***
Плотный и неприятно тугой латекс насаживается на кончики стриженых ногтей, ровным пластом стелется по ладони и бесшовно заканчивается немного выше запястья. Обладатель перчатки сгибает и разгибает каждую фалангу, в разных комбинациях движет длинными пальцами, от чего испытуемый объект сбивается, многочисленными складками скручивается на самых подвижных стыках, податливо тянется и даже немного скрипит. Он на пробу проводит рукой по гладкой столешнице - ладонь немного тормозит в силу плотного материала, покрывающего ее.
Из-за стены слышится задушенный всхлип, и ученый недовольно поднимает голову, отвлекаясь от проверки новопоставленной партии одноразовых перчаток, которые мало того, что расходовались в пугающих количествах, но и обязательно должны были подходить под параметры его рук. Он и сам уже давно не задаёт вопросов своей педантичности. всхлип раздаётся ещё раз, рассекает идеально увлажненный воздух своей назойливой тонкостью и жалостливостью. Жалостью.
Он начинает стучать ногой, оглядывая кабинет теряющим терпение взглядом - каждый такой стук отражается капельным эхом, - фиксирует взгляд на той части стены, за которой находится лаборатория. За которой, вероятнее всего, свернулся в комок последний из проведенных эксперимент, от продолжительных мучений искусавший губы и собственные пальцы. За всхлипами следует надрывной вздох - такой допускают к хотя бы чьему-то слуху только проститутки и в агонии умирающие (иногда источник вздоха совмещает оба эти качества). Он с хлопком сдергивает с себя перчатку и швыряет её в мусорное ведро, параллельно точным движением выуживая из кармана небольшое подобие рации.
- Селена, через 5 минут чтобы все бумаги для систематизации и анализа состояния были готовы к заполнению и лежали у меня на столе.
Дверь в лабораторию перед Ним открывается с механическим шумом.
***
Ветер завывает в окнах и трубах недружественным напоминанием тепличным придуркам оставаться в своих офисах. Лучи рассеянного, ни капли не греющего света падают на закрытые ставни, покровительственно скользят по мостовой.. и случайно обрываются рядом с импровизированным лагерем, обделяя отброса даже правом иметь тень.
У Персея в руках разорванная на два неровных кровоточащих куска крыса - выглядит отвратно. У Персея тонкая кожа, обтягивающая острые ребра, пожелтевшие клыки и спутанные длинные волосы, собранные нагло украденной с двери какого-то только открывшегося магазина лентой. В общем, он выглядит не сильно лучше испустившего дух прямо под его ногтями грызуна.
Труп воняет чем-то гнилым (если быть точнее, запах наверняка был не только гнили, но он перекрывал все остальные тонкости), и Бродяга сквозь зубы ругается, швыряя его в костёр - ладони уже пропитались несвежим запахом, а значит, не стоило добивать лежащее на обочине животное. Глаза Персея сверкают неистовым голодом, и хочется броситься вслед за съежившейся в двух детальках тушкой, впиться в яркие языки пламени и насытиться обжигающим нутро смрадом. Хотя бы чем-то - пока кожа не истончилась до пленочной прозрачности, пока не лопнула, выпустив внутренние органы в огромный и необъятный мир.
Крысиная плоть стремительно обугливается, оголяя тонкие косточки позвонков и ребер. Они радостно трещат, медленно смешиваются с кучей остального мерзкого хлама, непригодного уже ни на что. Бродяга на несколько секунд думать перестает вообще, сверля слепо ненавидящим взглядом ничем не повинную, но всё-таки недопустимую в пищу (если ты только не решил закончить свою жизнь мучительной смертью от отравления) крысу. Кажется, ей повезло больше, чем ему.
Разумеется, бродягу еще ни разу в жизни не разрывали на две части острыми ногтями, не пытались сожрать и даже не сжигали в пламени небольшого костерка, как забытый мусор, но это не мешает ему считать себя страдальцем - с его жизнью действительно легче и желаннее было бы просто сдаться и сдохнуть. Изгой внезапно скалится этой мысли и то ли рычит, то ли лающе смеётся над собственным допущением - парой тройкой месяцев назад он бы рьяным плевком, а после и ударом впечатался в лицо того, кто посмел бы ему эти мысли - в принципе всю эту картину - показать.
