Откладывать разговор дальше не было смысла, и на рассвете Пилат потребовал привести Левия Матвея. Тот действительно пришел в себя и был спокойнее, чем накануне – по крайней мере, он больше не кричал. Только смотрел исподлобья, и во взгляде его было море боли и ненависти.
– Что ты с ним сделал? – он оглянулся на занесшего руку легионера и скривился. – Игемон.
– Ничего, как ты видел. Он жив и здоров, – Пилат тепло улыбнулся и тут же помрачнел, – насколько это вообще возможно. Для чего ты вчера хотел ворваться во дворец? Отвечай.
– Я хотел спасти учителя.
Этого Пилат ожидал. Со стороны все произошедшее действительно выглядело странно и пугающе. Однако бродяге не пришло в голову, что безумец Иешуа, помилованный, но не освобожденный, попал к прокуратору, как неожиданно метко выразился Каифа, под крыло. А безопаснее жизни при таком покровителе могла быть только жизнь под покровительством самого кесаря.
– В этом нет необходимости, – терпеливо пояснил Пилат. Он не хотел ни убеждать в чем-либо бродягу, ни успокаивать его, однако же промолчать не мог. – Его больше не от чего спасать. Или ты думаешь, что в доме прокуратора может быть что-то, что угрожает ему?
– Ты.
Левий Матвей был предельно серьезен, но Пилат не стал сдерживать смех. Вчера, просматривая пергамент, он думал, что мог бы предложить бродяге поступить к себе на службу, однако сейчас эта мысль стала ему совершенно противна. Контролировать высказывания этого человека в Кесарии, бесспорно, было бы легче, однако для постоянного нахождения в одном доме с Иешуа настроения его были опасны. Меньшее, что он мог сделать – спланировать и устроить побег, и вряд ли бы подумал о том, что далее все случится в точности так, как уже случилось. Иешуа схватят за проповеди о насильственности власти, изобьют, осудят и казнят, а прокуратор больше не сможет помочь.
– Он заступился за тебя, Левий Матвей, знай об этом. Выведите его отсюда и отпустите.
– Постой! – вдруг выкрикнул бродяга, и в голосе больше не было враждебности – только мольба. Конвой окружил его, но Пилат подал знак, стражники расступились. – Позволь мне увидеть его.
– Еще раз? Это невозможно.
– А нож? – все не унимался Левий Матвей. Вышвырнуть его следовало немедля, пока у него не нашлось еще больше причин тянуть время.
– А что – нож? Зачем он тебе?
– Я его украл, – бродяга опустил голову. – Мне нужно вернуть его хозяину, в хлебную лавку, недалеко от гипподрома.
– Ах, вот как? Не только убийца, но еще и вор, – Пилат со скучающим видом откинулся в кресле. – Вон. Верните нож настоящему владельцу и разыщите Афрания.
Праздничное безделье Ершалаима дворца не касалось. Не только оттого, что жильцам его этот праздник был чужд – у прокуратора было достаточно дел и в римские праздники. Перед отъездом их всегда находилось еще больше. Управиться хотя бы с частью требовалось до полудня, поэтому Пилат срочно разбирал свежие документы и перечитывал старые, почему-то вызвавшие сомнения. Рядом усердно скрипел пером секретарь. Афрания все не было, а солнце меж тем поднялось уже высоко.
Не было на балконе и Банги. Пес, обычно с лаем гонявший птиц или возлежавший рядом с прокуратором, куда-то запропастился и на свист не откликался. Никто из стражи и слуг не мог точно сказать, где его видели в последний раз. Пилату это не нравилось. Было в этом что-то тревожно-зловещее.
– Пока достаточно, – буркнул он наконец, откладывая пергамент. Удивленный секретарь поднял голову. – Скоро продолжим. Банга!
Шумел фонтан. Пели птицы. В южном крыле выкрикивал что-то легат, Ершалаим гудел разворошенным ульем. Банги же, несущегося на зов, слышно не было.
