Мой дядя пусть не был самых честных правил (не всегда уж точно), но зато всегда был богат. А ещё бездетный, поэтому очень любил баловать меня, единственного ребёнка его сестры. Сводной сестры, ведь у них были разные матери. Оплата за учёбу, на хорошую долговечную одежду и технику — в этом он разбирался как никто другой — а заодно и на прочие радости жизни. Не смогу сказать, что чего-то не хватало, пока я рос при его внимании.
Но и избалованным я тоже не вырос. Ругать мой дядя не то, чтобы любил ругать; вместо этого он предпочитал вести серьёзный разговор, в котором указывал на то, в чём ты провинился. Но больше он любил хвалить за то, что получалось, какими бы малыми ни были эти самые успехи. Поэтому я также вырос и уверенным в себе, и способным заступиться за тех, кому этой уверенности не хватало. Это всё помогло мне со временем обрасти большим кругом знакомств и возможностей, что очень нравилось дяде.
— Возможности! — восклицал он при каждом удобном случае, когда хотел передать мне очередную жизненную мудрость из своего опыта. — Когда ты молод, их поток бесконечен, а потенциал порой выше Эвереста. И самое главное, ты никогда не знаешь, куда тебя может завести та или иная выбранная возможность. Помни об этом и знай, дружок: не вешай нос, когда есть выбор.
Дядя так часто говорил об этом. Возможности эти... Как будто завидовал мне, ребёнку, или что-то ещё. Так я его однажды и спросил: напрямую, как лишь у нас вдвоём было принято.
— Я? Завидую? — дядя расхохотался. — Если то чувство, которое испытывает каждый взрослый при взгляде на ребёнка и можно назвать завистью, то с натяжкой. Мы, взрослые, скорее вспоминаем своё детство и жалеем, что не можем прожить его снова.
— А я наоборот, хотел бы вырасти и побыстрее стать таким же, как ты.
— Да, обычно дети хотят поскорее вырасти... — он погладил свою небольшую бородку. Отрастить её у него никак не получалось, но и своими скупыми успехами в виде клочков волос был всё равно доволен; ещё одно качество, от которого уже тогда я был в восторге. — Вырасти ты ещё успеешь. Однако скажу тебе честно: во взрослой жизни мало чего интересного. Приходится много думать о своём пропитании, где жить и что делать. Не всегда удаётся долго усидеть на одном месте. Иногда делаешь то, что только и можешь, либо должен.
— Но как же твои речи про возможности, дядя? — я всё же продолжал. — Ты говоришь так, как будто у тебя таких возможностей больше нет.
Тот посмотрел на меня грустным взглядом и помолчал. Наклонил голову; он так делал, когда нужно было что-то обдумать.
— Боюсь, что нет, дружок, — наконец сказал он. — Мои возможности уже определены.
После этого разговора он стал более задумчивым, что ли. Больше витал в облаках. Чаще пропадал в командировках, которые с тех самых пор ему так и падали часто, словно снег на голову. После одной из таких командировок он вернулся со шрамом от ожога на руке.
Одному он, впрочем, не изменял: когда был свободен, то всё своё время старался уделить мне. Отца я своего никогда не знал — мама говорила, что он покинул нас, едва узнал о том, что я появился на свет. Был ли мой дядя заменой отцу? Нет, конечно; более того, сам дядя был против этой мысли. Не хотел быть отцовской фигурой; вместо этого был просто поддержкой для того, чтобы я смог принять важные жизненные решения. А ещё мы не стеснялись раскрывать между собой какие-то тайны — чисто между нами, мама о большинстве из них даже не знала. Как маленькое тайное общество. Так однажды он решил посвятить меня в одну их своих тайн. Его слова, не мои.
Так он впервые показал мне мешок монет. Тогда я пусть и становился совсем взрослым (шутка ли — 12 лет), но истории про всякие приключения любил. Поэтому не мог не спросить, а откуда у него такое.
— Да так, — почему-то уклончиво ответил дядя. — Достал во время одного из своих путешествий.
Это меня немного насторожило. В другое время дядя очень любил рассказывать о своих приключениях. Здесь же он всё время качал головой, словно приходилось взвешивать каждое слово. Впрочем, он и не обязан был раскрывать все свои секреты: это тоже было частью наших договорённостей.
