Разрушительные звезды

Кэйа по мнению многих был странным — чужим — ребёнком, неизвестно каким только Архонтом и чудом занесённым в сад к одной из самых интеллигентных и образцовых семей Мондштадта. Для Рагнвиндеров, являющихся слишком бескорыстными и добродушными, он оказался подарком судьбы и желанным мальчиком, принятым так тепло, как будто его место всегда было в этом огромном доме, но для других — уродливым пятном на белоснежной репутации благородной семьи.

А как могло быть иначе?

      С первого же взгляда было понятно — Кэйа дефектное дитя: неизвестное происхождение, темная синева волос, отличительных от благородного зарева, и повязка на глазу, точно уродливое клеймо. Худощавый — слишком маленький для стен поместья, с острыми коленками и локтями — практически рвущими ткань дорогой и такой неподходящей одежды, вечно с изодранными руками, пачкающими белоснежные ткани, и тихим голосом, едва слышным и замечаемым. И как бы сильно его не пытались уместить и вписать в лад семейства, даруя вещи, прикосновения и слова, он был слишком несуразным и откровенно непохожим.

Чужим. Жалким.

      Он даже близко не был идеален так, как единственный сын Рангвиндера, и навряд ли мог когда-либо стать таковым: аккуратные черты миловидного личика, аристократическая тонкость рук и сформировавшееся первые мышцы от еженедельных тренировок, подготавливающих к многообещающему будущему. Всегда безупречный, приковывающий добрые взгляды Дилюк. Его внешний вид никогда не портился даже парой складок у так старательно заправленной рубашки, и напротив выглядел на нём гармонично. Его чумазые щёки в сладком варенье или же песочной пыли казались чем-то до умиления очаровательным, а лёгкие ссадины ознаменовали очередную победу, а не разочарование, что пекло подступающими слезами на глазах и кровью, бегущей, мешаясь с грязью, по коже.

      Кэйа не был таким, как Дилюк. Они были разными во всех пониманиях и смыслах. И хоть первому хотелось быть похожим, он никогда не имел ни единого достоинства, способного обратить на себя взор, добившись желаемого признания и принятия, подобного тому, которым заведомо обладал второй.

«And you say...»

      С самого первого дня под крыльями Рагнвиндров, Кэйю окружили ядовитые шипы роз. Их бутоны были прекрасны: красивые, они улыбались и говорили лестные слова, но их шипы, тайные мысли и поступки, царапали кожу, разрывая хрупкую плоть. Им нравилась горечь от слёз чужого дитя, утыкающегося в ладони и сдерживающего всхлипы до тех пор, пока не окажется найденным и успокоенным новообретенной семьёй. До тех пор, пока этого не слышат хозяева богатой и плодородной земли, о Кэйе говорили как о проклятой звезде, что несла за собой лишь беды и несчастья. Её свет претил, точно бельмо на глазу, и был отвратителен. Он мешал спокойной жизни и раздражал до разбухших вен и желчи на языке: «Такая звезда, затухнув, разрушит не только себя, но и заставит содрогнуться само небо!»

      И, когда этот день наступит, звезда погубит себя — погубит всех.

      Но Дилюк, самый понимающий и лучший, брал за руку перед сном и обещал ему обратное: «Скоро они увидят то, как ты сияешь». Его глаза, пылающие огнём в ночной прохладе, были порождением мечтаний и горячих надежд в момент, когда утихают голоса поместья и начинают петь сверчки между виноградных лоз. Его глаза жаром стремительных комет переполнялись решительностью и верой в лучшее. Верой в того, чью ладонь сжимал в своей, зарождая ответную надежду во взгляде напротив.

      Засыпая под этот чудно-нежный голос, Кэйа, что так горячо желал изменений, верил его словам до последнего. Как же мог он не верить? Ведь Дилюк был тем, кто никогда не врал. Дилюк читал на ночь добрые сказки, помогал затянуть узелок повязки для глаза, никогда больше не прося показать, а помогая скрыть, и рассказывал самые сокровенные тайны и глупые истории, будь то падение с дерева или же стащенный десерт прямо перед обедом за спиной Аделинды. Он мягко смеялся, унимая тревоги в груди, и останавливал потоки грязной крови, собирая её собственными, аккуратными и такими чистыми ладонями.

      Дилюк был тем, кто никогда не считал его странным или другим.

Недостаточным.

      Но, как бы сильна не была вера и жажда перемен, на утро ничего не менялось: Кэйа не становился увереннее в себе, красивее, талантливее или же роднее, а всё также являлся гадким утёнком, подкинутым к изящным лебедям и гонимым чужими насмешками в спину. Он не мог изменить ни себя, ни то, с какой злобой кидались на него с издевательствами и желанием сделать больно, словно одним своим существованием он отравлял жизнь семейства. Один он был беспомощен и обречён на падение к самому дну человеческой сути.

      Один он был никем и ничем, уязвимый и слабый, но в какой-то момент «один» стало чем-то большим.

      — Иди сюда, Кэйа! — радостно звал к себе Дилюк, очаровывая озорной улыбкой с румянцем от жары. Растрепанные кудри и плещущееся счастье в глазах, желание кинуться в объятия и быть рядом.

