Дихотомия

Азирафаэль всегда был исключительно консервативен, однако же места и времена накладывали свой отпечаток: за минувшие века среди людей доводилось ему рядиться и в королевский, изготовленный из редких улиток пурпур, и в Шеельский зелёный, который, ангел мог без труда это видеть (Игнорировать виденное — вот, что было действительно сложно.) причинял непоправимый ущерб здоровью своих носителей и даже тех, кто имел несчастье лишь находиться рядом. Азирафаэлю хотелось вмешаться — хотелось всякий раз, когда люди совершали подобные, глупые, в сути своей, ошибки. Было бы достаточно намекнуть, каким-нибудь чудом запустить цепь событий… Но он не имел права вмешиваться — и не вмешивался. Ведь Азирафаэль — ангел, а ангелы правил не нарушают, это прерогатива других… другого — нарушать правила.

Азирафаэль же всегда был консервативен.. Старался, по крайней мере, если не быть, то казаться таковым уж точно. Выглядеть. Он был ангелом, ему, посланнику Небес, надлежало надевать белый, бежевый… Но, не иначе, как в следствии чьей-то шутки, служители церкви давным-давно избрали для своих одеяний чёрный и, вынужденно примерив на себя роль проповедника мира — очередную оболочку временной земной роли, — Азирафаэль вместе с ней принял и воистину неподобающее уважающему себя эфирному созданию одеяние.

А, впрочем, какая разница? Ведь одежда — лишь условность, одна из множество декораций в театре для одного-единственного, взирающего сверху… зрителя? Режиссёра?

Опасная мысль, на грани — как белое перо с чёрным краешком — такие он видел у кружащих над водой чаек. Если цвет крыльев, цвет перьев впрямь что-то значит, то какая роль определена в высшем замысле этим птицам? Впрочем, у тварей земных — разумных и неразумных, — однозначных полюсов нет. Земля тем и прекрасна — оттенками, сотнями, тысячами оттенков! Лишь спустившись сюда, Азирафаэль научился их различать.

Те, что наверху, и Те, что внизу… Они всё ещё монохромны — каждый в своём цвете. У них у всех нет ни полутонов, ни многообразия.

Ангел оправил длинные рукава одеяния. Он больше не мог раскручивать одну и ту же мысль, и был теперь благодарен ей лишь за то, что несколько бесценных мгновений та укрывала его от неприглядной, выворачивающей наизнанку реальности.

В этой реальности Азирафаэль терпел неудачу за неудачей, бился, как рыба об лёд — да всё было без толку. Мир разваливался, расползался шитьём в пальцах неумелой девицы, а один-единственный ангел метался по этому обезумевшему миру. Не имел права вмешиваться — но вмешивался: увещевал, подталкивал, противостоял… Чудилось: от его вмешательства становится только хуже.

Он был в Сараево, где набухший гнойник международных отношений готовился прорвать… Здесь ангел злоупотребил своими полномочиями: пытался отвести и пули, и глаза…

Но если чему-то суждено произойти, ничто и не воспрепятствует.

Как бы ни вылезал из шкуры один-единственный ангел.

И вот теперь Азирафаэль на линии фронта. И огненный вал войны катится, расширяется, охватывает, захватывает, сметает…

Не место здесь привычным Азирафаэлю светлым оттенкам.

Чёрную рясу полощет пронизывающий до косточек ветер.

***

Такое не под силу измыслить и аду — да что там, внизу на самом деле никогда ничего эдакого не придумывали. Куда уж им всем, с их насквозь пропаршивевшими умишками… Внизу бы ни за что не поверили в то, что всё это, что почти всё это, происходящее — акт исключительного человеческого самовыражения. И огнемёты, и газовые атаки, и километры колючей проволоки… Кроули не хотел присваивать ужасы этой войны себе, не хотел расписывать в отчётах… словно это было слишком даже для демона, словно это бы его замарало. Куда уж хуже, впрочем?

А, видимо, есть куда.

Обмакивать перья в кровь он не собирался.

Это слишком походило на то, чего ожидали и в Аду, и на Небесах последние пару тысячелетий.

Апокалипсис.

Люди подозревали, люди боялись. И даже Кроули подозревал. Настолько подозревал, что очень высоко, вернее сказать, низко дошёл с вопросами. «Что, уже началось? Почему без предупреждения? Почему не по плану?».

Словно уже забыл, что бывает с теми, кто задаёт неудобные вопросы.

А, может, ему было попросту безразлично.

— Ты ведь ответственен за этот клочок земли. Ты нам и скаж-жи, — жужжало прямо в голове у Кроулли мушиным роем.

