На границе воды и неба

То, что ему не выиграть в этом сражении, Дилюк понимает почти сразу, в пылу битвы. Ветер воет в пышных кронах дремучего леса, солнца почти не видно, вокруг полумрак, врагов слишком много, а он, как и всегда, один.

Он бьется яростно, получая ранение за ранением, теряет мечь, выхватывает ножи, делает резкие, мощные взмахи, защищая голову и шею. Клинок, летящий в сердце, удается остановить в последнюю секунду - вместо груди он глубоко входит в правую руку, которой Дилюк успевает заслониться, но боли почти нет - он сам одна огромная, истекающая кровью рана, дыхания перестает хватать, а челка так не вовремя лезет в глаза.

Он пятится все дальше и дальше с опушки этого проклятого леса. Слышал же от стариков в ближайшей деревне, говорили - гиблое место, но все равно упрямо свернул с протоптанной тропинки, подчиняясь чутью. Искал лагерь Фатуев.

Нашел.

Целую стоянку, пять палаток, нагромождение тюков и коробок, полуразобранная электро-установка, не готовая к работе. Против нее у него не было бы шансов совсем.

Не то чтобы сейчас было легче - голова начинает кружиться все сильнее, зрение устало сужается, затемняясь по краям, Дилюк успевает повалить расслабившегося Гео-щитовика, пнув под коленями, режет горло быстрым взмахом ножа, но вслед за ним тут же лезут другие - пиро, крио-хиллер, грузный командор с анемо-щитом использует столько энергии, что Дилюку, кажется, вовсе не остается кислорода для вдоха.

Земля под ногами заканчивается внезапно - он взмахивает руками, не ожидав, слишком вымотанный и отчего-то удивлённый, роняет ножи, падает в теплую текучую воду, подняв веер брызг. Все вокруг бурлит, шипя, затекает в уши, нос, рот, бурым бьет по глазам. Река пьет его, унося кровь дальше по течению, до дна слишком далеко, да и там - илистые скользкие валуны, тина, солнца нет и поверхности не видно. Он пытается - из последних сил, остывающий, потерянный, бескислородный, правая рука отказывается работать, мокрая одежда сковывает, уговаривая сдаться.

Раны, тут и там, множество ран, порезов, колотых ударов, отмечающих его беспомощность, горделивую браваду, уверенность в успехе, удаче, перестают жечь тело забытым огнем, убаюканные, поцелованные водой. Все вдруг становится неважным - далекий берег, толпящиеся у края враги, забытый в укромной землянке рюкзак с письмами из дома. Вдыхая вместо кислорода воду, Дилюк устало закрывает глаза, смиряясь, разрешая себе, наконец, отдохнуть и проиграть.

Агонии нет.

Только воспоминания о местах, в которые он уже никогда не сможет вернуться, чужом сердце, которое, он знает, будет болеть по нему, оставленном доме. Если там, среди виноградных кустов, ветер такой же, как в темных зеленых кронах необъятных лесов Снежной, тонкие весенние ростки стоило бы подвязать, чтобы не сломались.

Дальше ничего нет. Почти. В начале.

Затем, спустя дни, недели, месяцы, мир проявляется вокруг вновь, проступая из илистого сонного мрака, и позволяет Дилюку узнать себя заново.

Отдыхая среди теплых тихих течений, он слушает, как поет река вокруг. Вода, жадная до редкого солнца, журчащая, пенистая в камышах, шепчет ему сказки на языке гальки и речного мрака, ветер вычесывает сор из камыша, юркие мальки то и дело клюют его в нос, приветствуя по утрам. Алым янтарем он лежит на дне, бездыханный, неосознанно иной, позабывший о том, кем был и кем хотел стать.

Мыслей нет - только ощущения, обрывочные, будто размокшая в воде бумага. Сладкая прохлада, чешуя под пальцами, воздушный шелк волос - здесь, на глубине, они больше не напоминают зарево закатов.

Он больше не хочет на поверхность. Ему хорошо и здесь.

Среди тонких ломких стеблей кувшинок и водяных лилий, мягкого мха камней, длинных водорослей, что тянутся по дну, будто зеленые пряди. Мальки вырастают в юркую рыбу, что уплывает по осени прочь, и с наступлением холодов Дилюк тонет еще глубже, в тихую тьму ила и перегнивших коряг, сворачивается там, медленный, спокойный, остывает вместе с рекой, просит течения быть тише и засыпает до весны.

