Взгляд

Прохладное дерево столешницы. Шершавое, с потрескавшимся лаком, в напоминающих морщины царапинах от перьев, ножей и циркулей. Около края едва заметное сердце: грубые и лёгкие линии, – с двумя буквами. Подушечки пальцев огладили выступающие «К» и «Х», будто те связывали с временами Академии; надпись появилась значительно позже, имена же знали лишь те, кто её оставил. Чуть выше – стопка распухших книг, корешки не видно, зато страницы пестрели закладками, едва заметный флёр запахов шептал истории тех, кто значился в списке на первой странице под подписью библиотекаря.

Зелёное пятно – тень – жёлтое – полоса. Витраж едва коснулся стола, вскоре ляжет рядом. Стоило провести ногтями по лаку, толкнуть столешницу коленом – звук отдался в ухо. Громкое дыхание, стук сердца и совершенно пустая голова. Локоть под щекой твёрдый, металлическая застёжка впивалась в кожу – останется след. Считать тиканье часов наскучило: на двадцатом сбился, – смотреть на тубу с чертежами, прислонённую к другому концу стола, тошно. Разве что перо и чернильницу обделил вниманием: обломанное и подточенное с полосами и незамысловатый пузырёк.

Раздумывать не о чем.

Шелест страницы – взгляд сместился к сидящей рядом фигуре. Золотистые руны на обложке, – оттенок бутылочный, приятный – пожелтевшая внутри, некоторые уголки загнуты, очередные закладки на разный лад: и фантик, и записка, что сорвал с зеркала у входа, и какая-то карточка, а между пальцев – алая заколка. Длинные пальцы, аккуратные ногти, золотое кольцо с красной искрой на безымянном, перчатки. Выше – предплечье, мышцы едва заметно перекатывались, когда заколка металась по ладони, и плечо, скрытое накидкой. Зелёный кристалл в ложбинке меж ключиц, шея – соблазнительное адамово яблоко...

От щёк отхлынула кровь, когда взгляды столкнулись.

Кавех отвернулся и подпёр щёку рукой, делая вид, что рассматривал отнюдь не соседа.

— Что?

— Ничего.

— Ресница упала? — Настойчивый голос вынудил обернуться. — Не умылся после кофе?

— Ничего, — Кавех раздражённо отмахнулся, — говорю же.

— Смотришь, будто...

Резкое движение – оттолкнулся от стола, скрип стула – придвинулся, шумный выдох – наклонился. От прикосновения аль-Хайтам дрогнул, прикрыл веки, прильнул щекой к подушечкам пальцев, что смахивали незаметную пылинку. Повод сблизиться, который он сам предложил. Удержаться от соблазна трудно: Кавех поправил мягкие растрепанные волосы и отстранился. Хотелось остаться, насладиться доверчивостью и восполнить собственную жажду, однако не здесь, не сейчас. Чуть позже в укромном уголке: в библиотеке царила тишина, которую нельзя нарушить.

Кивок и едва заметное шевеление губ: «Спасибо».

Стол ещё не успел остыть, витраж сдвинулся. Полоса лежала рядом, грозясь перебраться к лицу: того и гляди, глаза не открыть из-за солнца. В том месте дерево нагрелось, неуловимое тепло, но его недостаточно, чтобы согреться. Целовало кожу, не проникая внутрь. Правая рука без кольца, не получится играть изумрудными зайчиками. Краски окружали, но не трогали, не проникали в душу.

Накидка съехала, открывая бледное плечо, вечно скрытое тканью, словно вторая сторона луны, куда не заглядывало солнце. На чём остановился? Изгиб шеи, сбившийся воротничок топа, непослушный серебряный вихор, переливающийся зелёным, небольшая морщинка меж бровей, прямая линия подбородка... персиковые губы чуть приоткрыты – верный знак, что аль-Хайтам сосредоточен. Глаза – нефрит, у зрачка карий ореол. Неподвижный взгляд, хотя смотрел в книгу.

