Вишня никогда не расцветет

— Что твои студенты, — Дидрих едва сдерживает ярость, но давится словами и пока не выходит за рамки приличия, — делают на поле? Это время львов, а не филинов! 

— Я знал, что это сработает, и я встречу тебя, — Винсент кривит рот в улыбке и снисходительно смотрит на поле, где тренируются третьекурсники. «Синее чудо» настолько воодушевило дортуар, что эти студенты, не видевшие мира за книгами и конспектами, сейчас сами бегут разминаться и играть в мяч. Дидрих от этого протяжно вздыхает и тоже смотрит на них — подмечает неумелые движения и слабость рук, но молчит. Ждет указаний. 

— Мне нужны конспекты по истории, — Винсент прерывает молчание и искоса смотрит на друга — мягкие темные волосы рассыпались от ветра и не держат пробора, взгляд блуждает. Он все еще взбешен, и новая просьба не радует его.

— Откуда я их тебе возьму? — огрызается он, но Винсент не слушает оправданий и демонстративно разворачивается, двигаясь к кампусу. Со вздохом Дидрих плетется за ним. 

— Что у тебя с этой историей? — страдальчески произносит он. — Ты же такой умник, Фантомхайв! Где хваленый интеллект сапфирового дортуара? Почему ты заставляешь заниматься этим меня? 

— Потому что я не хочу делать это сам, — весело бросает Винсент. Он краем глаза следит за Дидрихом — и забавляется тем, что тот злится еще сильнее. — Видишь ли, курс по колониям Британии я совсем пропустил. Боюсь, мне лучше не появляться на глазах преподавателя без переписанных лекций.

— Безответственный придурок, вот ты кто, — в словах Дидриха слышится не ругань, но какое-то отчаяние. — Пропустить курс перед самым выпуском! Значит, я буду переписывать тебе конспекты, — он щурит глаза от солнца, которое теперь светит прямо над ними, — а ты будешь сидеть и смотреть на это, так? 

— Почти, — признаваться нельзя, но конверт с красной печатью, спрятанный в карман на груди, словно прожигает и кричит о себе. О нем строго — ни лгать, ни говорить, это бремя не касается никого, кроме Винсента, он не может тянуть за собой на дно тех, кто оказывается рядом. — Мне нужно разобраться с расчетами, — дежурная улыбка, прищур глаз, поправленный синий цветок в кармане. 

— Ну, хоть алгебру за тебя делать не надо… — они близки к двору здания, и разговор заканчивается. Приходится кивать на приветствия студентов, улыбаться преподавателям и огибать стайки первокурсников, гордых от успешного года учебы. Дидрих проносится сквозь толпу стрелой, словно забывая, что он префект, и Винсент ведет себя даже дружелюбнее обычного. Череда цилиндров и разноцветных галстуков на их пути редеет, когда они углубляются в коридоры здания, и лишь там Дидрих вновь заговаривает.

— Ты не забыл, что у нас еще собрание с Чембером и Фиппсом? Фантомхайв, ты меня слышишь? — как бы между делом спрашивает Дидрих, пока они поднимаются в библиотеку по широкой лестнице. — Фантомхайв!

Такого у них уже никогда не будет, внезапно подумал Винсент. Никогда больше они не будут всерьез переживать из-за математических формул, истории колоний и стихов Овидия, никогда больше не переругаются из-за того, что их дортуар не вовремя занял поле для тренировки. Скоро ворота колледжа закроются для них навсегда, и хотя Дидрих уже никуда от него не денется, это все равно будет иная жизнь. В ней нет пересдач и повторных матчей, нет легкой, опьяняющей свободы и безмятежных студенческих загулов. 

В ней придется быть графом Фантомхайвом, и от этого титула — и роя призраков, череды молодых фигур, стоящих в тени времен, — никуда не скрыться.

— Да, конечно, собрание, — без интереса повторяет он. — Конечно, мы на него придем. Речь о выпускном, так?

Если даже на дворе ярко светит майское солнце, старое здание, которое толком и протопить нельзя, холодит камнем от стен, пронизывает сквозняками. В библиотеке Винсент проходит в дальнюю часть читального зала, обгоняя Дидриха, и садится напротив окна. Теплые лучи согревают его, и он, словно разомлевший под солнцем кот, готов замурлыкать и расслабиться, что не так-то просто под тяжелым взглядом верного немецкого пса. 

