— Знаешь, что я все еще люблю тебя?
На мгновение рука зависает в воздухе настолько близко к его лицу, что кончиками пальцев Джеймс едва-едва касается чужой кожи.
Тишина нависает над головами иглами.
Что-то надламывается у Джеймса в груди, а может, окончательно разламывается, с треском, с отвратительным горьким привкусом сожаления. Регулус бьет наотмашь, не прилагая к этому никаких усилий, лишь спокойно сидя, прижимаясь к холодной стене. Его глаза — темно-серые, холодные, напоминающие осенние грозы, блестят на грани слез.
Джеймс всегда знает, как касаться правильно, когда стоит просто обвить рукой шею, а когда прижать к себе, позволив рыданиям утонуть в плече. Это происходит почти инстинктивно, но не сейчас, словно коснуться Регулуса означает воткнуть нож в незажившую рану. Джеймс мог забинтовать ее, накладывать тысячи заживляющих заклинаний, но на ее месте, только через долгие, мучительно долгие годы, образуется болезненный шрам.
— Я никогда не переставал, — продолжает Регулус. Тонкие губы, как и всегда обветренные, растянуты в подобие улыбки, печальной, пускай и пьяной. — С того самого дня, когда ты протянул мне руку.
Джеймс делает прерывистый вздох, отмирает, нанося мазь на разбитую щеку.
— Я знаю. Всегда знал.
Невозможно было не знать, на самом деле.
Что-то во взгляде Регулуса меняется, точно сверкнула молния, он качает головой, а затем тихо, на грани истерики, усмехается.
— Ты не понимаешь, как это больно. — Регулус отстраняется от него, как от огня, от пламени, сжигающего всё живое на своем пути. — Я беспомощен перед тобой, обезоружен. Ты не представляешь, насколько это ужасно, как я ненавижу быть беспомощным и обезоруженным перед кем-то. Но не перед тобой.
Джеймс был солнцем, был теплым огнем в холодные дни для всех, кто в этом нуждался, но быть уничтожающим пламенем в глазах дорогого человека — страшно. Он мог бы отдать всё, чтобы Регулуса согреть, а не разрушить, всё, кроме своего сердца.
Иглы падают, разбиваются осколками слёз, болезненно сжатым сердцем.
Они оба беспомощны.
Регулус — потому что любит.
Джеймс — потому что на любовь ответить не может.
— Мне жаль, — говорит он.
Не существует других слов, нет ничего, кроме кислого, никому не нужного «жаль».