Ветер завывает неодобрительно, лезет под рваную и нестиранную добрые несколько недель (наверняка больше) одежду. Издевательски скребет по беззащитно-выставленным ребрам, свистит. Бродяга вспоминает, что собирался поужинать. Языки пламени пригибаются от порыва ветра, и из костра выкатывается наполовину облезлый череп возможного ужина, брызгается несколькими искрами и тихо шикает в унисон с зачахшим костерком.
А ведь кто-то говорит, что лень - двигатель прогресса. Персей знает, что этот подонок жестоко ошибается, потому что сам ленив, как жирная несушка. Потому что сам никогда не был по-настоящему голоден.
Чтобы подняться с места требуется мысленно дать себе несколько пощёчин - это всегда работает, если тело вдруг перестает воспринимать сигналы мозга. Холодное солнце уже касается дном самых высоких зданий, недосягаемым, и наверняка вкусным маслом начинает теплеть, таять и уходить ниже, а значит, время уже близится к концу рабочего дня.
А значит, у него мало времени до появления топающего мерными шагами, заполняющего собой главные улицы шествия послушных баранов. Пытаться выцепить из этого клубка одного, на вид послабее, но побогаче, кажется бессмысленной тратой времени - соваться в толпу всегда дело гиблое. Бродяга это уж точно знает.
Знает, а потому тихо приникает к оплавленной годами и многочисленными драками стене из каменного кирпича. Полис стал неумолимо больше, улыбаясь ровным рядом резцов-высоток и моляров-офисов (клыков в этой пасти нет - они были спешно удалены или спилены в целях безопасности) в ответ на неслышимые сквозь разномастный металл возгласы и взывания к, сука, справедливости. Бывшая главная площадь стала почти заброшенным двориком с поросшей между плит болезненно-желтой травой, оставшись отмершим и уже постепенно отшелушивающимся слоем идеального города. От мерзости к сегодняшним своим воспоминаниям Бродяга плюет на землю, и скользит вдоль той же ограды - туда, где почти всегда можно найти, чем поживиться буквально - мелким зверьком или выброшенной пищей, или материально - неосторожно отбившимся от привычного маршрута полита с, естественно, не пустым кошельком.
Персей тянется тенью по промозглой мостовой с кривой от истощения и страха ухмылкой – каждая вылазка в населенные политами районы города откликается гниющей, животной неприязнью, угрожает вечным заточением разума в узком металлическом браслете. и это в новостях и сми ласково называют повторным милосердием, вторым шансом, данным предателям, и очередной попыткой установить мир во всём мире, пока настоящие подлецы вертят в руках судьбоносные документы, удобно рассевшись по кабинетам из просушенной кожи. Им, безусловно, не приходится зябнуть и скитаться по заброшенным дворам, переулкам и скверам в поисках чего-то настолько очевидного, что даже обидно - еду, воду и хотя бы немного безопасный ночлег.
Очередной поток рефлексии прерывается судорогой в районе солнечного сплетения - Бродяга давит в горле скулеж и сжимает зубы, претерпевая приступ.
Когда закат порозовел обманчиво-смущенно и пришёл в состояние, которое когда-то лирически называли “романтическим”, Персей уже проволок себя через добрую половину самых удачных для охоты мест. Пусто. Ничего, кроме покрытых слоем дорожной пыли обочин, полных бумажных упаковок урн и нескольких рассыпанных семечек. От злости хочется вгрызться в ближайшую стену, кроша камень праведным гневом, пальцы в слепом желании сжимаются в воздухе, как вокруг чьего-то нежного горла, и Персей себе этот приступ жестокости готов простить - людей убивать плохо, но бесполезные оболочки с пластиковыми протезами вместо мозга и сердца людьми, вообще-то, не должны считаться. Глаза застилает злобой, и эта ограниченность позволяет на секунду всё-таки представить под грязными ногтями пульсирующую венку, мягкую белую кожу - остальная картинка перед глазами складывается абсолютно логично, с больной готовностью: измазанный грязью и кровью белый костюм с позолотой, например, на рукавах; умоляющие о пощаде разбитые губы; страх в стеклянных глазах. Больная фантазия наркотиком въедается в мозг, отпечатывается на подкорке очередным слоем, да так сильно, что, кажется, застыла в глазах Персея, пририсовав к настоящему миру и чью-то спину в белом пиджаке.
Полит не может быть реален. Должно быть, от голода Бродяга уже просто бредит, это вывеска или рекламный баннер, или… Парень проводит рукой по густым темным волосам, зачесывая челку в сторону, и сомнения, на самом деле, исчезают только частично, но решение неопределённости есть только одно.
Нападение.