По руке будто кто-то бегает, быстро перебирая мелкими острыми лапками – хочется разодрать и рукав старой куртки, и растянутую кофту, и кожу. Бродяга закусывает губу и подкидывает в печку-буржуйку (почему «буржуйка»? Странное слово Бард из своих воспоминаний отрыл) дров – раз, два, три… Рядом – еще шесть, пять, четыре… Надо отвлечься, пока неприятные ощущения не пройдут.
Спина чешется нестерпимо – кто-то пялится, внимательным взглядом шарится, изучает. Кажется, что затылок сейчас начнет дымиться.
Бродяга как бы невзначай разминает шею – уголком глаз видит, что в комнате только Бард. Перелистывает страницу книги с небывалым интересом. Так он и поверил.
Надо уходить. На улице не лето, конечно: сыро и промозгло – а у печки обдает приятными волнами живого тепла. Но надо, пока на уши не присели. Да и руку почесать можно будет без лишних глаз.
Бродяга встает, обходит стол, за которым устроился Бард…
Что-то тянет его обратно – Бард оказывается достаточно ловким, чтобы перегнуться через стол и схватить его за полы куртки.
Бродяга чертыхается.
– Ну-ка руку покажи, – тон у него не приказной – но уверенный в том, что не откажут. Не наглость – нет, наглость – это про Бродягу, скорее убедительная вера. Чем больше веришь, тем больше вероятность, что сбудется, да ведь?
Конечно, Бродяга показывает. Цыкнув и закатив глаза.
– Другую.
Вот скотство, заметил все-таки. И как?
– Рукав задери.
Под рукавом тонкое переплетение линий черной, заведенной под кожу краски да небольшая припухлость вокруг.
Ноет.
Бард цокает языком, брови сводя к переносице. И вид такой озабоченный-озабоченный, будто перед ним пропасть с кольями на дне разверзлась.
– Эллины отмечали татуировками преступников… или рабов, – Бард пальцами тянется к рисунку – хочет дотронуться, но руку одергивает. И хорошо – Бродяга бы ей-богу покусал. И покусает еще – скалится предупредительно:
– Ни на того, ни на другого я не похож.
– Еще их носили люди иного рода. Пришельцы из других стран, – возможно, как обычно вешает лапшу на уши, возможно, это намек – приемыш же. Но Бард не стал бы – потому что всеми силами всегда показывал, что Бродяга – их. Иногда – слишком усердно, иногда – раздражающе слащаво, но всегда – искренне.
Бродяге этому хочется верить (чем больше веришь, да?)
Запястье Бард все-таки перехватывает.
– Руку отпусти, – Бродяга дергается – хватка крепкая.
– Не-а, ты убежишь, – весело ему, улыбается, глазами стреляя из-под очков.
– Конечно. Подальше от твоих нотаций.
– Я и не собирался их читать – просто буду надеяться, что ты не умрешь от заражения крови.
– И с чего бы это… – буркает Бродяга – зудение внезапно почему-то становится нестерпимым и совсем-совсем, чуточку – страшным.
– Вы же обработали? – вопрос вкрадчивый и как будто ответа не требующий.
– Да, – врет Бродяга.
– Ну славно, – руку Бард, впрочем, не отпускает – достает из безразмерного кармана плаща бинты и бутылочку со спиртом, колпачок откручивает зубами. Пахнет резко и до слез пробивает: Бродяга жмурится, словно это может помочь.
Смоченный бинт касается раздраженной кожи, прожигая холодом и разъедая, кажется, до костей.
– Еще татуировки многие племена наносили. Например, на губы – чтобы злые духи не смогли проникнуть внутрь и заполучить человеческую душу, – не был бы Бард таким занудным, читал бы лучшие страшилки у костра. – Или так отмечали воинов.
– А говорил, что не будет нотаций.
– Это акт просвещения. Я же тоже хотел: по молодости и дурости. Не успел, – в словах – глухая горечь по утраченному. – Что мне тебя поучать, если сам таким был.
Жжение становится все слабее и слабее, и… болит меньше. Бродяга злится – ему не хочется быть обязанным Барду больше, чем уже есть.
– Да и спросить я хотел… этот рисунок ведь имеет значение? Или так, просто?
– Имеет, – глухо и коротко.
– Хорошо, – Бард не допытывается и, наконец, отпускает.
…На улице Бродяга вдыхает – полной грудью.
…Ремарка про воина ему понравилась.