Можно было и не спрашивать. Впрочем, как обычно. Вопросы не любят ни наверху, ни внизу, ни между.

Кроули не хотел иметь к происходящему отношения — ни де-факто, ни де-юре. Никак. Он малодушно мечтал куда-нибудь заползти, свернуться тугими кольцами… на век или два… Проснуться уже на другой земле, где люди, такие самостоятельные божьи творения, уже сами со всем разобрались.

Или сделали только хуже.

С них станется. Хуже. Они ведь… по образу и подобию.

***

Эта война могла бы продлиться вечно. Она создавала впечатление именно такой — основательной, обосновавшейся, готовой выцедить до капли и безвинных, и виноватых, всех растерзать, растоптать, переплавить сперва в оружие, а позже — в монолит скорби.

Азирафаэль скорбел уже сейчас. Считая кресты, души…

Он многое повидал, он был здесь с начала времён, но всё равно до конца не осмысливал.

Однажды он дал людям меч — и они сковали тысячи других, по образу и подобию. Не огненных, нет — но не менее разящих, не менее смертоносных.

Он дал им меч для защиты — они выбрали войну.

И теперь они совершенствовали её, учились убивать эффективнее, быстрее, ужаснее. Учились убивать с расстояния — сразу многих. Отравляли воздух, некогда созданный одним из верховных ангелов для дыхания, отравляли воду, данную им для питья, пламя, которым бы могли согреваться и на котором готовить пищу, они тоже использовали во зло..

Азирафаэль был ангелом — всетерпящим, всепрощающим. Он был создан таким, не знающим ни ненависти, ни злобы, не способный на них, совершенный в своей добродетели, в мягкосердечии, в безусловной любви ко всему живому…

Но теперь он порой с ужасом замечал, как это всё, как само его естество хрустит скорлупой яйца, будто она, белоснежная и такая хрупкая, готова, вот-вот расколовшись, явить миру кого-то… другого… нового. Кого-то худшего.

Он не собирался падать. Конечно, не собирался. Но неиссякаемый источник его милосердия и сочувствия порой иссушался до дна. И тогда Азирафаэль, отчаявшийся и разочаровавшийся, наполнялся тёмной, ледяной, безжизненной пустотой.

Кому нужны Небеса, если ад уже на земле? Если люди сами его создали? У них был выбор, был не от создания — от рождения.

И как они распорядились этим бесценным даром?

***

Война, как водится, за всё хорошее против всего плохого, требовала свежей крови — её поставляли, укомплектовывая змеями эшелонов. Когда железные дороги в мире лишь появились, поезда Кроули нравились — шипящие, ползущие едва ли не на брюхе, исторгающие копоть и дым… они определённо были вдохновлены чем-то демоническим.

Но сейчас железная дорога превратилась — нет, не в оружие, в орудие войны: наикратчайший, наипростейший способ доставки… чего угодно: солдатиков, которые вскоре станут холодными трупами, пороха и железа, предназначенных для превращения живых в мёртвых...

Паршивым местечком стали военные эшелоны. Но тот, который Кроули провожал взглядом сейчас, даже по нынешним временам, ощущался каким-то… особенным, отрицательно, так сказать, выдающимся.

Кроули заприметил этот состав на полустанке — по шлейфу ужаса и отчаянья. Для этой войны коктейль был вовсе не новый, привычный даже… но этот конкретный уж больно густой, забористый. А ещё… как не заприметить состав, на крыше которого вольготно раскинулся бледный Всадник?

Всадник — не Смерть. Это Мор.

Ох, давненько не виделись. С европейской чумы или со вспышки тифа в Америке?

Вообще, Америка была страной, которой Кроули всегда крайне симпатизировал — порой эта симпатия окрашивалась сочувствием, порой одобрением, порой завистью. Словно отражая эфирно-оккультную дихотомию, а, может, и не «словно», а сообразно тому самому непостижимому замыслу, люди здесь были разделены на «чёрных» и «белых», и Кроули мог наблюдать всё ту же привычную ему, опостылевшую до зубовного скрежета модель… угнетения, противостояния… снова угнетения, унижения…

Рабство. Бесправие. Почему до этого не додумался по определению жестокий, насквозь прогнивший ад?

Если у тебя чёрная кожа, ты второсортен, ты даже, возможно, не человек, а низшая ступень эволюции.

Чернокожих даже в рай не особо охотно брали.

Даже самых безгрешных… находили, за что завернуть.