Делал вид, что читает?

Спустя пару мгновений Кавех осознал, что сосед смотрел на него.

Поймал.

— Совсем скучно? — Насмешка мягкая, не ранила.

— Не могу сосредоточиться, — Кавех прикрыл горящую щёку ладонью, — и делать ничего не могу.

Книга на столе, из кармана показался носовой платок с вышитой «К». Сняв наушник, аль-Хайтам его протёр и протянул:

— Хочешь?

Кивок.

Тёплый металл. Едва слышимая мелодия разлилась, рисуя цветные образы, стоило прикрыть веки. И вот уже не стол под щекой, а камень, запах книг – ароматы полевых цветов, над головой бескрайнее небо. Приходилось жмуриться – солнце коснулось кончика носа и осветило золотом ресницы. Нежность и приволье – не мрачные дни за проектом, полные головной боли. К счастью, с ним покончено, но силы не восполнялись. Зато как чудесно было бы прогуляться в живописном месте, где нет заказчиков. Возможно, лишь единственному человеку дозволено идти рука об руку. Тому, кто лишний раз не шумел, зная о мигренях после бессонницы. К счастью, сегодня обошлось, но ощущения обострялись, предупреждая: «К вечеру жди свинец вместо головы».

Песня сменилась.

Знакомый мотив, бархатный голос – песня, связывающая с временами юности, когда они ютились на скамейке в беседке. Плечо к плечу, колено к колену. Места достаточно, чтобы сидеть порознь, но незначительные знаки внимания будоражили. После подобных встреч возбуждение мешало заснуть: мысли о каждом выдохе, коснувшимся кожи, о полуулыбке после неудачной шутки, о широких зрачках, когда глаза напротив становились почти полностью карими, а зелёная полоса чуть заметной.

Сколько лет прошло с последнего дня, когда они, прижавшись, слушали песню вместе?

Кавех открыл глаза, уголок губ приподнялся: вместо симпатичного юноши перед ним сидел прекрасный, пленяющий красотой молодой человек. Время шло, изменения так или иначе тронули каждого. Ссора изредка откликалась осколками стекла в сердце, но мёд первых разговоров – не перепалок – залечил раны. Откровение за откровением – расстояние между ними в гостиной сокращалось: сидели на противоположных диванах, следом на разных углах одного, теперь же можно было положить голову на плечо или колени аль-Хайтама и дождаться ласки: поглаживал, перебирал волосы, иногда заплетал косички.

А ещё, порой, кормил виноградом.

Улыбка не сошла с губ, даже в момент, когда аль-Хайтам вновь посмотрел в ответ.

— Не нравится? — Он коснулся наушника.

— Почему? — Кавех приподнял бровь. — Как она может не нравиться, если под неё мы...

Зрачки расширились: зелень стала срезом дуба. Книжка вернулась на стол, ладонь взлохматила светлую чёлку, затем осторожно поправила и заложила пряди за ухо.

Совсем как в юности: одно движение, и он пропал. Казалось, пора привыкнуть, кольца тому подтверждение, но сладость, чувства... Не исчезли. Да куда им деться?

Аль-Хайтам не спешил взяться за книгу: подпёр щёку рукой, облокотился о стол, пальцы остались меж золотых завитков. Витраж сдвинулся, трудно различить, что сейчас согревало: жёлтые пятна или невесомые поглаживания. Заиграла новая мелодия. Аккуратная, тихая и волшебная, под неё обычно скрывались в уголке библиотеки, садились, где придётся, а затем... Сперва надеялись задремать, восполнить время, проведённое за проектом, спустя пару минут расстояние сокращалось, вздохи становились короче, сердце – быстрее, на губах оставался вкус персиков. Теперь же в воспоминаниях проскальзывала неуловимая тоска, те минуты не вернуть, не стать вновь юнцами, забывшими обо всём, что их окружало.

