Раньше бывали ночи светлее иного дня. Да и сейчас бывают, если забрести далеко, так далеко, что погаснут вокруг все огни и останется только луна да крупные, как ягоды смородины, огни звезд по лунной кайме.
Василиса занесла в обветшалую речную мельницу две занозистые доски и, вытирая руки о подол, спустилась по лесенке за срубом к берегу реки. В ясную лунную ночь все было видно как на ладони. В мокром песке оставались глубокие следы лаптей, а еще было видно, как, поблескивая панцирями, возятся рачки и сверкают глазами лягушки.
Молодая знатка — ведьма, коли угодно, векшица, если захочется, и книжница, если приглядется к тяжелому тому у пояса девушки, — искала плоские широкие доски. С тремя такими бывший хозяин солеварни Пахом обещал запустить лопасти, нагнать воды и призвать скорее водяного.
Когда он явится, думала Василиса, приседая на корточки и по локти зарываясь в колючие травы среди кочек, будет бой. Никаких уговоров, игр. Никаких договоров. Юные руки жестко и упрямо ломали стебли адамовой головы и прикрыш-травы, складывали их в холщовую сумку, притороченную к пестерю с чертями. Когда он явится, шептала Василиса с потемневшими от злости глазами, спуску ему не будет. Кому угодно дам, всякого прощу, любому протяну руку. А Вакуль пусть подавится. Пусть иссохнет, как вышвырнутая на берег рыбина. С руками, если надо, вырву у него печать.
И Евдокию вырву.
Василиса вздрогнула, заслышав плеск от реки. Злым взглядом отогнала крапиву, что ласково, как молодец на гулянке, обернула стебель вокруг ее плеч и потянулась к щеке, чтобы ужалить. Когда трава свернулась в кольцо и испуганно прянула, Василиса выпрямилась во весь рост и обернулась стремительно к реке.
На плоском камне у берега сидела утопленница, распустившая длинные сине-черные локоны, в которых путались водные цветы. В лунном сиянии они казались бледно-голубыми и слабо мерцали, пока сама русалка — утопленица, посиневшая в воде, — темнела, точно уголек.
В подводном царстве, когда от сокровищ водяного поднималось золотое сияние, и на берегу реки на закате, где Василиса отвлекла Евдокию от крестьянина, было достаточно света, чтобы разглядеть, какая кожа у русалки светлая и гладкая. Но не теперь.
Еще не так давно Василиса и утопленница враждовали. Оттого знатка вздрогнула и уложила ладонь на корешок книги. Он пыльной обложки, как обычно это и бывало, шло слабыми волнами тепло. Как будто грудь птицы, чье сердце бьется быстро и сильно. Будто удары крови в виске и венах. Книга была живой.
— Здравствуй, Василиса, — плеснула босыми стопами по воде утопленница. — А я вот, к тебе…
Василиса приблизилась, и страхи ее схлынули, как волна от берега.
С русалкой они прошли Адово озеро, да не на лодке, а под водой. Вместе бились с царь-щукой и вдвоем оглядывали утопленные сани. Те сани, на которых еще живая Евдокия ехала по замерзшему озеру и которые водяной утянул под воду. Там Василиса открыла забытое имя Евдокии — мелочь, думают городские, путают друг друга, сына величают по отцу и тянут заморские имена без смысла и без толку, — а на деле человечность, заключенную в нескольких звуках, в гальке на лодочке языка, в крещении и наречении.
Вспомнившая все русалка присмирела, стала тихой да задумчивой, и Василиса знала почему.
— С отцом хочу свидеться, — тоскливо проронила Евдокия, сворачиваясь на камне. — Чувствую, что он близко. Извиниться хочу за то, что на солеварне устроила… Да и взглянуть на него…
— Хочешь, позову его? — Василиса подобрала подол и села на мокрый камень. Ничего, высохнет, а как водяной явиться, все равно промокнет. — Вот и свидитесь…
— Не могу, — еще тоскливее сказала Евдокия, потом взяла и ударила кулачком по луже в камне, расплескивая воду. — Не велел Вакуль! Ах, что за жизнь проклятая, Васенька, ненавижу его, природу свою нечистую ненавижу, и забыть теперь не могу, как ты мне имя напомнила!..
— Забыть хочешь?