Ну само собой. Небеса ведь стерильны и белоснежны…

Тем не менее, со всеми её противоречивостями, Америка Кроули нравилась — её дух, тенденции, путь, к которому люди здесь приближались и на который постепенно вставали. Кроули даже подумывал здесь осесть. На какое-то время — почему нет? Он всегда где-то оседал, клочки Земли закреплялись за ответственными примерно на продолжительность человеческой жизни — чтобы не вызывать у смертных никаких подозрений, а ещё, это нигде не прописывалось, не оговаривалось вслух, но Кроули понимал — чтобы не привязываться. Впрочем… вряд ли так уж многие падшие, перемолотые жерновами отнюдь не безболезненного, растянувшегося агонистической вечностью низвержения, сумели сохранить способность привязываться к кому-либо и к чему-то.

Кроули её, эту чёртову способность, в себе тоже обнаружил не сразу. Случайно наткнулся, рачительно, с каким-то мазохистическим… нет, не удовольствием, а осознанием необходимости копаясь в останках себя самого — памяти, естества, отголосков творения.

Кем он был до падения?

Он забыл. Он вспоминал медленно. Отрывками из обрывков. На это совершенно точно ушла пара тысяч лет.

Он вспомнил, чтобы забыть уже осознанно, по собственному выбору и желанию, затолкал всё в пыльный, самый чёрный закуток… И сияние звёзд, и счастье, восторг, божественное наслаждение возможностью, правом, умением создавать.

Теперь он был лишён этого умения.

«Да будет… свет».

Есть какая-то ирония в том, что и ангельская, и демоническая магия называется «чудом». Разве чудо, согласно человеческому его трактованию, это не что-то по умолчанию доброе?

«Я сотворил чудо — и сотни погибли от пламени и дыма».

Какая-то ирония, определённо, да.

Дьявольская или Божественная?

Кроули размышлял, замеченный им эшелон неспешно тянулся мимо, а на крыше одного из вагонов вольготно возлежал Мор. Но даже он, один из четырёх будущих Всадников будущего апокалипсиса, не смог воспрепятствовать, когда время самую малость дрогнуло, склизко растянулось — ровно настолько, чтобы юркая чёрная змейка скользнула по замершему колесу, на него при этом не намотавшись, отыскала щель, просочилась в душное металлическое нутро…

Змеи слишком чувствительны к запахам. Кроули лишь самую чуточку попробовал воздух языком, и тотчас пожелал отключить обоняние ко всем чертям — жаль, что подобная роскошь в этом облике была ему недоступна. Пришлось сполна ощущать — немытые, измученные дорогой мужские тела: их пот и прочие выделения… их жар — нечеловеческий, почти адский. Кровь — не внутри тел, а во вне. И ещё что-то гнилостное…

Он исследовал лишь половину состава — с него хватило. Маленькая змейка из плоти и крови стремительно продвигалась внутри змеи металлической, нафаршированной почти четырьмя тысячами солдатиков.

Две из которых, Кроули отчётливо видел, уже были обречены если не на смерть, то на страдания совершенно точно.

Он вытолкнул своё тело прочь из вагона, вскарабкался по шероховатостям, металлическим стыкам…

— Мор?

Истончившаяся до прозрачности рука, испещрённая сетью болезненно пульсирующих сине-бордовых вен, приветственно выпросталась из-под одежд всадника, походящих на запятнанные телесными выделениями простыни, собранные в некое подобие римского плаща.

— Падший. — Всадник дождался, пока Кроули вернёт себе человеческий вид и разместится неподалёку, свесив ноги с края вагона. Лишь потом поинтересовался почти по-дружески: — И что скажешь?

Кроули передёрнул плечами, не особенно пытаясь скрывать отвращение.

— Я впечатлён. Как обычно.

Мор коротко усмехнулся воспалёнными, растрескавшимися губами.

— Филадельфия, — протянул мечтательно. — Тебе нравится этот город, падший?

«Как и весь этот мир», — подумал Кроули.

— Я демон — мне ничто не нравится, — привычно буркнул вслух.

Мор долго молчал, фыркала и стучала металлическая змея, нафаршированная человеческими солдатиками.

— Парад в мою честь. А после… — произнёс наконец Всадник, и голос его походил на предсмертный хрип. — Твоей оболочке болезни не страшны, демон. Ты можешь стать зрителем.

Кроули зябко передёрнул лопатками.

Значит, Филадельфия, значит, парад.

Есть ли двойное дно у этого приглашения?

***

Двадцатый век обещал стать для человечества переломным — одним из самых прорывных за всю историю. Азирафаэль крайне настороженно относился к новейшим технологиям. Да, он был консерватором, и всегда шёл на шаг позади. Сейчас ощущал, что отстаёт уже на целую милю.