Рука сползла с макушки, аль-Хайтам выпрямился – на щеке розовел след. Казалось: вот-вот возьмётся за книгу, но он лишь потянулся, с хрустом расправляя плечи, потёр шею и откинулся на спинку стула. Стоило признать: весьма неудобного стула. Сосед сидел в напряжении, скрывая за видимой безмятежностью. Утро по распорядку, обед в нужный час, работы немного – где хоть один повод для тревоги? Вероятно, причина иная.

Иная.

Солнце придвинулось, теперь опаляя не только кончик носа, но и щёку. Как аль-Хайтам говорил, ещё и веснушки; их Кавех не замечал, как бы долго не рассматривал себя у зеркала. Музыка начала стихать, плечи расслабились, веки наливались тяжестью. Вот-вот да задремлет, забудет нерадивого заказчика, из-за которого пришлось вставать по будильнику соседа, провести всего полчаса в ванной и тащиться по утренней прохладе на другой конец города. Зато в полдень уже сидел в библиотеке. Как и обещал.

Как в прежние времена: что бы ни случилось, ровно на двенадцатый удар приходили сюда, чтобы продолжить проект. К тому моменту расписания пересекались, минут сорок или того больше могли провести вместе: за делами, разговорами или просто, чтобы перевести дыхание. Молчание с аль-Хайтамом особо волновало: в первое время казалось неловким, хотелось заполнить секунды любыми звуками, затем Кавех проникся тишиной.

Их тишиной.

Пугливое прикосновение, затем второе. Подушечка пальца огладила его мизинец, но скоро легла на стол. Ответ, как и осознание, пришёл не сразу: линия на мягкой коже. Следом безымянный: золотое гладкое кольцо, капля – камень – едва выпирала. Ладонь не успела вернуться на столешницу, как средний и указательный окутало лаской, пальцы сплелись. Замерли. Кавех считал вдохи, зная, что уже зарделся. Аль-Хайтам, не задевая стол, сложил ногу на ногу – шуршание снизу. Тишина натянулась и вдруг лопнула, когда ладонь накрыла другая. Чуть сжала. Совершенно, как...

Глаза распахнулись, солнце ослепило, пришлось отодвинуться. Секунды хватило, чтобы улыбка, что сияла напротив, скрылась за обложкой книги. Руны, будто в насмешку, сверкнули: «Нам можно видеть, а тебе – нет». Но что книга могла знать о Хайтаме? Искры во взгляде поверх страниц выдавали. И слов не надо, чтобы запылали кончики ушей.

— Читаешь? — Овладеть голосом получилось не сразу. Кавех отвёл взгляд и добавил: — И я читаю.

Не нужно было смотреть, чтобы понять: Аль-Хайтам вскинул бровь и отложил книгу с закладкой-заколкой в сторону. Вероятно, его уголки губ вновь поднялись, ведь следующий вопрос звучал звонче:

— Надо же, и что?

— Тебя, — Кавех нахмурился и крепче сжал его ладонь, — как открытую книгу.

Тихий смех, от которого по шее пробежали мурашки. Трудно противиться, трудно не обернуться... Серебряная чёлка съехала на бок, вселяя в соседа ещё большее озорство, накидка висела на спинке стула, от напряжения не осталось и следа. Расслабился.

— И что же написано? — Аль-Хайтам наклонил голову, внимательно вглядываясь.

Кавех сглотнул, пытаясь не поддаться внезапному веселью, которое раскроет истинные мысли. Истинные чувства, которые давно на поверхности. И наконец отрывисто ответил:

— Ты самый бессовестный человек в мире.

Аль-Хайтам приблизился – щелчок по носу. Возмущение вот-вот да вырвалось бы наружу, как вдруг прервал горячий поцелуй в лоб. Кавех сдулся, как анемо слайм, – так ведь говорил? – и опустил глаза на их ладони.

— А что ты читаешь во мне? — Тихий вопрос.

— Ты самый чудесный человек в моей жизни.