Первые теплые длинные дни пробуждают его нежно, нерешительно, он распрямляется, потягиваясь, тормошит перегревшихся сомов, прилипших к его бокам, будто улитки к кувшинкам, и, позабыв осеннюю пугливость, с интересом всплывает на поверхность.

Первые глотки клубящегося над водой тумана кажутся сладкими, будто дикая малина, и он пьет кислород, пьянея, дышит до рези в жабрах на шее, увлеченно рассматривая тихий лес, жмущейся по краям берегов. Все кажется поразительно четким после илистой мути, чистым, умытым весенними дождями. Чаща звенит, отряхиваясь от последнего снега, солнце гуляет меж толстых еловых стволов, и лес поет сотней птичьих голосов.

Там, выше, в одном из истоков, журчит ручей - Дилюк слушает его, играя в гляделки с пугливыми цаплями, катает лягушек на своих покатых голых плечах с берега на берег, позволяет ласкам заплести свои спутанные длинные волосы, вновь алые, напоминающие о чем-то печальном и оставшимся в прошлом. Иногда он видит людей - темные угловатые силуэты, инородные, опасные, и всегда прячется на глубине, стоит услышать их далекие шаги и гремящие голоса. Он больше не понимает их. И не хочет.

Инстинкты помогают ему охотиться на зазевавшихся птиц и вертких ужей. Рыбу он не ест из принципа - новый выводок мальков вновь плавает вслед за ним, нуждаясь в защите. Как тут отказать?

В конце-концов Дилюк здесь - самый большой, острые зубы, длинные когти, мощный перепончатый хвост. Однажды ему даже удается потопить лодку с рыбаками, беспечно заплывшими слишком далеко. Вначале он хочет подарить их реке, но потом принюхивается: от рыбаков пахнет дымом, сдобой, мылом и голодом, нуждающейся потребностью, и, сжалившись, Дилюк вытаскивает их на берег.

Больше он не видит лодок.

Вместо них к нему в конце лета приходит гость.

Грязный, усталый, он подкрадывается так тихо, что Дилюк, скучающий на теплом мелководье, не слышит даже его шагов. Только чувствует, научившись, печаль в чужом сердце, живом, бьющемся в груди, чувствует отклик в своем, затихшем, кажется, давным-давно, оплывшим огарком свечи внутри сети из ребер, и сам тянется навстречу нерешительным рукам.

- Дилюк... - Гость неверяще шепчет, хрипя, будто выброшенная на берег рыба, Дилюк позволяет ему счистить со своего мокрого лица длинные пряди волос и прижившийся за ушами порфирии, заставляя себя быть спокойным и понимающим - уж слишком знакомо пахнет от этого гостя, - я наконец нашел тебя.

Отвыкнув от человеческой речи, Дилюк задумчиво рассматривает своего гостя: темное, осунувшееся лицо, исцарапанное неприветливой чащей, еловые иголки в синих волосах, белый мех на плечах. Длинная ладная шея, звездный зрачок, глубокий омут радужки, словно зовущий к себе сквозь все течения, воду и сушу, дни и месяцы, время и расстояния.

- Я не смог сказать раньше... - Гость присаживается рядом с ним, продолжая гладить по волосам, и Дилюк, к своему удивлению, покорно позволяет, обычно сторонящийся всех, кроме прилипчивых сомов, да игривых щиповок, от которых нигде не было спасения.

- Но теперь, так, даже лучше...

Тихо вздохнув, гость сглатывает, зажмурившись, склоняет голову, сжавшись, став на миг таким же холодным и мертвым, как и сам Дилюк. Отчаянье пахнет тухлой стоячей водой, и Дилюку вдруг делается так больно где-то там, в груди, что он, сам не ожидав от себя, с силой кусает чужую ладонь, поглаживающую его по щеке.

Гость вскидывается, вновь оживая, сбрасывает тусклую сетку горя, облепившую его, будто ряска, но руку не отдергивает - только меланхолично наблюдает за тем, как медленно капает с кончиков пальцев кровь. Она, горячая, могущественная, расцветает на мокрой белой коже Дилюка диковинными узорами, вторя рыжей чешуе, кружит голову своей запретностью, драгоценностью, и он виновато зализывает место укуса, сплюнув грязную слюну после.

