Азирафаэль несомненно любил Кроули.
В полной мере осознание этого пришло в 1941 году, когда демон протянул ему саквояж со спасенными книгами. Это было словно вспышка, мгновенно заполнившая весь его разум, все его естество и весь окружающий мир. Вспышка, которая дала название всем тем чувствам, что росли в его душе уже очень и очень давно. И вокруг которых он день за днем выстраивал неприступную стену.
Потому что это было неправильно. Нет, любовь сама по себе не могла быть неправильной, это была Божья Благодать и, как ангел, Азирафаэль любил все живое (а иногда и неживое тоже, если речь шла о книгах, его магазине или тех самых французских блинчиках). Но Любовь, близкая к человеческой, чувственная, направленная на кого-то одного, эгоистичная в своем желании обладать объектом воздыханий, Любовь, от которой в невероятном темпе заходилось сердце человеческой оболочки - такая Любовь была совершенно недопустимой для эфирных созданий. Она была слишком живой, а оттого греховной для тех, кто по определению должен был быть идеальным.
Конечно, Азирафаэль понимал, что он далеко не идеальный ангел. Он позволял себе слишком много человеческого, позволял себе привязываться - к людям, вещам, местам и даже воспоминаниям. И это мучило его, это было его собственным камнем преткновения. Он провел несчетное количество вечеров в размышлениях, оправдывая свои привычки необходимостью вписываться в общество, но все же понимая, что, будь он менее бракованным, менее неправильным, он мог бы обойтись и без этого. В те дни, когда ангел все же примирялся с этой неидеальной частью себя, он позволял себе минутную надежду на то, что он все-таки может любить Кроули. С улыбкой он начинал разрушать возведенную в душе стену, не позволяющую чувствам хлынуть наружу, а потом вспоминал... Вспоминал о том, что Кроули - демон.
Демонам не просто было не положено любить, демоны не могли любить по определению. Эта функция отсутствовала у всех, кто Пал, и ее возвращение в общем-то никому и не было нужно. А Кроули, помимо прочего, был Искусителем. Тем самым Змеем, который подтолкнул Адама и Еву к Первородному греху. Соблазнение было заложено в его природе, это было неотъемлемой частью его существования. Каждое его движение, каждый взгляд, каждая улыбка, даже его дыхание - он словно целиком и полностью состоял из соблазнительного, невероятно притягательного искушения. Он, по сути, и был этим самым Искушением. И Азирафаэль, который провел с демоном практически бок о бок 6000 лет, прекрасно об этом знал. И пусть человеческое сердце предательски замирало от одного только взгляда, чтобы через секунду зайтись в бешеном ритме от улыбки, пусть он ощущал, что способен развоплотиться от одного случайного прикосновения, пусть его посещали совсем не ангельские мысли обо всех, кто флиртовал с демоном или даже просто провожал его взглядом... Азирафаэль день за днем, столетие за столетием продолжал выстраивать внутри себя стену. И не позволял себе надеяться, что отношение демона к нему чем-то отличается от того, как он ведет себя с другими.
Кроули безусловно любил Азирафаэля.
Если вы считаете, что любви с первого взгляда не существует, вы абсолютно правы. Это не было ни первым взглядом, ни первым словом, но, когда Азирафаэль, напряженно оглядываясь вокруг, полушепотом признался, что отдал людям свой огненный меч, Кроули понял, что попал. Точнее, сначала он обалдел так сильно, что на автомате переспросил, решив, будто ему послышалось. А вот понял, что попал, уже после повторного эмоционального признания. Ангел, стоящий рядом с ним, был так не похож на всех остальных ангелов, всех этих идеальных хладнокровных пижонов, которых он встречал. Он был ... другим. Самым прекрасным, самым ангельским, самым Божественным существом из всех. И Кроули любил его, хотя демонам любить в принципе не полагается.
Но Змей не представлял себе, как, как же можно не любить этого ангела. Его Ангела. Его прекрасные небесно-голубые глаза, светлые волосы, абсолютное любое из выражений его лица, и даже его, давайте признаем это, невыносимый характер. Азирафаэль то легко и непринужденно соглашался на его авантюры, то вдруг вспоминал, что они являются Кровными Врагами и стоил из себя нелепую правильную Неприступность. За 6000 лет Кроули привык к этому, научился лавировать, научился подводить Ангела к тем решениям, которые были выгодны им обоим. Это никогда не было соблазнением, он никогда всерьез не искушал Азирафаэля, не применял к нему свои способности. Он просто знал, чувствовал, если Ангел действительно чего-то хотел. Точно так же, как он чувствовал границы дозволенного. Ту самую стену вокруг его друга, перебраться через которую было абсолютно невозможно.
Он и не пытался. Он просто продолжал "случайно" встречаться с ним в различных уголках планеты, мчался вытаскивать его из любой неприятности, приглашал отобедать вместе, сходить в театр, заявлялся в открывшийся книжный магазин с бутылкой отличного вина или тортом из новой кондитерской, и все это из абсолютно искреннего желания увидеть, помочь, поговорить. Без подтекста, без попытки разрушить стену между ними, без единой мысли о том, чтобы получить нечто большее. Кроули было достаточно просто быть рядом с его Ангелом. Просто наблюдать, как он ест, спорить о важных или не очень вещах, выпивать вместе, находиться так близко, как ему было позволено, смотреть и улыбаться так искренне, как вообще могла его демоническая душа или то, что внутри было вместо нее.
Кроули знал, точно знал, что Азирафаэль, будучи ангелом, любит все живое вокруг. Видит хорошее во всех, включая низкопробного демона, коим Энтони являлся. Он знал, какое место занимает в жизни своего Ангела. И знал, что если попробует пресечь границы дозволенного, то останется совершенно один. Нет, эта нелепая правильность, это вбитое Сверху восприятие разницы между ангелами и демонами, все то, во что Азирафаэль верил даже не веками, а тысячелетиями, все это не позволило бы Ангелу принять его. Допустить в свою жизнь снова, соверши он что-то за гранью. Поэтому Кроули каждый раз прятал невыносимо влюбленный взгляд за темными стеклами, внутренне вздыхал и улыбался. И не позволял себе надеяться, что любовь Азирафаэля к нему может чем-то отличаться от его любви ко всему сущему.
Потому что надежда, что бы о ней ни говорили или писали хорошего, весьма саморазрушительное чувство, если идет под руку с недосказанностью.