Он помнил настроения, которые царили на изломе веков. Люди верили, что войны, революции, эпидемии — теперь пережиток прошлого, а впереди торжество разума, науки… процветание и стабильность. Ведь никто же в самом деле не станет применять устрашающее изобретение — пулемёт Максим? Нет, это орудие массового убийства казалось не более, чем средством устрашения, необходимым злом, которое одним своим существованием будет предотвращать даже помыслы о возможности вооружённых противостояний.

Люди были наивны.

И Ангел, как оказалось, наивен был тоже.

Теперь Максимы строчили, кося противников без счёта и жалости, и плыли над землёй жёлто-зелёные облака-убийцы. Всё перемешалось: красный и чёрный, земля, дым и кровь…

Ангел хотел, чтобы всё это скорее закончилось.

Любой ценой.

***

Война требует не только крови. Чтобы продолжаться, войне нужны деньги. Золото нравится этой аловолосой бестии, война вытягивает его из каждого до крупицы…

Кроули шагал по городу — мирному городу! Шаря взглядом, натыкался на плакаты, на лозунги «откажись от хлеба —поддержи армию!», «Бензин нужнее фронту!», «Один доллар — один шаг к победе». Кроули искал упоминания о предстоящем параде. И находил. Замечал и другое: «Сохраняйте спокойствие и здоровье, соблюдайте рекомендации! Вспышка инфлюэнце побеждена, болезнь уходит ни с чем!».

О нет… она не уйдёт.

Только не теперь, когда Мор избрал это место, пригласил зрителя, может даже не одного.

Скоро здесь будет… Ад.

Кроули устал от ада. Раньше от Преисподней сбегал на землю. Теперь мест, чтобы спрятаться и отдохнуть, почти нигде не осталось.

Разве только малодушно впасть в спячку.

 Война в этот раз разгулялась нешуточно, охватила почти весь мир, всех затронула и втянула. Войн, подобных этой, даже воображать прежде не приходилось ещё никому.

Как гласит поговорка, беда никогда не приходит одна.

Вот и Мор подтянулся на вечеринку. Кроули уже имел «удовольствие» наблюдать Мором на сей раз принесённое. И даже демонической выдержки не особенно-то хватило.

Пенистые, разложившиеся лёгкие... Месиво… утопление на суше, в собственном, как говорится, соку.

Можно вынести смерть одного, двух, двадцати…

Умрут сотни тысяч.

***

Вместе с войной приходит антисанитария, вслед за ней — болезни. Азирафаэль видел это множество раз: когда свои войска вёл всем известный Александр, когда один за одним по Земле лавиной катились Крестовые походы, когда Наполеон пошёл на Россию… Где скопления людей — там рассадник инфекций: холера, тиф, лихорадки всех мастей… В сражениях с ними стороны теряли не меньше солдат, нежели в боях.

Но то, что надвигалось сейчас, зародилось не в холодных сырых окопах.

Что-то грядет, что-то жуткое — сродни всемирному Потопу, сродни Божьей каре.

Быть может, это она и есть?

***

Кроули предписывалось вредить — искушать, подталкивать к тёмной стороне, ко греху, к той самой наклонной, с которой некогда скатился он сам. Но на то он и демон, чтобы нарушать какие бы то ни было предписания, плевать на них с высокой колокольни и копытом растирать — которого у Кроули отродясь не водилось.

В распоряжении Кроули ещё оставалось три дня, и он намеревался использовать их по полной.

Три дня до грёбаного парада. Что можно сделать? Было бы проще, пожалуй, если бы не был один, но… Теперь Кроули сам по себе — как и должно быть, как и было изначально.

И нечего было «брататься» со всякими… А то размечтался, привык — к хорошему ведь привыкаешь быстро.

К хорошему ли?

Дьявол. Пошло бы оно...

Ситуация в Филадельфии складывалась самая неблагоприятная. Все знаки сошлись, все звёзды: расхлябанные крючкотворы у власти, разгул патриотизма, переходящего в одержимость… Страна выцеживала на откуп войне всё, что имела — кровь, деньги и, по всей видимости, здравомыслие.

На верфи один за другим заболевали моряки.

Нужно вводить карантин — обязательно, срочно! Кроули ведь отлично знал того, кто предложил такую меру впервые. Потому был уверен, что эта мера сработает.

Но знал, узнавал и другое. Никто из власть имущих не был готов взять на себя ответственность, отменить чёртов грядущий парад — парад, предназначенный для сбора огромных средств на нужды войны. Что там болезнь? Разразись апокалипсис — никто всё равно не отменит парад. Таковы люди. А, впрочем, таковы все — и здесь, и наверху, и внизу…

Письма — заговоренные, созданные таким образом, чтобы привлекать внимание каждого, разлетались во все газеты. От имени медиков, предсказателей — Кроули употребил всю свою фантазию.

