Цветастый балаган подъехал к Мондштадту безмолвно, незаметно. Не пересекая стены города, он был нем к его горожанам, а горожане были слепы к нему, но, стоило появиться повозке, обитой тканями диких, разномастных цветов, а затем второй и третьей, стоило лошадям остановиться рядом с серым мостом,укрытым тумановой дымкой, как все начало меняться. 

Что-то поменялось тогда, когда город ещё спал и не ведал о том, что у подножия его под круглым шатром зачинала свое представление сама бездна. Она разверзлась, протянула к воротам свои руки, чтобы когда мондштадтцы открыли ставни и вышли на улицы, между домами уже тянулся шлейф из сплетен, подогреваемый тонким запахом жженого сахара и медовой выпечки, ведь тем, как пахнет лошадиный навоз и тела, пробывшие в пути не менее нескольких недель, в Мондштадте мало кого можно было удивить. По городу протянулся запах жареных орехов в меду, яблок, покрытых карамелью, булочек и того, чем развлекут себя взрослые, пока дети будут уминать купленные им сласти. Уже тогда любопытствующие носы показались за пределами порт-кулис, увидели и балаганы, и сам яркий купол, и понесли по городу слухи, а это — благое дело для подобного рода заведений и их хозяев; все больше любопытных зевак стекались к неизведанному зверю, а для тех, кто слишком занят, кто не считал происходящее чем-то серьезным, или же просто не нашел в себе смелости заглянуть в чужие жизни, к полудню на площади появился маленький человечек, который вел за собой на цепи огромного медведя. 

Медведь шумел, выдыхая в морозный утренний воздух комки пара; он был выше карлика в несколько раз, но послушно шел за ним. На шее у него висела табличка: «Проклятый человек, подобранный на севере Фонтейна и усмиренный одиннадцатью Дураками». 

Уж что-что, а такое заинтересует любую заячью душу. Заинтересовалась медведем и стража, а точнее — тем, насколько он мог быть опасен для горожан. Карлика остановили и обратились к нему со всей строгостью, но он, тут же выдав в себе и благородное происхождение, и воспитанность, нисколько не зароптал перед утренним патрулем; с готовностью он предъявил двум рыцарям документы, уверявшие, что он, Пульчинелла — официальный представитель ужасного зверя, ни в коем случае не хозяин, ведь тот был проклятым человеком, а хозяйствовать над человеком другой человек права не имел. Затем на потеху публике карлик достал документ, повествующий о добровольном соглашении медведя работать на его нанимателя; в документе были прописаны и часы работы, и три тысячи моры, которые были положены ему за два рабочих дня, плюс питание и кров. Раз в год медведю предоставлялся отпуск. Он читал всё это нарочито громко, с гордостью утыкаясь своим неестественно большим крючковатым носом в древний пергамент, и чувствовал, как с каждым услышанным им смешком вырастает над нерадивыми рыцарями.

В замешательстве ясный стражник с темными волосами и щетиной на щеках спросил его, как же называется контора, дающая работу медведям. Тогда он, наконец-то достигший своей цели, повернулся к публике, отвесил ей поклон и громко, так, чтобы в каждом закоулке был слышен его голос, произнес: 

— Какое ещё заведение может быть столь милостивым к несчастным и обездоленным, как этот человек? — он дёрнул за цепь, и медведь в ответ дёрнул своею головой. — Разумеется, дамы и господа, это «Театр Дураков»! И поверьте, в наших рядах затесался далеко не один проклятый медведь! 

Толпа аплодировала ему и, обезоруженная, смотрела с открытым ртом ему в рот. Это было мнимое превосходство, он прекрасно об этом знал. Блюстители закона потребовали выгнать медведя за пределы города и следить за ним, но уже через четверть часа на главной площади, там, где стоит огромный фонтан и где в свое время остановился карлик Пульчинелла со своим любимцем водрузили старую деревянную табличку, на которой углем было выведено:

«Театр Дураков».