***

Глаза Мэн Яо в полумраке комнаты, разбавляемом лишь тусклым светом настольной лампы, блестят лукавством и ожиданием, когда Ваньинь мягко опускает его на ещё холодную простынь. Они оба уже на взводе, но ещё одеты, поэтому холод этот почти не ощущается, — но, встречаясь с тканью, когда он нависает над Мэн Яо, вспотевшие горячие ладони всё же обжигает этим контрастом.

Ворот рубашки давит на шею, душит, не даёт дышать, поэтому Цзян Чэн спешно ослабляет галстук, отбрасывает его в сторону, нетерпеливо расстёгивает пару верхних пуговиц… И чувствует, как по тыльной стороне ладони вдруг в мягком, невесомом поглаживании скользят тонкие пальцы.

Он замирает, зачарованный этим касанием. Словно в тумане следит за тем, как пальцы проходятся по костяшкам, огибают ладонь, играючи, как будто случайно расстёгивают третью пуговицу, скользят под ткань рубашки. Коротко остриженные ногти лёгкой щекоткой проходятся по грудной клетке, посылая табун мурашек по коже. Рука не спеша переходит к шее, чуть сдавливает, пока большой палец очерчивает дёрнувшийся кадык.

Цзян Чэн от этого лёгкого давления распадается на атомы. И понимает, что если Мэн Яо вдруг захочет добавить вторую руку и сжать сильнее, лишая сознания и медленно выпивая жизнь, то он даже не сможет ему помешать. Это чувство возможной опасности и в то же время полного доверия заставляет кровь кипеть.

Его ведёт от происходящего даже преступно сильно. Ваньинь выпадает из реальности от одних лишь горячих касаний — и даже не сразу замечает, что рука уже давно покинула его шею и тонкие пальцы, подцепив и убрав с его лица мешавшуюся прядь, уже мягко нажимают на его затылок, заставляя опустить голову и посмотреть на лежащего под ним.

— Скажи что-нибудь по-немецки, — тихая, вкрадчивая просьба едва не теряется во всепоглощающей тишине комнаты.

Цзян Чэн несколько раз моргает, осознавая сказанное, с трудом фокусирует взгляд на Мэн Яо. Тот смотрит чуть поплывшим взглядом, но всё ещё осмысленно. Медленно опускает руку, и прядь снова падает на лицо Ваньиня.

— Зачем? — это движение как будто отрезвляет, и Цзян Чэн всё же задаёт вопрос. Ответом ему служит улыбка. Спокойная, но Ваньинь больше чем уверен, что за этим изгибом губ прячется как минимум пара демонов.

— Это заводит, — следует объяснение, пока тонкие пальцы лёгким касанием опять ведут обжигающие дорожки по шее, вновь бесстыдно проникают под ворот расстёгнутой рубашки. — У тебя красивое произношение.

— Странные у тебя фетиши... — Цзян Чэн фыркает не столько недовольно, сколько по привычке — и вновь ловит проскользнувшую в глазах напротив игривую искру.

— Какие есть, — Мэн Яо коротко пожимает плечами и отводит руку, уже совсем лишая всяких касаний. — Так что? Скажешь?

О, он может сказать — и о том, что разговоры мешают, и о том, что не смешно это уже — каждый раз просить его что-то сказать забавы ради. И Цзян Чэн даже открывает рот, чтобы возмутиться, — но запинается, когда видит, как в глазах напротив бликами пляшет свет лампы, заставляя этот глубокий и такой любимый карий переливаться всеми оттенками янтаря. Ваньинь засматривается — и сдаётся, заколдованный этой медовой тягучестью. С губ срываются слова, говорить которые он не собирался, но которые отчего-то кажутся единственно верными.

— Deine Augen sind wunderschön.

(Твои глаза невероятно красивы)

Он замечает, как зрачки Мэн Яо с этими словами расширяются. Ваньинь в них видит своё отражение — а ещё какое-то далёкий, неосязаемый восторг. Ему кажется, что если бы прямо сейчас его ладонь лежала на чужой груди, он бы услышал, как сердце сбилось с ритма.

Ваньинь не может противостоять желанию проверить — и наклоняется, припадая головой к ещё скрытой одеждой груди. Частое биение сердца стучит в ушах вполне красноречиво.

— Продолжай, — интимным шёпотом срывается с губ Мэн Яо над его головой — и Цзян Чэн скорее чувствует, как вздымается и вибрирует грудная клетка, чем слышит и осознаёт слова. И он поддаётся. Так, как всегда поддавался этому человеку.

Ваньинь утыкается носом ему в шею и глубоко вдыхает, словно пытаясь все лёгкие заполнить приятным и таким любимым ароматом чужого тела. Дорогой парфюм отдаёт нотками моря, смешивается с цветочным запахом шампуня и немного — стирального порошка, лишнего напоминания о любви Мэн Яо к порядку и чистоте. От этой смеси кружится голова, а пожар в груди разгорается так, словно он должен стать сигнальным огнём на одиноком острове, окружённом этим самым морем. Но ему нужно продолжать говорить… Его попросили. Он молча согласился.

Ему бы начать наизусть зачитывать какое-нибудь стихотворение из тех, что учил когда-то, тренируя произношение. Может, даже что-то о любви и всепоглощающей страсти, чтобы не сбивать самому себе настрой. Но все они как одно вылетают из головы. Вместо них с губ срывается то искреннее, но кажущееся непристойным настолько, что на родном языке он бы никогда не сказал:

— Niemand weckt solche Lust wie du.

