Ночью небо Белобога густо-фиолетовое, тяжёлое, разреженное крохотными белыми точками, так что сквозь узенькое окно и не поймёшь сразу, снег это или звёзды; а иногда — разноцветное, расцвеченное зелено-лиловым пламенем, будто бы где-то высоко в небесах лопнули галогенные лампы.

Сервал замирает, из-под ресниц глядя на цветные блики на окнах (они похожи на отблески волн рок н-ролла на стенах их с Коколией комнатки Академии, в которые стучали раздраженные соседки), рука срывается. Контакты с глухим хлопком взрываются, обдавая ладонь колкими брызгами искр. Сервал отшатывается, бросая паяльник. Детали с металлическим перезвоном валятся друг на друга.

Звяк. Звяк. Звяк.

Сервал рефлекторно морщится, хлопая дверцами ещё плохо закреплённых шкафчиков в поисках аспетика, и клянет самой жестокой вьюгой эту прорастающую сквозь запечатанное было сердце горечь. На тыльной стороне ладони уже начинают опухать крохотные точки ожогов; повезло, что успела отдёрнуть пальцы — иначе не смогла бы играть. А без гитары всё было бы совсем бессмысленным. Наскоро обработав кожу асептиком, Сервал стягивает гогглы и бросает их на стол.

Не в золотистом цвете линз мастерская, освещённая лишь мелкими потрескивающими лампами и двумя раскалёнными обогревателями, выглядит удручающе. Всюду пыль, мелкий мусор: металлическая крошка, обрывки мебельной упаковки, стёкла разбившихся лампочек, неотремонтированные или сломавшиеся в дороге роботы, до которых руки так и не доходили (Сервал морщится, потирая пальцы обожжённой руки, и думает, что теперь вряд ли дойдут) — и гитара. Без чехла, сияющая благородной позолотой на корпусе, она совсем чужая этой мастерской.

И самая родная Сервал.

Тяжёлый фартук накрывает недоделанного робота — до завтра. Размеренный стук каблуков, эхом гулко прокатывающийся по ещё не обжитым комнатам, звучит громче барабанного боя. Притом барабанщик явно не самый умелый. К гитаре Сервал подкрадывается.

Пальцы бездумно проходятся по струнам. Звук выходит неровный, струны коротит голубоватыми вспышками — расстроена.

Сервал охает, отдёргивает пальцы и устраивается вместе с гитарой на нешироком маленьком подоконнике. Подмороженное стекло — сломался обогреватель на улице — умиротворяюще холодит висок. Сервал, придерживая головку грифа, нежно подкручивает колки, и прикрывает глаза.

Пальцы мягко щекочут возбуждённо вибрирующие струны.

И выходит что-то ломкое, тянущее, но притом удивительно мажорное и правильное, так что под веками пощипывает.

Сервал хмурится, торопливо смаргивает усталость. Горечь всё так же свербит в груди.

Она была старшей дочерью Ландау — стала позором семьи. Она была Среброгривым Стражем — стала учёной. Она была Архитектором, исследователем Стелларона — стала никем.

Преступницей (без пяти минут).

Ничего. Сервал Ландау не привыкать — Сервал привыкла.

Она в задумчивости перебирает струны, и теперь волна звука звучит совершенно иначе: бодро и горделиво. Пускай Коколия не думает, что заставит её замолчать. Её песня ещё не спета.

Никто ведь не говорил, что сольник — это легко.