— Сейчас два сорок, — Дидрих сверяется с карманными часами, — а в лебединой беседке нас ждут к четырем. Не думаю, что успею сделать то, что ты должен был за семестр. 

— Значит, опоздаем на полчаса, — легкомысленно отвечает Винсент. Из папки с бумагами он вытаскивает тетрадь и несколько листов бумаги, тянет из портфеля карандаш и чернила. 

Дидрих внимательно наблюдает за ним. Подпирает лицо рукой, с сомнением глядит, словно обращается к фантомхайвовской совести.

— Мы не можем опаздывать, — наконец говорит он, — кто, как не префекты, должны подавать пример пунктуальности? Без четверти четыре я уйду отсюда. 

— Мой экзамен послезавтра, — губы Винсента дрожат в привычной улыбке, отточенной и лживой. — Если не хочешь опоздать, принимайся за дело. 

С ворчанием Дидрих уходит в отдел хранения книг, и Винсент, только он поворачивает за стеллаж, тянется к раскрытому конверту. Он просматривает письмо еще на раз, замечая витиеватые буквы и размашистую роспись, но почти не понимает слов. 

Все мысли — о них двоих, таких разных и словно и не способных понять друг друга. Между ними — пропасть, блестящие брызги Ла-Манша, вся королевская рать и ускользающие майские дни. Совсем скоро Дидрих уедет, стены Уэстонского колледжа рассыплются, как бывает со всеми замками из песка, и Винсент не знает, как сохранить их хрупкую близость. Но предвидит — скоро он снова останется один, каким был тогда, два года назад, после смерти матери, когда хотелось кричать от боли, но голос был сорван, и не доносилось ни хрипа.

Они разные, и от этого было так спокойно и хорошо. 

Дидрих возвращается с кипой книг, и Винсент словно отходит ото сна. Наблюдает с торжествующей улыбкой, как тот сверяется с силлабусом¹, спешно открывает первый том энциклопедии, листает пыльные страницы. Не замечает самого Винсента, словно его и нет, а история британских колоний отчего-то ему интересна сама по себе.

Повисает молчание, слышен лишь шелест страниц и возня студентов неподалеку. Винсент и сам сосредотачивается, снова перечитывает письмо — «Мой дорогой мальчик!» так режет, словно каждое слово впивается ему под кожу, — и греется в лучах солнца. 

Ему спокойно в тишине, и он бы многое отдал, чтобы все таким и оставалось. Они бы спорили и дрались из-за организации праздников в колледже, пока за ними с усмешкой наблюдал Чембер, а главной проблемой были бы пропущенные занятия. И каменные своды корпуса, свет сквозь витражи и античные аллегории замыкали бы жизненный цикл, и классическая музыка играла бы вдали. 

Дидриха гнетет такая тишина. Он уже не высматривает книжные слова, а с тоской смотрит на конспект и с раздражением — на Винсента. Его тетради и записи небрежно раскиданы по столу, края истрепались, а надписи местами выцвели, и занимает его только конверт с письмом на твердой бумаге. Лучи послеобеденного солнца настолько яркие, что страница энциклопедии слепит белизной, солнце светит в глаза, солнечными лучами окутан Фантомхайв, словно святым нимбом. 

Он смотрит словно сквозь Дидриха, мечтательно и отстраненно, и ничего не говорит. Явно не собирается, чем невероятно раздражает. Он весь, сотканный из неуловимых противоречий, чем-то бесит Дидриха. Словно стоит потянуть за нить, которая неуместно торчит, — и весь образ учтивого, правильного, приятного префекта мгновенно развалится, и проступит то, что видит в нем Дидрих и о чем боится говорить вслух. 

— Тебе что-то нужно, Фантомхайв? — не выдерживает Дидрих. 

— Ты забавно смотришься в лучах солнца, — Винсент жмурится, словно перегревшийся кот. На Дидриха падает не так много лучей, чтобы говорить о свете, но и его волосы словно вбирают майское солнце. Он такой мрачный, что мог бы испортить погоду кислой миной, и Винсент улыбается от мысли об этом.

— Новые монологи про свет? — Дидрих притворно вздыхает. — Раз уж я вынужден сидеть здесь и делать твою работу, может, лучше тоже займешься делом, а не будешь глазеть по сторонам?

