Несчастливая звезда, под которой родился Хун-эр, портила ему жизнь. Жизнь, которую он проживать не хотел. Отец никогда не любил его. Более того, ненавидел за всё на свете, ненавидел за все беды, что приносил его сын. У Хун-эра была только мама. Лучше, чем ничего. Она действительно старалась. Не сказать, что была идеальной: всё-таки воспитывать такого ребёнка было тяжело. Но она хотя бы его любила. Мама успокаивала Хун-эра после побоев отца, но не вмешивалась. Мама говорила, что всегда будет рядом, но напоминала о том, что Хун-эр сам во всём виноват. Но мама пела ему колыбельную на языке Сяньлэ, мама обрабатывала его раны и учила Хун-эра делать это самому. Возможно поэтому он не убил себя. Ему всего шесть лет. Его жизнь испортилась в шесть грёбаных лет. Мама боялась его демонического глаза; мама боялась его судьбы; мама боялась, что не доживёт до тридцати. — Они снова меня обижали, мам. Мама отвечала: — Был ли ты к ним груб? — Только в ответ на издёвки, – ответил Хун-эр. — Что я тебе говорила? Что я говорила про про манеры? Что я говорила про хорошее поведение, Хун-эр?! Мальчик не понимал, что сделал не так. Его ругали ни за что. Обида подступила к горлу, хотелось закричать во всю глотку и вцепиться ей в волосы, защититься, заплакать. Но вместо этого за волосы схватили его. — Почему ты никогда меня не слушаешься, – мама кричала, таская Хун-эра за волосы. Больно. Больно, больно, больно, – За что ты мне, за что мне всё это! Где я ошиблась, где я ошиблась, Хун-эр? Хун-эр шипел от боли. Вдруг мама отстранилась и отчаянно заплакала от горя. — Что же я делаю… И подошла к шокированному Хун-эру, обняв за плечи. Тот застыл. Не знал, что делать. Сердце бешено билось, страх рос с каждой секундой, он не мог предугадать следующее действие мамы. Не понимал, что происходит. — Прости меня, Хун-эр, прости маму, прости! Хун-эр не знал, простил ли. В восемь мама умерла. Отец начал выпивать ещё чаще, чем раньше, и каждую неделю приводил в дом новую женщину, из-за чего Хун-эру не хотелось оставаться дома. Это одна из причин, по крайней мере. Второй причиной были побои. Отец его ненавидел. Не было вещи, которую он ненавидел сильнее, чем собственного сына. Он искренне считал, что его жизнь испортил поганый мальчишка, родившийся под несчастливой звездой, и умершая жена виновата в этом. Эта сука даже не извинилась! Хун-эр давал отпор, и это бесило отца ещё больше. Мальчик начал сбегать из дома, ночуя где попало. Приходилось терпеть то, что его могли разбудить в любой момент: иногда пиная по рёбрам, иногда крича в самое ухо. К такому тяжело привыкнуть, но Хун-эр уже не удивлялся, однако каждый раз дёргался и прикрывал себя руками, сжимаясь калачиком, думая, что спасёт себя. От обиды и гнева хотелось плакать. Он прятался в лесу, где его никто не достанет, кроме хищников, которые могли съесть его в считанные секунды. Хун-эр ловил мышей и жарил их на костре, но даже этого не хватало, чтобы себя прокормить. Желудок болел, веществ не хватало, из-за чего мальчик выглядел ужасно худым и маленьким по сравнению с ровесниками. Он часто дрожал от холода, прикрываясь какими-то листьями подорожника. Сон всегда был беспокойным. Однажды на него чуть не напал волк, от которого Хун-эр убежал. Домой возвращаться не хотелось, но ему приходилось хоть иногда это делать. У отца появилась новая жена, и мачеха была такая же отвратительная, как и её муж. Смотрела на него свысока, игнорировала физические потребности, делала вид, что его не существует. Хун-эр привык. На самом деле, он ко всему привык. И чем дольше это продолжалось, тем больше он ненавидел всё на свете. И больше всего самого себя. В какой-то момент у Хун-эра начали появляться мысли об убийстве своих родителей. Он мог взять нож и зарезать их, но будучи семилетним ребёнком сделать это было трудновато. Оставалось только бить стены и еле слышно плакать в подушку. Всё тело болело. Без мамы было в разы тяжелее, ухаживать за ранами он толком не научился – это всегда делала мама. Таблеток в доме не было, аптечки