      А самая ласковая и тёплая улыбка, которую он только видел на свете, складывалась в простое, но такое необходимое и важное:

      — Давай, Кэйа, иди к нам.

      Оно обрывало все ходящие вокруг ядовитые разговоры, всю ненависть и презрение, скопившуюся вокруг его маленького тельца, и он срывался с места: бежал под крыло старшему так отчаянно и нуждающееся, как только мог, чтобы уткнуться лицом в складки одежд и затеряться, спрятавшись среди них маленькой песчинкой, совсем ничтожной, но такой спокойной, пока в нос забивался тяжёлый запах, обещающий защитить.

      Стоило Крепусу взять его за маленькую ладошку, прижав к своему крепкому телу, и никто больше не смел не то чтобы сказать что-то, но даже взглянуть в их сторону. Сильно и надежно, он укрывал свою маленькую семью от напастей и пресекал малейшие попытки задеть драгоценных сердцу детей. Все прятали взгляд, избегая контакта, и закапывали гниль глубоко в себе. Да, когда рядом был Рагнвиндр старший, весь мир становился похожим на самую желаемую сказку, в которой каждый любим и достоин этого.

«As long as I'm here...»

      Но как бы Кэйа не цеплялся за доброту и защиту Крепуса, работа и винодельный бизнес нещадно отбирали всё свободное время, разрывая по крупицам и оставляя мальчишек одних. И тогда уже они были против всего мира только вдвоем, точно птенцы, оставленные родителем в гнезде, под которым шастали голодные звери. И если при виде Кэйи в сопровождении младшего Рангвиндера взрослые ничего не говорили, держа языки за зубами и в открытую не доставляя хлопот, то уже для детей Дилюк никогда не был достаточно серьезной помехой.

      — Со мной всё же что-то точно не так, — шептал Кэйа с дрожью на ухо, теребя края новенькой рубашки, что должна была быть испорчена несколькими мгновениями ранее. От того, насколько он был взволнован инцидентом, его лицо приобрело дурной оттенок кожи, что только сильнее разозлило взвинченного произошедшим Дилюка.

Потому что никто не имел права обижать его члена семьи и доводить до блестящих от вины слёз.

      — Нет же, глупый! Это с ними что-то не так. — фырчал он в ответ, оттирая пятна грязи со своей одежды, такой же новой, купленной отцом, но напрочь испорченной. И его глаза пылали желанием проучить каждого.

      «No one can hurt you...»

      И он это сделает.

      — Больше тебя не тронут. — обещает он однажды, возвратившись в поместье весь побитый и чумазый, донельзя уставший и тут же ведомый в ванную комнату перепуганной Аделиндой и хмурым Крепусом.

      Молодого господина нигде не было с самого раннего утра и до тёмной ночи, освещаемой лишь фонарями поисковых групп винокурни и мелкими звездочками-насекомыми среди трав. Его обыскались слуги и рабочие «Рассвета», обошли каждый ближайший дом, амбар и окрестности, спрашивая каждого встречного и осматривая даже колючие кусты. Без продыху искали отец и лучший друг — не понимающий ничего Кэйа, что, спотыкаясь, хвостиком гнался за старшими до сих пор, сгорая от тревоги.

      Он изо всех сил пытался заглянуть в лицо Дилюка: понять, что произошло, по одним лишь глазам, осознать, в чём дело, и успокоить нервозного и резкого в движениях друга, с которым явно что-то приключилось. Не нужны были подтверждения, Кэйа видел это, ощущал и чувствовал на физическом уровне. А потому и мчался, спотыкаясь от беспокойства, и без остановки щебетал, выпытывая ответы на свои вопросы:

      — Что это значит, Дилюк? — и голос дрожит от тревоги. — Дилюк, что произошло?

      А тот слушал всех, внимал словам, но держал рот закрытым. Молчал, лишь послушно подставляясь под заботливые руки, помогающие обработать ссадины, грозящиеся позже расцвести яркими цветами на нежной коже, и отмыть от грязи.

      Чуть позже они все соберутся в детской комнате, укрываемой теплым светом ночника. Чуть позже Дилюк, сгорая от стыда и вины, расскажет всё-всё до единой детали. И о том, как сильно разозлился, и о том, как нашёл каждого обидчика до последнего, и о том, как именно разобрался с ними. Его рассказ переполнится эмоциями, дрожащими руками и колючими слезами на глазах. Он признается в содеянным и в пагубной злости, прося прощения, и окажется в крепких объятиях успокаивающего Крепуса и благодарно-плачущегося в унисон Кэйи. Чуть позже никто больше не посмеет что-то сказать их семье и никто не подумает о том, чтобы сделать кому-то из них больно.

      Дилюк начал это, неумело и так, как только мог, а Крепус закончил и убедился — это конец.

«... but me.»

      А потом случится непоправимое, и звезда взорвется. Она утянет за собой, последствия разразят небо и разрежут на осколки, кровь застелет взор и отдастся смертью — звездной пылью с пеплом кометного хвоста — на языке.

      А возле горла — запылает огнём клинок двуручного меча.