— Монологи про свет? — Винсент подается вперед, заинтригованный словами. Равнодушия — словно и не бывало. — Ты подслушивал мои проповеди для малышни? И как, интересно? — он театрально заламывает руки и другим голосом, в котором слышатся интонации священника, произносит: — Светлых людей так хорошо видно в темные времена, и быть источником света — прекрасная миссия… что-то такое там было, да? 

— Свет от тебя будет, когда свиньи полетят, — раздраженно выдает Дидрих, хмурит брови и устало протирает ладонью глаза. — Думаешь, этому кто-то верит? 

— Наверняка, — кивает Винсент. — У них хороший пример перед глазами. 

— И скромный, — Дидрих подавляет смешок, но тут же меняется в лице и становится серьезнее некуда. — Гниль из тебя так и лезет, Фантомхайв, — голос строг и режет не хуже ножа. — Если ты считаешь, что все вокруг верят тебе, видят учтивого джентльмена, прекрасно воспитанного молодого человека и образец для подражания, ты сильно ошибаешься. Ты же не будешь отрицать, что ты тот еще лживый мерзавец, а? 

— Не буду, — внезапно соглашается Винсент. — Но разве мы оба не хороши? Может, я действительно прогнил изнутри, рассыпался в прах, и нет во мне ничего человечного, только плесень, тлен и липовый мед. Можешь ругать меня сколько влезет. Но разве ты далеко ушел от меня? 

У него напряженный взгляд, и он смотрит прямо в глаза. Винсенту не по себе от этой пронзительности, но он лишь поводит уголками губ и хищно улыбается в ответ на молчаливый вопрос.

— Чем ты, мой любезный друг, превосходишь меня? Почему зеленых львов после спортивных неудач успокаивает милашка Мидфорд, пока ты злишься, закрывшись в своей комнате? 

— Как минимум я не такой безответственный! — шипит Дидрих, делает голос тише обычного, чтобы ими не заинтересовались студенты со стороны. Винсент лишь качает головой.

— Зато я такой, а еще опаздывающий и подозрительный, да? Отправляю по ночам письма китайской мафии и лондонскому гробовщику, получаю непонятные конверты… не притворяйся, что не замечал, — отмахивается он, заметив возмущенную гримасу Дидриха. — Презираешь меня, не так ли? — он вздыхает, не совсем понимая, притворно ли. — Но ведь в тебе лишь темнота и пустота, и даже тусклый газовый фонарь твой свет не заменит. Ты отчего-то глубже меня увяз во мраке и не скрываешь этого. 

— Тогда что ты ко мне привязался, если я — Франкенштейн из тьмы? — взгляд Дидриха, такой уверенный и твердый прежде, мечется и дрожит, и сам он словно хорохорится и пытается не выдать себя. Раскидисто садится в кресле, проводит ладонью по волосам. 

— Мне интересно, что делает тебя таким, — мурлычет Винсент. — Раз уж мы так похожи и оба стоим на грани, должны же мы друг друга понять? 

Дидрих переломал бы руки любому, кто заикнулся бы о чем-то похожем, высказал вслух все, что лежит на поверхности, но так яро им отрицается. Но Винсент — такой живой, близкий, настоящий — в кои-то веки говорит правду, и только за это можно простить горечь, которую дает это резкое обличение.

Он замолкает и смотрит в сторону, и Дидрих невольно склоняется над энциклопедией, потому что ответить нечего. Он расчерчивает поля тетради хаотичными линиями, но через них неуклонно проступают фантомхайвовские черты.

Винсент не смотрит на часы — слишком хорошо знает, в какой час библиотека пустеет. Как только немногочисленные студенты расходятся по классам, а солнце скрывается за тучей, он рывком поднимается с места и собирает истрепанные бумаги. 

— Нам пора, — сухо извещает он. — Ты ведь так боишься опоздать. 

Выпускной и разъезд студентов совпадают с цветением клевера², акации³ и лаванды⁴. Вчерашних школьников унесет теплым южным ветром в Лондон и Гринвич, и скоро собрания префектов прекратятся. Мидфорд уже ждет у лестницы, а его глаза — светлые, сияющие предвкушением свободы и отдыха, — не отражают привычной усталости. Но пока цветет лиловая сирень и распускаются вишни, опьяняют ароматом, удушают терпким запахом.