Но ни одна строка не достигла печатного стана.

И это Америка? Самая демократичная, самая свободная страна?

«Чудо современности — этот биплан способен взлетать даже с водной глади! Приходите, чтобы увидеть!», — пестрели крупные буквы, обещая грандиозную демонстрацию новейшего инженерного изобретения — гидросамолёта.

Незабываемое, яркое шоу. Кроули бы и сам посмотрел — самолёты его завораживали, ведь люди, столетиями мечтавшие о небе и разбивавшиеся один за другим, наконец получили крылья. Да, неуклюжие, всё ещё непредсказуемые, опасные… Но сколько же в этих людях упорства, сколько…

Впрочем, Кроули уже успел разочароваться. Ведь всё, что люди изобретали, они неизменно применяли для уничтожения себе подобных

«Оставайтесь дома», — неведомым чудом появлялись повсюду расклеенные записки и объявления. «К чёрту патриотизм!»

Неведомый автор объявлений уговаривал, и запугивал…

Но что он мог — даже оккультный, но всё-таки один, в борьбе против целого города? А, может, и против замысла — того самого, непостижимого.

В ночь перед парадом пробрался в ангар, гладил гидросамолёт по крылу, налаживая контакт, пробираясь в самую суть этого инженерного чуда. Кроули мог легко вывести биплан из строя. И вообще всю предназначенную для парада технику — это бы даже не было нарушением его демонических полномочий. Отличная пакость людям.

Он покинул ангар, так ничего и не сделав. Потому что отсутствие шоу не отменит парад — уже ничто не отменит — государству ведь нужны деньги.

Так пусть напоследок люди хотя бы посмотрят на самолёты.

И ночь кончилась. И пришло двадцать восьмое сентября.

— Ну, и что будет дальше? — грозил Кроули небу кулаком. А все старания словно увенчались противоположным успехом. Людей пришло немерено — все, от мала до велика, они собрались вместе: покупать «ценные» государственные бумаги — чтобы ими, видимо, подтереться, любоваться гидросамолётами…

Приветствовать Мор.

Он ждать себя не заставил. Кроули наткнулся на него случайно — принявший ничем не примечательный человеческий облик, будущий Всадник… продавал разноцветные леденцы. Один протянул и демону.

— Завтра.

Кроули крутил в пальцах деревянную палочку. Потом, отойдя на безопасное расстояние, швырнул цветную конфету в стену — там, где карамель столкнулась с кирпичами, сверкнула молния.

Мало Вам душ? Войны мало, да?

Вопрос, как бывало всегда, ответа не удостоился.

О нет, он никогда не был ни добрым, ни «хор-рош-шим». Кроули обожал пакостить — людям, ангелам, демонам… Но это должно было быть обязательно весело. Или по крайней мере забавно.

А в жестокости нет ничего забавного.

Или вот… в войнах, голодоморах, казнях, эпидемиях…

Его хватило на несколько дней — наблюдать, как умирающие тянутся за помощью, как их прекращают принимать, потому что все госпитали переполнены, и даже дополнительные, открытые в экстренном порядке, уже переполнены тоже. Как заканчиваются гробы и места на кладбищах, и некому становится рыть могилы, как тело ребёнка заворачивают в белую простыню, бросают в повозку с трупами, а обезумевшие от горя родители бегут по улице, умоляя:

— Пожалуйста, у нас есть коробка из-под макарон! Позвольте положить его в коробку!

Город обвешивался траурным крепом: серый, чёрный и белый… креп на двери означал покойника.

Люди часто так делали — рисовали кресты, круги...

Здесь, в Филадельфии, символом кошмара стал креп.

Люди смертны — это факт. Им дано столь ничтожно мало — так пусть бы жили. Что проку отнимать у бедняка единственную крохотную монетку? Люди могут так много: писать песни, высекать статуи… так пусть бы творили, плодились…

Вот кому лучше от того, что ребёнок захлёбывается собственными гниющими лёгкими? Жил бы грешником или праведником — не важно.

Главное, чтобы жил.

Нет, пора впадать в спячку. Хоть и велика вероятность проснуться, как было после Потопа.

В окружении раздувшихся, уже почти разло…

Если и было что-то, что Кроули истово ненавидел — так это радуга.

Всякий раз, когда она вырисовывалась на небе, Кроули скрежетал зубами.

Ведь это же так равноценно — сначала утопить всё живое, а потом нарисовать семь дрянных полосок — не так ли?