— Не хочу, — Евдокия вздохнула и осторожно прильнула к Василисе плечом — ледяным, мертвецким, так, что векшица вздрогнула, но не отпрянула. И холодная кожа может быть тепла. — Хочу наверх, к отцу, хочу, чтобы ты не казалась мне горячей, как печка, хочу тоже быть теплой и…
— Ничего, — Василиса осторожно подняла обе руки и кольцом сомкнула их вокруг плеч утопленницы. Так к ней двоерчиво приникла всем телом и прислонилась виском к ее виску, словно так делилась сокровенными мыслями. — Ничего, Евдокия. Мы тебя у Вакуля выпросим. Возвернешься… Хочешь — на небо, хочешь — к нам с дедом!
— А зачем бы я вам? — утопленница чуть отпрянула, не переставая обнимать Василису за талию, которая вся помокрела от русалочьих рук. — Я ведь вот какая негодная. Отцовых работников на солеварне умертвила, не чуяла, правда, что убиваю, весело было, будто двор себе из друзей собрала. Даже тебя в подводном царстве бросила на произвол чертям, теперь вот сижу и не смею помочь, хотя надо, хотя так хочется… Зачем ты мне помогаешь? Васенька?
Василиса взглянула на темную, в серебряной ряби воду. Как мячик, запущенный прыгать по иглам сосен, катилась по зеленоватому небу луна, лохматыми щетками вырастал рогоз и темнели соцветия мяты. Такой большой мир, подумала Василиса, что ни час, а он разный, непохожий на себя: ночной не похож на дневной, рассветный на закатный, и это только одна заводь у мельницы. А ведь вокруг столько дорог, как пряжа рассыпанных и запутавшихся, и столько чудес за каждым листом, трухлявым пнем и резным петушком на крыше.
— Знаешь, Евдокия, как я стала векшицей? — перебарывая немоту, которая так и липла на язык, начала Василиса. — Знаешь, отчего я согласилась в ад спуститься и душу запродать? А так вышло, что умер у меня любимый. Да и как умер… Будто сам на себя руки наложил и удавился. Оттого похоронен за кладбищем и обязан век мучиться в Аду.
Евдокия вздрогнула и ласковее, бережнее, как ребенка, обняла Василису и позволила той уложить голову себе на плечо.
— Жаль тебя, Васенька, очень жаль… Я сама умерла, но по отцу тоскую, будто это он от меня ушел…
— Да… — Василиса прикрыла глаза. — Видно, правда эта тоска обоюдная, по обе стороны света.
— А что, — Евдокия спрашивала осторожно, робко, но в голосе будто звенела стальная пружинка. — А что, сильно ты его любила?
— Тогда думала, что да, — Василиса уткнулась носом в голое плечо русалки. — А теперь столько прошло… Как знаткой стала, как книгу приняла, как первую печать отворила. Словно десять жизней перед глазами пролетели, и нет уже и в помине старой Василисы. Это же так и бывает. Была родная деревня и судьба, наперед известная. А тут перевернулось все, как ветром подхватило. Черти, нечисть, знаткость, крестьяне на поклон, судьбинушки чужие, которые без меня не развяжутся из мертвого узла. Я, понимаешь…
Евдокия внимательно глядела на нее мерцавшими голубыми глазами. А ведь у прочей нечисти, особенно утопленников, глаза белеют, подумала Василиса. А у Евдокии — нет… Такие же ясные, наверно, как были при жизни.
— Я, понимаешь, уже будто и не ради того, чтобы любимого с того света вернуть, печати открываю. А будто… Для себя, словно саму себя заново открываю, потому что так ведь всегда и бывает, что неизвестное тянет, что сила хочет большей силы. А потом еще и тебя встретила.
Василиса усмехнулась.
— Только не в амбаре соляном, это другое, а когда т е б я, Евдокию, открыла. И помнишь, ну помнишь же, как Водяной сказал: ты уже мертвая, как и мой любимый, и потому тебя, и его, уже не вернуть. Подмененного, проклятого, всех этих — пожалуйста. А тут уже ничего не попишешь. В бессилии моем приказал расписаться, понимаешь?
Василиса отстранилась и с холодным бешенством взглянула на мутную воду.
— А я не хочу! Не хочу, чтобы кто-то был обречен, чтобы руки были скованы, чтобы раз — и навсегда! Зачем тогда вообще сила нужна? Зачем страдать, мучиться, окроплять книгу кровью в сражениях с нечистью? Если придется вас оставлять? Смиряться, что помочь не могу?
Василиса, тяжело дыша, подскочила на ноги.
— Слушай, Евдокия. Ты во мне разбудила такую злость и такую силу, и еще… И еще такое… Такое, что я тебя ни за что не оставлю, ни за что не отдам Водяному, понимаешь? Я тебя сберегу.