В Уэстоне вот-вот настанет буйное лето, когда даже джентльмену тяжело носить классический костюм-тройку, а от знаний о согласовании грамматических форм останется лишь что-то общее и остаточное. Будешь только ты сам, в легкой одежде и без галстука, вокруг будут темно-зеленые в бледных прожилках листья на деревьях и вечное, чистое небо над головой. Весь мир подчинится летнему зною.

Но пока время словно остановилось, и замерла поздняя весна. От полуденного солнца осталась лишь золотистая дымка, низкое небо застелено сизыми тучами, и ветер свирепствует, разнося лепестки цветущих вишен. Винсент запахивает пиджак и греет руки в карманах, валится на диван в беседке, кивком приветствует Мидфорда и Фиппса. Дидрих неловко садится рядом.

Дидриху нравилась такая пора: она сочетала прохладу мая в тени, в сердце лесов, под мраморными сводами учебного корпуса, и одновременно — жаркие палящие лучи северного солнца. Погода менялась четырежды за день: даже если шел ливень, вскоре снова всходило солнце, а после мог вновь пойти «дождь из кошек и собак». Английские идиомы до сих пор казались Дидриху странными.

Мишель Фиппс, префект «Фиолетового волка», сидит напротив, уставившись куда-то в сторону и словно никого не замечая, его хмурый помощник тоже не интересуется другими префектами и что-то строчит. Винсент по-свойски зазывает Мидфорда к себе и негромко спрашивает: «Только Чембера ждем?»

— Он уже идет, — не поворачивая головы, объявляет Фиппс. Дидрих оборачивается — и впрямь, блондин со своим помощником размеренно шагает к беседке, размахивая блокнотом. 

Многие думают, что этот блокнот исписан стихами и признаниями в любви, но Дидрих видел в нем цепи альдегидов и формулы аминокислот. Как и знает, что нелюдимый Фиппс — виртуоз в фехтовании, и не приведи Господь кому-то встать на его пути. Как знает о Мидфорде и о других помощниках, но не может толком ничего сказать ни про Винсента, ни про себя.

— Поверить не могу, что мы почти дожили до выпускного! — напыщенно заявляет Алистер, едва переступает ступени в беседку. — Сердце разрывается от мысли, что столько лет колледжа позади! 

Обычно Алистер болтает несусветную чепуху, но сейчас он верно выражает единственную мысль: не верится, что конец так близок. Им нужно организовать выпускной — но как будто нужнее просто собраться привычной четверкой, подколоть друг друга скабрезными шутками о дортуарах, удлинить их эфемерную связь. Она как тонкая струна — лопнет в непривычной среде, и все понимают это. 

Алистер рушит эту хрупкость момента, восклицая «Так что будем делать, господа? Кто-то планирует поставить немного сидра и вина в дортуары? Я слышал про добрую традицию пить выпускной ночью, скрываясь от методиста…»

— Как ты себе это представляешь? — вмешивается Фиппс. — Уверен, методисты пьют вместе со всеми. 

— Абсолютно верно! — ликует тот. — Вы же знаете, почти все мои однокурсники — герцоги и графы, и было бы бесчеловечным…

— Что ты думаешь? — Дидрих придвигается к Винсенту, обжигает дыханием, тихо говорит, пока ругаются Фиппс и Чембер. Он не ждет ничего, кроме рассеянного «А, слушай, сделай это как-нибудь за меня, я не хочу ничего решать», но Винсент словно не слышит вопроса. 

— Мне стоило родиться весной, — задумчиво произносит он, не обращаясь ни к кому конкретно.

Злиться на него нет сил — это опустошает, вытягивает из Дидриха все силы. На любой довод Винсент может простодушно, обезоруживающе улыбнуться, и Дидриху придется подчиниться. 

Дидрих требовательно кладет ладонь ему на плечо, и лишь тогда Винсент недоуменно озирается. 

— Фантомхайв, der mole, я спросил про...

Винсент с удивлением смотрит на Дидриха, словно впервые замечает его присутствие.

— Почему весна? — спрашивает Дидрих позже, когда они через час направляются к дортуарам. — Это связано с твоими письменами?