(Никто не вызывает столько желания, как ты)

Мэн Яо сглатывает — конечно, оттого лишь, что пересохло в горле. Понять он не мог, язык не знает — и в этом Цзян Чэн уверен, ведь иначе ни за что не сказал бы подобного. И именно это заставляет его почти окончательно отпустить себя.

Он говорит и говорит, подбирая на иностранном языке самые смелые слова и выражения. Хвалит чужое тело, постепенно лишая его одежды и прослеживая губами каждый миллиметр кожи, восхищаясь красивыми очертаниями мышц и говоря об этом горячим шёпотом. Говорит о том, как наслаждается чужим голосом, когда в ответ на касания в самых чувствительных местах слышит тихие вздохи, которые Мэн Яо даже не пытается сдерживать, лишь немного заглушает. Шепчет нежности, которые никогда не произнесёт вслух, но которые так хорошо перекатываются на языке вместе с мягкими «х» и раскатистыми «р»…

С Мэн Яо хорошо до преступного, так, как ни с кем и никогда. В этом потоке чувств хочется утонуть, захлебнуться — и обязательно вместе. Принять столько, сколько дают. Отдать столько, сколько только возможно. И воспевать другого самыми красивыми словами, какие только найдутся в этом далёком языке.

— Du bist Perfektion, — говорит Ваньинь, когда, подхватив Мэн Яо под бёдра, прекращает все движения, давая ему и себе отдышаться, привыкнуть к этой близости, уже давно не новой, но всё ещё неизменно распалявшей всё внутри.

(Ты — совершенство)

Мэн Яо с этими словами глубоко стонет своим невероятным высоким голосом — и наконец срывается тоже, забывая о попытках держать себя в руках хоть немного. Притягивает к себе, жадно впивается в губы, как в первый и последний раз, как будто пытаясь выпить душу — или до капли отдать свою. Цзян Чэн готов к обоим вариантам — хотя чужую душу всё же самую малость было бы жалко. Он не заслуживает таких жертв.

Говорить ему больше не дают — самозабвенно занимают поцелуями, осыпают ими губы, лицо, притягивают к себе, зарываясь пальцами в совсем растрепавшиеся волосы… Разум отключается от того, как всего этого много, от того, как легко и хорошо, оказывается, может быть с другим человеком — и пусть для него это не первый раз, удивляется он этому каждый по-новому. И приходит в себя, лишь когда обессилено падает на кровать, сжимая в объятьях такое же тёплое обмякшее тело.

Мэн Яо лежит рядом, прикрыв глаза, и это зрелище, достойное кисти лучшего художника, пера лучшего поэта. Разомлевший и уставший, но улыбающийся слабо самой искренней улыбкой в обрамлении растрепавшихся волос, уязвимый в миг блаженства и доверяющий ему, как никогда в иной ситуации… Его хочется лишь обнять ещё сильнее и больше ни за что не отпускать.

— Ich will, dass dein Herz mir gehört, — шепчет Цзян Чэн, прижимаясь губами к макушке Мэн Яо. И добавляет, совсем тихо, даже на другом языке боясь произносить это вслух и быть услышанным: — Auch wenn ich weiβ, dass es unmöglich ist.

(Я хочу, чтобы твоё сердце принадлежало мне. <…> Хотя я знаю, что это невозможно) 

— Doch, — такой же шёпот звучит где-то в районе его шеи эхом, и сначала даже кажется, что ему почудилось. — Es ist schon deins. Sowohl Herz als auch Seele.

(Нет. <…> Оно уже принадлежит тебе. И сердце, и душа)

У Цзян Чэна сердце летит вниз, когда он слышит эти слова, произнесённые на чистом немецком, какой вживую он слышал в последние лишь от себя. Разлившаяся было по телу истома утекает сквозь пальцы стремительным потоком, когда к нему внезапно приходит осознание.

— Ты... — голос Ваньиня вздрагивает, но от Мэн Яо он даже не пытается отстраниться. Смотреть ему в глаза теперь, после всего сказанного за этот вечер, куда более неловко, чем продолжать прижимать его к себе в объятии. — Ты всё это время...

— Да, — Мэн Яо не дослушивает до конца и отвечает, даже слишком просто для того, кто только что сам себя раскрыл. И после небольшой паузы добавляет, как будто будучи очень довольным собой: — Удивительно, насколько смел ты становишься в выражениях, когда считаешь, что твоих слов не понимают.

— Почему ты сразу не сказfл? — Ваньинь всё же отстраняется и чуть откатывается на постели в сторону, чтобы иметь возможность смотреть в глаза. Брови его, стоит встретиться со спокойным выражением лица Мэн Яо, хмуро сходятся у переносицы: — Так нравилось водить меня за нос?

— Так нравилось слышать твои настоящие мысли, — признаётся он и смотрит в ответ так мягко, что Цзян Чэн правда не может на него злиться. — Ты можешь быть очень поэтичен, когда захочешь.

— Зачем тогда ответил сейчас? — и всё же вопрос этот не даёт покоя. Он ведь знает, что Мэн Яо ничего в своей жизни не делает просто так. — Разве не интереснее было бы и дальше делать вид, что не понимаешь, и продолжать слушать мои бредни?

С губ Мэн Яо срывается вздох, и он медленно садится на кровати. В лучах лампы его волосы блестят золотом, когда он касанием руки заставляет Ваньиня перевернуться на спину и перекидывает через него ногу, садясь сверху и смотря своими невозможными карими глазами прямо в душу.

— Потому что эти слова тебе нужно было услышать, — говорит Мэн Яо и, обхватив его лицо ладонями, наклоняется. Следующие слова шёпотом звучат в самые губы: — Für mich bist du immer Perfektion.

Для меня ты всегда совершенен