тоже, иногда отец оставлял бинты, но ни зеленки, ни йода нигде не было, поэтому Хун-эру приходилось ждать, пока само заживет. В девять лет Хун-эр начал драться с детьми первым. Главная защита – нападение. Может быть, поэтому дети его ненавидели. Он не знает. Ничего уже не понимает и понимать не хочет. Пошли они к чёрту. Хун-эр ни во что не верил. У него не было того, ради чего стоит жить. Не было человека, который подскажет ему что делать, который поддержит и направит на правильный путь, у него не было семьи. Он не чувствовал любви даже от мамы, если честно. Хоть и любил её раньше. Спустя год его спас наследный принц. Хун-эр опять всё испортил. Церемония была сорвана из-за него, но принц не злился – наоборот, гладил по голове и крепко держал на руках. Хун-эр ничего не понимал. Он впервые в жизни почувствовал любовь от человека, которого видит впервые в жизни. И отпускать его не хотелось. Оказывается, принца зовут Се Лянь. И когда он вознёсся, то стал единственной причиной, почему Хун-эр ещё не убил себя. — Каждый день я страдаю и хочу убить всех! Ради чего мне жить?! — Если у тебя нет, ради чего стоит – живи ради меня. Сделай меня смыслом своей жизни. Хун-эр принял эти слова близко к сердцу. Жить ради кого-то. Ради того, кто спас его от гибели. Ради того… Ради того, кто стал его первой любовью. *** Се Лянь положил голову на плечо Хуа Чэна и прислушивался к его пению. Хуа Чэн думал, что его не слышно, но этот язык Се Лянь узнает всегда – это был язык Сяньлэ! — Саньлан, что ты поёшь? Это ведь язык моего государства, мелодия очень красивая. Хуа Чэн не ожидал, что Се Лянь не спит, и улыбнувшись, ответил: — В детстве эту песню пела моя мама. Се Лянь встрепенулся от любопытства: — Ты не рассказывал мне о своём прошлом. Я не заставляю! Только если ты сам хочешь! – поспешно заявил Се Лянь, боясь, что Хуа Чэн почувствует себя обязанным отвечать на вопрос, который приносил ему дискомфорт. — Всё в порядке, гэгэ. Однако это не особо весёлая история. — Мне интересно всё, что связано с Саньланом. Хуа Чэн тихо рассмеялся. Мягкая улыбка появилась на его лице, и Се Лянь почувствовал, как его сердце наполнилось странным, таким приятным теплом. Как же он любил улыбку своего мужа. — Моя мать была неоднозначной женщиной. Я никогда не понимал, любит ли она меня или ненавидит всей душой, однако моментами я чувствовал себя защищёно. Отец никогда меня не любил и, – Хуа Чэн резко замолчал, будто размышляя о том, стоит ли говорить следующую фразу, – и бил меня. Се Лянь от шока приложил ладони ко рту. — Это в прошлом, гэгэ, – мягко улыбнулся Хуа Чэн. Нотки его голоса, однако, были грустными, – после смерти матери у меня появилась мачеха, и она была не лучше отца. Я сбегал из дома, и эту историю ты уже знаешь. Питался чем попало, спал где придётся, но… Ты спас меня. Я никогда не был так благодарен своей судьбе. Хуа Чэн тяжело вздохнул и положил голову на плечо Се Ляню, который уже давно выпрямился и сидел смирно, слушая рассказ. — Встреть я тебя раньше, я бы… — Не нужно сожалеть об этом. Сейчас я действительно обрёл дом и семью. У нас обоих были тяжелые времена, но посмотри-ка, мы всё ещё живы. Если бы не ты, я бы не… – Хуа Чэн запнулся и не знал, стоит ли продолжать, — Не находился здесь. Се Лянь не выдержал и резко обнял Хуа Чэна, не удержавшись от слёз. Ему хотелось посвятить Хуа Чэну весь мир, принести все дары, которые сможет раздобыть, дать всё тепло и ласку, что у него есть. Никогда не давать усомниться в том, что он любим, важен и нужен. Что больше его никто не тронет. В глубине души, он понимал, что Хуа Чэн стал сильнее и больше не потерпит издевательств в свою сторону, но хотелось его защищать. — Саньлан, всё хорошо. Ты в безопасности. Я с тобой, тебя больше не тронут, всё хорошо… Всё хорошо. Он повторял «всё хорошо» как мантру, сам того не замечая, и Хуа Чэн обнял его покрепче, сдерживая слёзы. Как же это, всё-таки, тяжело. — И всё-таки, Саньлан, не хочешь спеть ту песню ещё раз? Хуа Чэн улыбнулся: — Конечно, гэгэ.
Милая работа!