— Нет, — качает головой Винсент. — Просто весна тоже лживая, но притворяется светлой, — широко улыбается он. — Когда ты принесешь мне конспекты? 

— Поздно вечером, — бросает Дидрих. — Почему это не может подождать до завтра?

— А может, завтра меня уже не станет, — Винсент неожиданно смеется от этой мысли, буквально заливается от смеха, и Дидриху совсем не по себе от этого. Он молча прощается и уходит к зеленому дортуару, и Винсент спешно идет в привычное темно-серое здание синих сов.

Несмотря на май, в дортуарах по-прежнему холодно — сквозит из всех щелей, так что можно не открывать окно. Винсент кутается в пиджак и просит принести ему горячего чая. Единственное, о чем он жалеет, — нельзя затопить камин. С раннего детства он любил греться около него, когда в поместье тоже гуляли сквозняки. 

Он привык видеть, как языки пламени, которые кажутся ласковыми и нежными, лижут, обволакивают сухое полено, цвет древесины стремительно меняется, и от деревьев ничего не остается. Люди привыкли видеть источник тепла в сгорающих досках, верных помощников в прирученных кострах. Огонь делает мир светлее и теплее, обогревает и спасает от холода и боли. 

Винсент видел в огне сгорающие деревья с умирающими признаками жизни.

Огонь никогда не приносил тепла. Точнее, делал это не просто так. Экзотермическая реакция, углекислый газ и моли воды появлялись из пепла уничтоженных деревьев, росла нерасцветающими майскими вишнями, превращалась в разрушенные судьбы и желания. Огонь уничтожал, пока все замечали лишь тепло и спасение. 

Лист бумаги, объятый пламенем, действительно приносит тепло. Но кому от этого легче?

Он прекрасно видел, что бывает с теми, кто терпит пламя на себе, предпочитает светить и оберегать других, даже если в ущерб себе. Такие люди сгорают быстро, вспыхивают божественным пламенем — и их место занимает кто-то еще. 

Он всего этого не выбирал. Никто не спрашивал, хочет он дарить свет другим, остаться яркой вспышкой в чужой памяти, терпеть лижущий огонь — или прожить тихую скромную жизнь, не отсвечивая и не запоминаясь. Он с отчаянием и радостью выбрал бы второй вариант, только выбор ему не давали, да и не только ему. 

Винсент уверен, что мать, созданная для мира, не для войны, сделала бы так же. Пустила в огонь переписку с французскими наркоторговцами, избавилась от планов зданий, которые нужно зачистить, разбила бы перстень с сапфиром. Лишилась бы статуса гончей королевы и была бы счастливой матерью. Но уже не могла.

Клодия Фантомхайв осталась самой сильной, потому что была мертва.

Винсент слышит грохот, но не понимает, так громко колотится его сердце, или это стук в дверь. Он порывисто отворяет дверь — и видит на пороге Дидриха с букетом синих ирисов⁵.

— Это мне? — уточняет Винсент, осторожно принимая цветы и вдыхая их удушливый аромат. 

— Не стой в проходе, — бурчит Дидрих, и Винсент поспешно отходит в сторону. Дидрих достает из нагрудного кармана исписанную тетрадь и протягивает ее, сурово и строго глядя на Винсента. Он прижимает цветы к себе и забирает тетрадь левой рукой, даже не пролистывая ее. 

— Теперь тебя не отчислят, — едко комментирует Дидрих, когда Винсент ищет, куда бы поставить цветы. — Было бы неприятно, если б тебя выпнули из колледжа перед самым окончанием.

— И впрямь, — соглашается он, не слишком вникая в разговор. Но следующая реплика Дидриха заставляет его окаменеть на месте. 

— Твои родители приедут хотя бы на выдачу дипломов и выпускной? — ехидно спрашивает Дидрих, рассевшись в кресле и закинув ногу на ногу. — Мой отец приедет из Германии. 

— Мои родители никогда не приезжали в Уэстон, — холодно, проглатывая окончания фраз, произносит Винсент. Он держится за стол так крепко, что белеют костяшки пальцев. — Это уже не изменится.

— Мне всегда было интересно, почему, — ничего не замечая, продолжает Дидрих. — Стыдятся тебя, что ли?