Пилат вышел в сад, прошелся по чисто выметенным мощеным дорожкам между порядком ободранными растениями, то свистя, то крича, но результата это не принесло. Оставалось думать лишь одно – пес, разыгравшись или польстившись на что-то съестное, очутился во дворце и не услышал призыва. Но почему ни одна живая душа, по этому дворцу снующая, не увидела его и не доложила об этом беспокоящемуся хозяину?
– Убью, – пригрозил он притихшей в ветвях птице. Конечно, ей бояться было нечего, но вот рабы, не слышавшие обещания разгневанного прокуратора, скоро должны были ответить сполна. И за пса, и за тогу, принесенную Иешуа. За все. Промахов накопилось достаточно, и за кое-какие из них они, по занятости прокуратора, так и не понесли заслуженного наказания. Но рано или поздно кара должна была настичь их, даже если они сами трижды позабыли уже, что натворили. Пилат не собирался ничего и никому спускать с рук. Раз – простишь, на второй – закроешь глаза, а в третий распустившиеся рабы сговорятся и придут ночью. Трудно бояться того, кто добр и ничего не может сделать. Трудно поддерживать дисциплину без палки в руках.
Во дворце суетились, укладывая скарб. Привезено в Ершалаим было немного, но за эти дни одних только документов доставлено было, по ощущениям, на десяток плотно набитых ящиков. И если бы хоть что-то из них было значимо! Но нет, пустые кляузы и доносы просто путешествовали по Иудее – сначала в Ершалаим, в руки к Пилату, а уже потом в Кесарию, в архив. Не сосчитать, сколько таким образом впустую уходило сил и денег.
Это тоже было причиной нестерпимого желания уехать отсюда прямо сейчас – и никогда, никогда не переступать порога дворца вновь. Пилат снова свистнул, в ответ раздался звон разбивающегося об пол кувшина и неясные причитания. Но не лай и топот, которых он ожидал.
Пес словно под землю провалился.
Нашелся он так же внезапно, как и пропал. Как предполагал Пилат, Банга с громадной костью лежал под столом и самозабвенно обгладывал ее.
– Ты меня напугал, – Пилат присел рядом и потрепал пса за ухом. – Почему не отзывался? Слишком занят? Пойдем, мой хороший, куда я без тебя…
Банга, кряхтя, вылез из укрытия – и как только поместился? – перехватил свою кость, громко щелкнув зубами, задрал голову и предвкушающе завилял хвостом. При виде счастливого пса сердце прокуратора таяло. Могло ли в мире быть хоть что-то чудеснее этого создания?
Несмотря на утреннюю спешку, сейчас возвращаться на балкон Пилат не торопился. Банга здесь, верный Афраний рано или поздно тоже появится, доносы не сбегут, а раз уж он все-таки оказался в утробе дворца, следовало убедиться еще в одной вещи. Иешуа. Наверняка уже проснулся и сидит теперь без дела – или, что хуже, забыв о запрете, бродит где-то в поисках собеседника. Но часовой у двери безразлично сказал:
– Никак нет, прокуратор. При мне не выходил.
Поистине, насколько вчерашний день был нехорош и тяжел, настолько же сегодняшний – странен.
В комнате царил полумрак от затененных окон. В узком солнечном луче, разделявшем пространство прозрачной стеной, кружились пылинки. Одеяло лежало на полу, только в этот раз Иешуа не сжимался в комок и не дрожал, а сладко посапывал, раскинувшись на животе морской звездой. Через спину его тянулись темные полосы. Пилат вздохнул. Изнеженных, развращенных сонь, валяющихся в постели до обеда, он терпеть не мог, но накануне отъезда и после всех потрясений, выпавших Иешуа, отчитывать его было не за что. Набирается сил и не путается под ногами – большего от него Пилат пока и не думал требовать. Теперь времени на все было достаточно.
Банга протиснулся в щель и нетерпеливо переминался под дверью, то и дело поглядывая на хозяина. Пилат поманил его.
– Что ты хочешь? Идем, Банга, оставь, пусть спит.
Предстояло еще много работы.
В послеполуденном зное все живое по обыкновению затихло. Самые жаркие часы дворец пересыпал, и Пилат, пока была возможность, тоже дремал в тени колонн.