Вместо того, чтобы дальше ломать голову, я решил обратить внимание на то, что было у дяди в руках. Мешок этот был не то, чтобы большим, зато увесистым. Моё воображение, ещё любившее сказки, рисовало внутри разные сокровища; целый пиратский клад, например. А почему тот клад не в сундуке, как обычно показывают во всяких пиратских историях — так это дядя специально положил в мешок, чтобы меньше привлекать внимания. Одну из монет я немного прощупал через мешок: немного похожи на те, которые мне разрешали забирать со сдачи.
— Ты что-то будешь делать с этими монетами? — спросил я дядю.
— Не я, — тот улыбнулся. — Однажды это будет твоим. Не сейчас, как понимаешь; это тебе на будущее.
На это я кивнул головой. К чему торопиться? Дядя и так поможет тем, чем сможет, пусть даже и предпочитал, чтобы я совершал более самостоятельные действия. Говорил моей маме, что так проще осознать мне ошибки, наступив на множество граблей. К тому же, у нас с дядей было ещё много времени.
На деле у нас было максимум ещё десять лет. После этого дядя пропал.
Вышел на очередную, как тогда казалось, командировку и перестал выходить на связь. Я сам организовал несколько поисковых операций; хорошо, что дядя однажды оформил доверенность через своего знакомого нотариуса. Но поиски были безуспешны — дядя как сквозь землю провалился. Прошло некоторое время и его из пропавших перевели в погибшего. Об этом я и моя мама узнали только когда на нашем пороге оказался тот самый нотариус, знакомый дяди.
Так как у дяди никого, кроме нас, не было (что немного странно — не раз видел, как девушки к нему так и липли, их привлекала его харизма), то и всё его имущество перешло только в наши руки. Ничьи больше; никто не приходил, не предъявлял права на вещи и деньги. А заодно у меня оказался тот самый мешок, который дядя мне тогда показывал. Невольно вспомнилось, как представлял себе внутри пиратские сокровища. Даже по старой памяти нащупал монету сквозь ткань, попытался её представить...
Вот только когда открыл его, то никаких сокровищ там не было. Да и вообще никаких богатств; только какие-то странные серые монеты. Если верить отчеканенному, монеты эти были не только какого-то неизвестного государства, но и должно пройти ещё двадцать лет, прежде чем их — может быть, как тогда думал я — введут в оборот.
Безусловно, у этого подарка была своя задумка: дядя всегда старался сделать так, чтобы каждый его подарок служил какой-то цели. Но для чего могли вообще сгодиться монеты из места, которого не существует (да и не факт, что будет вообще существовать)?
В конечном итоге я сдался. Хорошо, решил я; храни свою тайную мудрость при себе, дядя. Где бы ты ни был, конечно. А твой подарок будет пока что храниться среди вещей, к которым очень редко добираются. Перевозиться с места на место в собственной коробке. Практически не вспоминаться, не считая одного дня в году — дня твоего исчезновения.
Так эти монеты и пролежали у меня все эти двадцать лет. Даже и забыл почти про них, не случись однажды кое-что странное.
Всё началось и так не совсем обычно — государство изменилось. Точнее, в тот день всех поставили перед фактом: прежнего государства, в котором некоторые жили чуть ли не всё жизнь, на картах больше нет. Зато теперь есть иное, и диктор даже сообщил это новое название государства...
Мама моя очень редко плачет — в последний раз она проронила слёзы на дядиных похоронах. Вот и сейчас она сидела, смотрела в экран тем самым взглядом, готовая заплакать; я же был рядом в качестве поддержки, хотя переживал не меньше. Но не мог не думать о том, что новое название было мне уже откуда-то знакомо. Когда-то, ещё в детстве...
А пока я вспоминал, телевизор заботливо показывал то новых руководителей дивного нового государства, то новую государственную символику. И банкноты с монетами. Конечно же, монеты; чёрт с ними, с этими бумажками. Монеты привлекли у меня большее внимание.
Мигом вспомнил, где был оставлен дядин подарок. Даже не думал; просто встал и пошёл к месту, где лежал мешок. Тот самый мешок, про который я и сам почти забыл. Руки сами раскрыли его. На экране показывали монеты, которые уже чеканят и скоро введут в оборот. Железной рекой они переливались в свете камер; красивые, новенькие...
