скажите, кто ее унес, скажите, что она жива, скажите-скажите-скажите!

Стены развороченной одиночной комнаты безмолвны.

В ушах – песня, перешедшая на горестный крик, от которого рвутся голосовые связки.

В Саду их учили беречь.

Тиллю на это было плевать, потому что песня – всегда до предела собственных возможностей.

Мизи на это стало плевать, потому что петь больше не для кого.

Тилль страшно боится тоже остаться один – сходит с ума в ожидании раунда (которого очень-очень не хочет), зная, что ее волосы не будут маячить хоть где-то. Тилль очень-очень хочет жить и очень-очень хочет увидеть ее снова.

Тилль не уверен, найдет ли в себе силы бороться.

…В коридоре, в который его заводят надсмотрщики, Айван уже стоит – подпирает спиной стену и смотрит в никуда. Тилль не уверен, что здороваться – хорошая идея, и сам утыкается в ровную металлическую обшивку помещения.

Ненадолго.

Тилль видит перед собой раскрытую ладонь. Позади – ведущая на сцену дверь. Глухие звуки предвкушающего довольства вызывают отвращение.

– Я, знаешь ли, дважды не предлагаю, – Айван самодоволен настолько, что нервы из него торчат, как из раздолбанного компьютера – провода. Защищается. Это даже обижает.

­– Потому что некому больше? – Тилль бычится – скорее по привычке, чем по желанию. Под наручниками и ошейником кожа ужасно чешется.

­– Исключение только для тебя, – глаза у него – бездонная тьма ночного неба; Тилль их никогда не мог прочитать. Но одно он знает точно – звезд на дне зрачков у него нет. Погасли.

Тилль протягивает руки в ответ – сразу обе, неразделимые из-за оков.

­­– Я не хочу тебя убивать, – кажется, в этих словах много нелепого позерства: «Очевидно, что выиграл бы я». Но нет. В них грустная правда их существования – ты или я, убей или умри, стань кумиром многих или кань в лету. Тилль помнит, как горло сжало цепким спазмом, когда он увидел развороченную шею Суа.

Тилль не хочет видеть Айвана таким.

Мертвым.

– Я тебя тоже, – в глубине глаз что-то плещется на мгновение – неуловимо, и кажется, Айван имеет в виду совсем другое. Но Тилль никогда не умел по ним читать.

Они смешно пожимают друг другу руки крест-накрест, и оба невольно фыркают – как будто в детстве, как будто нет пропасти в пару-тройку смертей.

Какая ерунда: расхерачить гитару на сцене, разбрасывая на зрителей ее кишки – с радостью, а сбежать раньше – бунтарства не хватило. Хотя дело совсем не в нем.

Тилль очень надеется, что когда-нибудь (скоро) будет петь не для убийства или ублажения инопланетных ублюдков (Тилль очень надеется, что за пределами владений монстров найдет Мизи). А если у них не выйдет сбежать, то он постарается сдохнуть вне сцены.

– И какой у тебя план? – Тилль уверен, что у Айвана он есть.