Раздались вдруг и затихли легкие шаги. Тень стала будто бы гуще, но лежащий рядом Банга и ухом не повел. Пилат приоткрыл один глаз.
– Проснулся наконец? – недовольно поинтересовался он. – Ступай на кухню. Может, там успеют тебе что-то приготовить.
– Игемон, – окруженный ореолом солнечного света Иешуа застенчиво улыбнулся. – Я могу спросить тебя?
– О чем же? Если это касается твоего Левия Матвея – его я отпустил. Закрыл глаза и на воровство, и на покушение, – Пилат хмыкнул и отвернулся. – Хороши же у тебя ученики, Га-Ноцри, ничего не скажешь.
– Нет-нет, игемон. Я хотел узнать, не мучают ли тебя головные боли, но, кажется, теперь я должен спросить о том юноше, Иуде из Кириафа.
Явись Афраний ближе к обеду, ответить Иешуа было бы нечего. Но, быть может, неизвестность для него была предпочтительнее – отчет Афрания, весьма своеобразный, был удовлетворителен лишь для Пилата. Иешуа же он бы расстроил. Уклониться от ответа, оберегая его тем самым от болезненной, злой и жестокой правды, казалось разумным, но…
Как иначе доказать, что не все люди – добрые?
– Что ж, как ты и предсказывал, с ним случилось несчастье, – Пилат приподнялся на локте, – но не следует жалеть его. Хочешь знать, сколько стоила твоя жизнь, Га-Ноцри? Я скажу, – продолжил он злым шепотом, не обращая внимания на побледневшего, испуганно мотающего головой Иешуа. – Тридцать тетрадрахм. Всего лишь тридцать! Даже раб стоит дороже, чем ты.
– Нет…
– Правду говорить легко и приятно, но каково ее выслушивать? – мрачно спросил Пилат и глубоко вдохнул. Как же безумец был неправ, говоря об этом! И как неправ был сам Пилат. Нужно было утаить от него все. Солгать. Ничего не доказывать. Но злые, страшные слова уже были сказаны, и в тени колоннады теперь стоял потерянный, задыхающийся Иешуа – совсем еще, по сути, наивное, неразумное дитя – и полулежал прокуратор с разрывающимся от жалости сердцем, не знающий, как сгладить причиненную боль. – Иди, тебя заждались. Или у тебя остались вопросы?
– Нет, игемон, – севшим голосом пролепетал Иешуа и, пошатываясь, побрел прочь.
Попытки уснуть теперь были бессмысленны. Пилат долго лежал, заложив руки за голову, смотрел на колонну, возле которой все вилась ласточка, прислушивался к журчанию воды. Как обманчиво спокоен и невинен был сейчас этот город – и сколько горя он приносил каждому, кто входил в него! Не дворец Ирода на самом деле был чудовищем, вовсе нет. Весь город был им. Он, словно затаившийся в иле огромный крокодил, поджидал очередную жертву – и не было ей спасения, как бы осторожна и быстра она ни была, и не было ей милости.
– Боги мои, боги… Одному тебе хорошо, – прошептал Пилат, поглаживая спящего пса. Тот перевернулся на спину и вытянул передние лапы. – Ни забот, ни хлопот у тебя нет, и служба тебе в радость. Бессонница не мучает, тоска неведома. Хотел бы я оказаться на твоем месте! Подавайте обед, – обратился он к пустоте, прекрасно зная, что приказ будет услышан.
Вещи давно были собраны, а больше дел у слуг, видимо, не нашлось. Коридоры опустели – в них скучали только одинокие караульные, вытягивающиеся при появлении Пилата. Их тоже можно было назвать причиной ненависти к Ершалаиму. Вооруженные люди всем своим видом напоминали, что это за место. В Кесарии не было необходимости расставлять по дому часовых.
В Кесарии было уютно. В Кесарии было удобно.
Пилат болезненно поморщился, бросил рубаху на пол и окунулся в прохладную воду. Уже завтра омовение станет малодоступной роскошью. К лишениям походов он привык, однако ничего приятного в них от этого так и не появилось.