— Потому что некому приезжать, — слова соскакивают с губ прежде, чем он успевает что-то сообразить. Дидрих словно теряет дар речи, смотрит изумленно и шокировано, и запоздалые извинения почти срываются, но Винсент отмахивается прежде. — Пустяки, не так важно. Я тоже не считаю, что долго проживу.

Дидрих силится что-то сказать, но, видимо, не знает, какие слова подобрать. В комнате пахнет ирисами и сыростью, по ногам несет холодом, а они так и не понимают, что должны сказать друг другу. 

— После выпускного я поеду домой, в Германию, — наконец говорит Дидрих. — Ты помнишь об этом?

— Еще бы, — смеется Винсент. Он уже лучше контролирует себя, — мать бы им гордилась, и торопливо произносит, опасаясь, что Дидрих рассеет и эту его ложь. — Зачем ты напоминаешь об этом, словно считаешь, что мне есть до этого дело? 

Он знает, Дидрих не проявляет чувства — холоден, суров и зол, как подобает сторожевому псу. Оттого страннее, что он резко поднимается с кресла и бросается к нему, порывисто обнимая. 

Они оба пропахли этими чертовыми ирисами, и Винсент многое бы отдал, чтобы это мгновение замерло. 

— Тебе есть дело, Фантомхайв, — непривычно тихо говорит Дидрих, не отпуская его, и Винсент слушает, словно зачарованный. — Я вижу тебя насквозь, и разговорами про свет или свое безразличие ты меня не проведешь. 

Винсент осторожно кладет руки ему на плечи, обнимая в ответ. Так легче — он бы не выдержал, если бы Дидрих смотрел на него во время своего монолога. 

— Я не хочу видеть тебя сильным, улыбающимся и уверенным в своих силах, — продолжал он. — Оставь это для более благодарной публики и не говори, что тебе все равно. Я хочу видеть, как ты плачешь у этих холодных стен и ничего себе не обещаешь, потому что тебе нечего терять. Смерть видится единственным выходом, да? Не с кем поговорить?

— Есть, — Винсент поневоле улыбается. — Не так я и одинок, у меня есть сестра. И ты даже ее видел, хоть и не знаешь об этом. 

— Я хочу понять тебя и увидеть твой мир, — задумчиво продолжил Дидрих, не обратив внимание на эти слова. — Тот, где есть падения и неудачи, где ты не плачешь, потому что на слезы сил не остается. Где ты списываешь все предметы и заставляешь писать конспекты за тебя — я же не первый это делаю, а, Фантомхайв? 

Они внезапно рассмеялись — синхронно, не сговариваясь. 

— Я хочу увидеть, как твой стол захламлен бумагами и письмами, которые ты прячешь от остальных, а возле светильника стоит бесполезный сувенир, — так все и выглядит, да?

— Снежный шар с каким-то немецким замком, — подтверждает Винсент. — Уже не помню, из какого города. 

— Врешь! — торжествующе отмечает Дидрих. — Как всегда, врешь и не краснеешь. 

Он выпускает его из объятий, и на мгновение Винсенту кажется, что стало очень холодно. Он мог бы стоять так еще долго. 

— Мне не интересен мир, где ты — мощный, сильный, покоряющий любые вершины и ненастоящий, понимаешь? — с какой-то мольбой в голосе переспрашивает Дидрих и сверлит взглядом, тем самым, пронизывающим, от которого Винсенту так не по себе. — Я хочу видеть то, что ты упорно скрываешь даже от себя. И отдельно, — голос снова затихает, — увидеть мир, в котором тебе не захочется умереть. 

— Есть вишни, которые никогда не расцветают, — пожимает плечами Винсент. — Они гибнут в пожарах и красивы только одно мгновение.

— И с чего ты взял, что все это о тебе?

Винсент торопливо оборачивается к букету ирисов на столе, чтобы Дидрих не заметил его замешательства. Одновременно хочется исчезнуть из вида, не попадать под прицел этого взгляда, — и расцеловать Дидриха, познакомить его с Фрэнни, сохранить хотя бы что-то, хотя прежде умел только терять. 

Последнее, что скажет Дидрих этим вечером перед тем, как вернуться в зеленый дортуар, — краткая резкая фраза, в ответ на которую Винсент только вымученно улыбнется:

— И я не верю, что ты умрешь раньше меня, Фантомхайв.