- Хорошо, ладно... - гость, словно что-то поняв, кивает сам себе, присаживается рядом, прямо так, в воду, почти по пояс, отстегивает что-то сверкающее льдистым морозом от пояса и швыряет к берегу. Затем, повернувшись к Дилюку, тресканно улыбается, вытирая соленую влагу с лица, глубоко вздыхает и продолжает говорить:

- Все скоро случится. Я попытаюсь защитить всех, кто был дорог нам с тобой, душа моя.

С трудом продираясь сквозь слова, барахтаясь в забытых смыслах и интонациях, слишком богатых для однотонного водного гула, ставшим привычным за последнее время, Дилюк внимательно слушает, поджав губы и спрятав клыки.

- Но у меня не получится. Не получится, понимаешь?

Кейя. Человека перед ним зовут Кейя - вдруг вспоминает Дилюк, далекие события, случившиеся с ним в той, прошлой жизни, суетливо скачут по поверхности солнечными бликами. Его темное грустное солнце, сладкая, терпкая любовь, горькие сожаления, вязкая печаль. Вот о ком он скучал в бесконечных зимних снах, мечтая о спокойствии в крепких объятьях рук, разжавшихся, позволивших уйти. Нашедших его снова.

Тихо пропев, он сам тянет к Кейе ладони, заключая в холодное мокрое объятие, удовлетворенно вздыхая носом. Гладит расслабленные, смирившиеся плечи, вычесывает из волос иголки и паутину, прижимает к себе ближе, обвивая хвостом одну из ног. Кейя обнимает его в ответ, осторожно скользя кончиками пальцев по голой спине, изучая влажную скользкую чешую и вплетенные в волосы водоросли.

- И когда все закончится для меня, я приду к тебе. И буду с тобой навсегда. Я обещаю. - Кейя слегка отстраняется, заглядывая в глаза, сжимает голые плечи ладонями, держит крепко, будто рыбаки - сети, вытаскивая, вытягивая из Дилюка все больше и больше сложных человеческих эмоций на поверхность, прочь из воды.

Помолчав с минуту, Дилюк понимает, что от него ждут не согласия, а ответа, и растерянно скрежещет, шелестит, стрекоча, подбирая похожие на человеческую речь звуки. Горло дерет с непривычки, он сглатывает, но рокочет единственным словом, вопросом, который сейчас важнее всего на свете:

- Вместе?

Кейя поджимает губы, мокрый, соленый, бесконечно грустный, отражающееся синим в воде небо, призрачность утреннего инея на осоке, неизбежный, как смена времен года, глубокий, как заводь, все уже для себя решивший.

- Вместе. Подождешь меня?

Вместо ответа Дилюк прислоняется своим прохладным лбом к его высокому, по живому теплому. Прикрывает глаза, кивая, шумно дышит, переплетает пальцы с чужими, вплетая в обещание все упрямые прибрежные течения, колебания волн, мягкий песок, гладкую гальку, свое тело, чудом сохранившее душу и память, вновь истекающее кровью сердце.

Пусть будет больно. Пусть. Это поможет запомнить и дождаться.

- Я обязательно вернусь. - Кейя шепчет, обещая. Дилюк тоже обещал однажды нечто подобное, для себя, для Кейи, и пусть не вышло, в то, что получится у Кейи, он верит намного сильнее.

Все течет, звенит и меняется вокруг, внутри, и когда обмерзший одинокий берег оттаивает под теплыми лучами солнца, а беспокойный ветер уносит родной запах прочь, Дилюк вновь уплывает на глубину, укутываясь в кокон из водорослей и ила.

Смотрит в меланхоличный сумрак вод, представляя, как потом будет просить течения вымыть чужую усталость и кровь, унести, подхватив, прочь, залечить все раны, позабыть печали. Нужно будет обязательно познакомить Кейю со всеми сомами, и научить охотиться на пугливых птиц. Ему должно понравиться. Он всегда намного быстрее самого Дилюка приспосабливался ко всему новому.

Но это будет потом.

А пока что остается только лежать, здесь, во тьме, и ждать, пока новые раны внутри затянет липкой ряской и вода смажет, топя, боль и трепет ожидания, делая их не такими ядовито-яркими. Но, как и все, что связано с Кейе, Дилюку нисколько не жаль. Ему больше некуда торопиться. Он будет ждать столько, сколько потребуется.

Новый приток в свои воды, всплеск голубой чешуи, любопытные руки, перламутровый блеск белой звезды зрачка.

Чтобы стать, наконец, полноводными и окончательно счастливыми. Вместе.