– Говори, – раздраженно бросил он, оборачиваясь. Раб с корзиной, до этого мявшийся на краю бассейна, выудил из нее что-то грязное и бесформенное.
– Что прикажете делать с этим, господин?
– Боги… – прищурившись, пробормотал Пилат. Нечто это он все же узнал – раб держал в руках пропитанное кровью рубище, снятое с Иешуа. Место ему было явно не в корзине. – Убери с глаз моих долой. Сожги, выкинь за ворота, сделай что угодно, но чтобы я тряпье это больше никогда не видел. Сейчас же!
Пережитый день этот определенно должен был стать подвигом, достойным Геркулеса. Пропавший Банга, задержавшийся Афраний, все же принесший благую весть, неприятный разговор с Иешуа, его жалкие заскорузлые лохмотья, напомнившие и о вчерашнем суде, и о чудом отмененной казни… Этого уже было слишком много, а ведь солнце еще даже не село! Пилат с головой погрузился в воду. Страшно подумать было о том, насколько невыносима будет дорога в Кесарию.
На накрытом столе не оказалось ничего такого, о чем не отдавал приказа Пилат. Это наводило на определенные подозрения, усиливающиеся тем, что Иешуа тоже нигде не было.
– Га-Ноцри ко мне. Приведите силой, если понадобится.
Не понадобилось. Не прошло и получаса, как Иешуа в сопровождении легионера появился на балконе – безмолвный, покорно склонивший голову. Он медленно прошел к ложу, сел напротив Пилата. Вчера во время грозы он казался куда живее, во время суда же – разговорчивее.
– Послушай, – мягко, вкрадчиво заговорил Пилат, – я не запер тебя в комнате, как должен был, но, клянусь, я сделаю это и приставлю к тебе охрану, если ты снова пропадешь, разбойник. Что из этого для тебя?
– Я не хочу есть.
Он даже не глянул на яства. Чувствуя подступающий гнев, Пилат поднялся с места. Видят боги, обрушивать его на и без того несчастного бродягу он не хотел, но Иешуа все равно съежился еще сильнее, и из выреза туники показалась едва подсохшая узкая рана со вспухшими рассеченными краями – след от кнута.
– Бунтуешь? Решил голодной смертью умирать, раз креста избежать удалось? Всыпать бы тебе еще плетей, чтоб одумался.
Иешуа вздрогнул и немного отодвинулся.
– Не надо, игемон, – голос его звучал жалобно и испуганно. – Не бей меня… больше.
И он вдруг неловко уткнулся Пилату в живот и замер. Банга, до этого наблюдавший за людьми со стороны, поднялся. Подошел, цокая когтями по мозаике, тщательно обнюхал Иешуа, с немым вопросом заглянул в глаза хозяину и вильнул хвостом.
– Понимаю тебя, Банга, понимаю. О, проклятый день… – пробормотал Пилат, кладя ладонь на рыжеватый затылок. В мягких вьющихся волосах четко нащупывалась шишка и несколько плотных колтунов. – Этот предатель не стоит и одной твоей слезы, Га-Ноцри. Не беспокой себя попусту и слушай внимательно. Завтра когорта покинет город. Раз уж верхом ты ехать не можешь – отправишься с ней в обозе. Через четыре дня прибудешь в Кесарию… в лучшем случае.
Мелькнула вдруг и погасла шальная мысль – добраться можно было раза в два быстрее. Поехать без седла, забросив невесомого Иешуа на конскую спину перед собой, и держать его покрепче ничего ведь не стоило. А дальше – сменять коней на почтовых станциях, переночевать на постоялом дворе, без задержек и промедлений оказаться дома. Только вот чем обернется для невесомого растерзанного Иешуа такое путешествия? В какой момент прервется?
– А в худшем?
– Легион только зовется Молниеносным, – Пилат слабо усмехнулся, – плестись они могут как черепахи. И будут, непременно будут, так что ешь. В дороге никто тебе отдельно готовить не станет.
Иешуа вдруг мелко задрожал и поднял голову. Улыбка смотрелась странно на его разбитом заплаканном лице.