А те, что были у меня, выпадали из рук обратно в мешок маленькими водопадами. Да и были немного тусклыми и потёртыми.
Откуда был мой дядя, чем занимался — этого моя изрядно постаревшая мать уже не могла вспомнить. Записей о себе тот тоже практически не оставил; только та стандартная кипа бюрократических бумаг, которую можно найти на каждого, да ещё и в открытом доступе. Получается, что никто не знал о нём больше, чем тот желал оставить о себе известным. Но я не желал пока что опускать руки, ведь даже такие крупицы информации дополняли картину того, кем ещё мог быть мой дядя.
Те монеты изрядно помогли мне в этих поисках крупиц: там, где другие путались в банкнотах или стоимости и из-за этого тормозили, я проходил практически без проблем. Не без косых взглядов в мою сторону, по правде говоря, но я понимаю — когда приходят с деньгами, которые выглядят не так красиво, как на картинке, то на месте других я бы себя тоже заподозрил в чём-то.
А однажды, на следующий день после моего очередного похода в государственный архив, на пороге моей квартиры появился незнакомец. Одет он был аляповато: неказистые грязные пальто и шляпа, явно выбранные с целью не просто скрыть личность, но и чтобы от этой самой личности в приличном обществе держались подальше. Высоко повязанный шарф, на глазах очки. В одной руке держал старый чемоданчик. Диалог старался держать коротко, по делу:
— Вы такой-то такой-то? — назвал он моё имя и отчество глухим голосом.
— Да, это я, — настороженно ответил я. Учитывая те самые косые взгляды, свою паранойю в сторону незнакомца я считал в какой-то степени оправданной...
— Тогда это Вам, — он открыл свой чемоданчик, достал стопку писем и чуть ли не впихнул их в мои руки. Не успел я сказать "спасибо" или хотя бы задать элементарный вопрос по типу "прошу прощения, гражданин, а вы кто такой вообще", как он спешно захлопнул свой чемоданчик, сразу развернулся и затопал вниз по лестнице. В сторону лифта даже не посмотрел. Всё закончилось так же быстро, как и началось.
Однако даже в такой быстроте я не мог не заметить: на тыльной стороне его ладони был такой же шрам от ожога, как у моего дяди. Да и из шарфа сверху нелепо торчал клочок бороды — тоже как у него. Удивительно, такие мелочи во внешности и так ярко запомнились!
Осознав, что до сих пор глупо стою на пороге собственной квартиры, я закрыл за собой дверь и сел на табуретку, рассматривая полученное. Все эти письма были от дяди, и адресованы они все тоже были мне. Ни одного для мамы; хотел этому сначала возмутиться, но поразмыслил над этим. Если он написал все эти письма только мне, значит, у этого была своя цель. Одно письмо отличалось цветом конверта; его дядя явно писал раньше остальных. Или позже, кто знает. Его я и раскрыл первым.
Что ж, это был его почерк: сильный уклон вправо, узкий, строчки сжаты вместе и будто острые. Мама всегда в шутку жаловалась, что его трудно было читать — "как клинопись какая-то", говорила она. Да и написано было так, как он обычно со мной разговаривал:
"Дорогой племянник,
Всё твоё детство я говорил тебе про возможности. Про то, как они не ограничены и неизвестно куда могут завести. Знаю, что ты сейчас можешь думать: круг этих возможностей сузился. Это так, поспорить не могу. Но в то же время доступно то, что можешь только ты; главное не вешай нос, когда есть выбор, дружок.
Твой дядя.
P.S. Остальные письма раскроют тайну о том, чем я занимался на самом деле. Думаю, что сейчас можно будет наконец рассказать об этом — но чисто между нами."
Что же до остальных писем... Пожалуй, их содержимое никому не будет ни интересным, ни понятным; даже я сам не до конца всё в них понял. Либо мой дядя участвовал в съёмках каких-то невероятных, но незнакомых мне фильмов о разных временах, либо...
Впрочем, не буду. Всё-таки меньше знаешь — крепче спишь, а некоторые знания оттуда, из этих писем, лучше не помнить. Лишь одно скажу: он был человеком мудрым и всегда знал, что лучше всего оставить на будущее.