Евдокия молча глядела на нее со своего камня, и только теперь Василиса заметила, что у самых ее ног лежит широкая плоская доска.
Утопленница заметила ее взгляд.
— Да… Я для тебя выловила. Услышала, что нужно, — она улыбнулась — несчастно так, потерянно, ей несвойственно. — Васенька… Я тебя, кажется, не поняла…
Василиса внимательно смотрела и ждала. Русалка, не найдя нужных услов, осторожно потянулась к ней, сложила холодные мокрые руки на щеки и наклонилась.
— Васенька, ты так говоришь… Обо мне и о нем, что я и подумала…
Василиса прикрыла глаза.
— Нет, Евдокия. Ты другая. Ты из этой, новой жизни… И тебя я прямо сейчас никому не отдам.
Русалка ее поцеловала. Холодный поцелуй пах водяными цветами и зацветшей водой.
— Не отдавай, Васенька, — прошептала утопленница. — Держи меня крепко…
Ее, шуструю, вострую, никто не мог удержать — грубые руки солеваров скользили по гладкой коже, и русалка уходила от них, рассыпаясь безумным смехом. Но Василиса знаткая была — и по нечисти, и по женскому — такому же, как у себя… — телу.
Нет, не такому. Груди утопленницы, холодные, тяжелые, как при жизни — упругие, — не умещались целиком в ладошки Василисы. Нигде косточек не выступало на ладном, округлом теле Евдокии, где надо было — узко, где надо — выпуклость, знай только — ласкай глазами да руками.
Уткнувшись в грудь русалки лицом, задыхалась от болезненного счастья Василиса — и бывает же такая красота на земле… Совсем не то, что она сама в зеркале видит — сухое, жесткое, тщедушное.
Волосы на лобке у русалки тоже были влажными, завитыми кудряшками — осторожно распутав, Василиса коснулась мозолистыми подушачками нежной створки, бархатных лепестков. Проскользила ниже, как бывало себя ласкала — но дальше никогда не заходила.
— Чего мне терять, — шепнула ей на ухо русалка, обнимая холодными мокрыми руками. — Все равно уже мертвая… Бери, Васенька. Дай хоть попробую, как это…
И Василиса взяла — как разбирала пергаментные мягкие страницы книги, как ныряла в омут запретных знаний, чтобы вобрать в себя мудрость тонкого мира. Только вот тот мир не мог ей ответить лаской на ласку, трепетом на трепет. А Евдокия — могла…
Василиса подняла подол, чтобы переплестись голыми ногами с холодными бедрами русалки. Не убирая руки, прижалась теснее, лобком к лобку. Ласкала русалку — и саму себя словно дразнила костяшками рвано двигавшихся пальцев — внутрь и наружу, из прохладного, влажного, тесного и упругого.
Евдокия поймала ее щеки в свои мокрые ладони и поцеловала — прямо в губы, и прикусила по-упырьи, и дышать стало тяжело от запаха папоротникового цвета, крови и ряски…
Мертвые не знают смертного наслаждения, и рука у Василисы забилась куда раньше, чем русалка унялась. Зато знатке хватило и самой малости — свело бедра, залило таз жаром от одной только близости с русалкой, от собственных костяшек, задевающих самую чувствительную часть, да от влажных, с толкавшимся промеж губ языком, поцелуев…
Евдокия обняла задыхавшуюся знатку обеими руками за голову, прижала к холодной мокрой груди и поцеловала в пробор на растрепавшейся макушке.
— Васенька… — прошептала. — Хорошая моя…
Василиса и ответить не смогла — только обняла и стиснула в ответ так, что русалка ойкнула.
***
Вернулась на мельницу, неловко, искоса глянула на Пахома. Отдала доски осторожно да торопливо, чтобы не коснуться чужой руки.
Казалось, что пальцы все еще пахнут ряской и папоротниковым цветом — даром, что столько обтирала о подол…
Заскрипело мельничное колесо, потекла вода. Явился водяной.
Когда он потребовал сделать выбор, Василиса сказала, что хочет и печать, и русалку. И не побоится за то биться насмерть. Ради Евдокии — но уже не ради жениха. Жених остался там — в другой жизни. В жизни, где были бы заунывные проводы невесты, платки да тряпки, писклявые младенцы, наваристые щи. В жизни, которой Василиса подвела и черту, и точку.
Теперь ей, знатке, нужен был не жених, а сила — и знания — и могущество преисподней.
И Евдокия…