– Это не страшно, игемон. Тебе не нужно волноваться обо мне. И готовить отдельно тоже не нужно. Я не голоден – вот и все. Согласись, истина проста.
Запоздало пришло осознание, что опека действительно была излишней. Кто в странствиях заботился о том, чтобы на столе у бродяги оказалось что-то вкусное? Левий Матвей, такой же нищий оборванец? Праздные гуляки Иудеи, слушавшие его безумные речи с раскрытым ртом? Они, скорее, думали не об изысках, а о хлебе – и Иешуа тоже был не в том положении, которое позволяло бы ему привередничать. Так что каши из общего котла для Иешуа больше боялся сам Пилат. На деле же ничего страшного в ней быть не могло.
– Все же не отказывайся от еды сейчас.
Банга улегся за спиной Иешуа и внимательно следил за каждым съеденным куском. Пса Пилат понимал прекрасно, однако все же удивительно было, как спокойно отнесся он к чужому, по сути, человеку. Он готов был вцепиться в Афрания, в Крысобоя, в кого угодно, даже хорошо знакомого, и останавливал его только хозяйский приказ. А с Иешуа все было просто – ровно так, будто бы он всегда был.
По небу протянулась наконец широкая багровая полоса. День, тяжелый и страшный, как, впрочем, все дни в Ершалаиме, подошел к концу. Впереди оставалась только ночь, немногим более спокойная, и торжественный марш возвращения. Ершалаим должен был остаться от него под большим впечатлением. К сожалению, не таким, какое бы произвела публичная позорная казнь в их празднество – но она, пожалуй, была крайней мерой. Давно следовало ее применить.
– Наверное, мне пора идти, игемон? – нарушил молчание Иешуа. Банга, млевший от поглаживаний, осуждающе вздохнул и перевернулся на бок. – Я вижу, тебя страшит завтрашний день, но, поверь мне, напрасно. Тебе нужно отдохнуть.
Пилат покачал головой.
– Ты чересчур дерзок, Га-Ноцри. Тебе все еще следует взвешивать каждое слово, не забывай об этом. Иди.
– Доброй ночи, игемон, – Иешуа отступил во тьму. Для вчерашнего арестанта он двигался слишком тихо, Пилат заметил это еще днем. И, пожалуй, это был добрый знак. – Спасибо тебе. За все. Мне очень жаль, что я доставляю тебе столько хлопот.
Предупреждения он будто не услышал.
Но хлопот он действительно доставил порядком. Много проще было бы прогнать его, безумного разбойника, с балкона, согласиться с проклятым Каифой, отпустить с победой, не спорить, не защищать… И, быть может, жалеть о том, что Иешуа сгинул на кресте еще больше, чем о том, что он выжил.
Как же нелеп был бы прокуратор, сожалеющий о казни преступника!
– Положительно, Ершалаим сводит меня с ума, – процедил Пилат. – О, что за проклятая земля! Банга! – пес в ответ зевнул и потянулся. – И что это ты так благосклонен к нему, изменник? Нравится он тебе? Когда укротить успел? Ты погоди, это он тебя еще добрым зверем не называл.
Впрочем, смеялся прокуратор зря – странное видение преследовало его, уткнувшегося в теплую собачью шею, под затянутой дымкой бледноликой луной.
В нем на берегу ослепительно сияющего моря Иешуа с Бангой шумно возились в песке. Видимо, Иешуа что-то отнимал у пса, не справился с ним, оказался поваленным на землю, и теперь отталкивал разыгравшуюся, жаждущую выразить чувства тушу. Силы были не равны, но никакой опасности Пилат не чувствовал. Банга, вволю накувыркавшись, прыгнул вдруг в сторону и сел. Дождался, пока Иешуа тоже сядет, обнимет его за шею, а потом размахнется и швырнет что-то в волны – и понесся следом. И пока Банга плыл за добычей, Иешуа обернулся. Он посмотрел с улыбкой прямо на Пилата и сквозь него, и уверенно кивнул:
– Ну конечно же все будет так, игемон. Не сомневайся.